Неточные совпадения
Один (аристократ)
говорит, что хорошо бы обуздать мужика, другой (демократ) возражает, что мужика обуздывать нечего, ибо он «предан», а что следует ли, нет ли обуздать дворянское вольномыслие; третий (педагог), не соглашаясь ни
с первым, ни со вторым, выражает такое мнение, что ни дворян, ни мужиков обуздывать нет надобности, потому что дворяне — опора, а мужики — почва, а следует обуздать «науку».
Ведь и те и другие одинаково
говорят мне об «обуздании» — зачем же я буду целоваться
с одним и отворачиваться от другого из-за того только, что первый дает мне на копейку менее обуздания, нежели второй?
Иногда кажется: вот вопрос не от мира сего, вот вопрос, который ни
с какой стороны не может прикасаться к насущным потребностям общества, — для чего же, дескать,
говорить о таких вещах?
Ничто не изменилось кругом, ничто не прекратило обычного ликования, и только он, злосчастный простец, тщетно вопиет к небу по делу о побеге его жены
с юнкером,
с тем самым юнкером, который при нем столько раз и
с таким искренним чувством
говорил о святости семейных уз!
— Пустое дело. Почесть что задаром купил. Иван Матвеич, помещик тут был, господин Сибиряков прозывался. Крестьян-то он в казну отдал. Остался у него лесок — сам-то он в него не заглядывал, а лесок ничего, хоть на какую угодно стройку гож! — да болотце десятин
с сорок. Ну, он и
говорит, Матвей-то Иваныч: «Где мне,
говорит,
с этим дерьмом возжаться!» Взял да и продал Крестьян Иванычу за бесценок. Владай!
Намеднись я
с Крестьян Иванычем в Высоково на базар ездил, так он мне: «Как это вы, русские, лошадей своих так калечите?
говорит, — неужто ж,
говорит, ты не понимаешь, что лошадь твоя тебе хлеб дает?» Ну, а нам как этого не понимать?
Маргарита Ивановна предлагала ему мириться: «Бери,
говорит, двадцать тысяч и ступай
с богом», — зачем он не мирился!
— Нет, ты вообрази! Все ведь
с песком! Семен-то Архипыч даже глаза вытаращил: так,
говорит, хорошие торговцы не делают!
«Сам ты,
говорит, передо мной, Богдан Богданыч, сейчас сознался, что деньги
с меня сполна получил, следственно, и дожидаться тебе больше здесь нечего».
Ты,
говорит, в разное время двести рублей уж получил, так вот тебе еще двести рублей — ступай
с богом!» — «Как,
говорю, двести! мне восемьсот приходится».
— «Что ж,
говорит, я
с моим удовольствием!» И начали они вдвоем Скачкова усовещивать: «И что это ты все шампанское да шампанское — ты водку пей!
— А Анна-то Ивановна…
говорят,
с приказчиком?
«Нет,
говорит, ты, голубчик, по всем острогам сидеть будешь, а мне
с тобой жить после того!
— Да, —
говорит один из них, — нынче надо держать ухо востро! Нынче чуть ты отвернулся, ан у тебя тысяча, а пожалуй, и целый десяток из кармана вылетел. Вы Маркова-то Александра знавали? Вот что у Бакулина в магазине в приказчиках служил? Бывало, все Сашка да Сашка! Сашка, сбегай туда! Сашка, рыло вымой! А теперь, смотри, какой дом на Волхонке взбодрил! Вот ты и думай
с ними!
— Наш хозяин гениальный! —
говорит один из них, — не то что просто умный, а поднимай выше! Знаешь ли ты, какую он на днях штуку
с братом
с родным сыграл?
Говорят, что он соблазнил жену своего хозяина и вместе
с нею обокрал последнего, что он судился за это и даже был оставлен в подозрении; но это не мешает ему быть одним из местных воротил и водить компанию
с становым и тузами-капиталистами, которых в Л. довольно много.
— Или,
говоря другими словами, вы находите меня, для первой и случайной встречи, слишком нескромным… Умолкаю-с. Но так как, во всяком случае, для вас должно быть совершенно индифферентно, одному ли коротать время в трактирном заведении, в ожидании лошадей, или в компании, то надеюсь, что вы не откажетесь напиться со мною чаю. У меня есть здесь дельце одно, и ручаюсь, что вы проведете время не без пользы.
