Ужели же, думалось мне, достаточно поставить перед глазами
русского человека штоф водки, достаточно отворить дверь кабака, чтоб он тотчас же растерялся, позабыл и о горохе, и о пеунах, и даже о священной обязанности бодро и неуклонно пасти вверенное ему стадо коров!
Неточные совпадения
— Душа-человек. Как есть
русский. И не скажешь, что немец. И вино пьет, и сморкается по-нашему; в церковь только не ходит. А на работе — дошлый-предошлый! все сам! И хозяйка у него — все сама!
Лучше скажу тебе: даже немец здешний такое мнение об нас,
русских, имеет, что в худом-то платье
человеку больше верят, нежели который
человек к нему в карете да на рысаках к крыльцу подъедет.
В барской усадьбе живет старый генерал Павел Петрович Утробин; в новом домике, напротив, — хозяйствует Антошка кабатчик, Антошка прасол, Антошка закладчик, словом, Антошка — homo novus, [новый
человек (лат.)] выброшенный волнами современной
русской цивилизации на поверхность житейского моря.
Я знал, например, много таких карьеристов, которые, никогда не читав ни одной
русской книги и получив научно-литературное образование в театре Берга, так часто и так убежденно повторяли:"la litterature russe — parlez moi de Гa!"[не говорите мне о
русской литературе! (франц.)] или «ah! si l'on me laissait faire, elle n'y verrait que du feu, votre charmante litterature russe!» [ах, будь это в моей власти, я бы сжег ее, вашу очаровательную
русскую литературу! (франц.)] — что
люди, даже более опытные, но тоже ничего не читавшие и получившие научно-литературное образование в танцклассе Кессених, [Танцкласс этот был знаменит в сороковых годах и помещался в доме Тарасова, у Измайловского моста.
Быть может, в другом месте мы не сделали бы этого, но здесь, в виду этого поганого городишки, в среде этих
людей, считающих лакомством вяленую воблу, мы, забыв всякий стыд, чувствовали себя далеко не шуточными деятелями
русской земли.
— Да, я. Я либерал, mais entendons-nous, mon cher. [но условимся, дорогой мой (франц.)] В обществе я, конечно, не высказал бы этого мнения; но не высказал бы его именно только потому, что я представитель
русского либерализма. Как либерал, я ни в каком случае не могу допустить аркебузированья ни в виде частной меры, ни в виде общего мероприятия. Но внутренно я все-таки должен сказать себе: да, это
люди неблагонамеренные!
Благонравен ли
русский мужик? Привязан ли он к тем исконным основам, на которых зиждется человеческое общество? Достаточно ли он обеспечен в матерьяльном отношении? Какую дозу свободы может он вынести, не впадая в самонадеянные преувеличения и не возбуждая в начальстве опасений? — вот нешуточные вопросы, которые обращались к нам,
людям, имевшим случай стоять лицом к лицу с
русским народом…
Нас сидело в купе четыре
человека, всё
русские.
Спутники мои, за исключением Сергея Федорыча, были, очевидно, истыми представителями и ревнителями интересов
русской культурности, из числа тех, которые помнили времена, когда еще существовали культурные
люди,"не позволявшие себе на ногу наступить".
Все трое разом зевнули и потянулись: знак, что сюжет начинал истощаться, хотя еще ни одним словом не было упомянуто об ветчине. Меня они, по-видимому, совсем не принимали в соображение: или им все равно было, есть ли в вагоне посторонний
человек или нет, или же они принимали меня за иностранца, не понимающего
русского языка. Сергей Федорыч высунулся из окна и с минуту вглядывался вперед.
Если б не близость Вержболова, наверное, эти
люди через минуту заснули бы тем тревожным, захлебывающимся сном, от которого у
русского культурного
человека стискиваются зубы и лицо в самое короткое время покрывается глянцевитым туком.
Ну, положим, даже не братьев, не единоверцев, а просто детей, женщин, стариков; чувство возмущается, и
русские люди бегут, чтобы помочь прекратить эти ужасы.
Меня невольно поразила способность
русского человека применяться к обычаям тех народов, среди которых ему случается жить; не знаю, достойно порицания или похвалы это свойство ума, только оно доказывает неимоверную его гибкость и присутствие этого ясного здравого смысла, который прощает зло везде, где видит его необходимость или невозможность его уничтожения.
Странное дело! оттого ли, что честолюбие уже так сильно было в них возбуждено; оттого ли, что в самых глазах необыкновенного наставника было что-то говорящее юноше: вперед! — это слово, производящее такие чудеса над
русским человеком, — то ли, другое ли, но юноша с самого начала искал только трудностей, алча действовать только там, где трудно, где нужно было показать бóльшую силу души.
Неточные совпадения
«Наддай!» — я слово выронил, — // Под слово
люди русские // Работают дружней.
Не только
люди русские, // Сама природа
русская // Покорствовала нам.
Эх! эх! придет ли времечко, // Когда (приди, желанное!..) // Дадут понять крестьянину, // Что розь портрет портретику, // Что книга книге розь? // Когда мужик не Блюхера // И не милорда глупого — // Белинского и Гоголя // С базара понесет? // Ой
люди,
люди русские! // Крестьяне православные! // Слыхали ли когда-нибудь // Вы эти имена? // То имена великие, // Носили их, прославили // Заступники народные! // Вот вам бы их портретики // Повесить в ваших горенках, // Их книги прочитать…
По-видимому, эта женщина представляла собой тип той сладкой
русской красавицы, при взгляде на которую
человек не загорается страстью, но чувствует, что все его существо потихоньку тает.
Осматривание достопримечательностей, не говоря о том, что всё уже было видено, не имело для него, как для
Русского и умного
человека, той необъяснимой значительности, которую умеют приписывать этому делу Англичане.