Кстати:
говоря о безуспешности усилий по части насаждения русской бюрократии, я не могу не сказать несколько слов и о другом, хотя не особенно дорогом моему сердцу явлении, но которое тоже играет не последнюю роль в экономии народной жизни и тоже прививается
с трудом. Я разумею соглядатайство.
— Да-с, претерпел-таки. Уж давно думаю я это самое Монрепо побоку — да никому, вишь, не требуется. Пантелею Егорову предлагал: «Купи,
говорю! тебе,
говорю, все одно, чью кровь ни сосать!» Так нет, и ему не нужно! «В твоем,
говорит, Монрепо не людям, а лягушкам жить!» Вот, сударь, как нынче бывшие холопы-то
с господами со своими поговаривают!
Может быть, он раскается!» И стал я ему
говорить: «Не для забавы, Валериан Павлыч, и не для празднословия пришел я к вам, а по душевному делу!» — «Слушаю-с»,
говорит.
— Смеется… писатель! Смейтесь, батюшка, смейтесь! И так нам никуда носу показать нельзя! Намеднись выхожу я в свой палисадник — смотрю, а на клумбах целое стадо Васюткиных гусей пасется. Ну, я его честь честью: позвал-с, показал-с. «Смотри,
говорю, мерзавец! любуйся! ведь по-настоящему в остроге сгноить за это тебя мало!» И что ж бы, вы думали, он мне на это ответил? «От мерзавца слышу-с!» Это Васютка-то так поговаривает! ась? от кого, позвольте узнать, идеи-то эти к ним лопали?
— Эпизодов, ваше высокоблагородие, в жизни каждого человека довольно бывает-с! а у другого, может быть, и больше их…
Говорить только не хочется, а ежели бы, значит, биографию каждого из здешних помещиков начертать — не многим бы по вкусу пришлось!
Собрали, это, сход, сами к нему вышли и зачали
с стариками
говорить: «Селение,
говорят, у вас обширное, кабаков несть числа, а школы нет.
Говорят, это, они, а я между народом стою и слушаю-с.
"Да поймите же вы меня,
говорит: ведь я доподлинно знаю, что ничего этого нет, а между тем вот сижу
с вами и четки перебираю!"Так это нас
с сестрицей офраппировало, что мы сейчас же за отцом Федором гонца послали.
Вы, как Исав, готовы за горшок чечевицы продать все так называемые основы ваши! вы
говорите о святости вашего суда, а сами между тем на каждом шагу делаете из него или львиный ров, или сиренскую прелесть! вы указываете на брак, как на основу вашего гнилого общества, а сами прелюбодействуете! вы распинаетесь за собственность, а сами крадете! вы со слезами на глазах разглагольствуете о любви к отечеству, а сами сапоги
с бумажными подметками ратникам ставите!
Дело, о котором я
говорил вам в последнем письме моем, продолжало развиваться
с ужасающею быстротой.
Милая маменька! Помнится, что в одном из предыдущих писем я разъяснял вам мою теорию отношений подчиненного к начальнику. Я
говорил, что
с начальниками нужно быть сдержанным и всячески избегать назойливости. Никогда не следует утомлять их… даже заявлениями преданности. Всё в меру, милая маменька! все настолько; чтобы физиономия преданного подчиненного не примелькалась, не опротивела!
И все эти люди, которые завтра же
с полною готовностью проделают всё то, что я проделал вчера, без всякого стыда
говорят вам о каких-то основах и краеугольных камнях, посягательство на которые равносильно посягательству на безопасность целого общества!
— Я-то сержусь! Я уж который год и не знаю, что за «сердце» такое на свете есть! На мужичка сердиться! И-и! да от кого же я и пользу имею, как не от мужичка! Я вот только тебе по-христианскому
говорю: не вяжись ты
с мужиком! не твое это дело! Предоставь мне
с мужика получать! уж я своего не упущу, всё до копейки выберу!
— Истинный, папенька, бунт был! Просто, как есть, стали все заодно — и шабаш. Вы,
говорят, из всего уезда кровь пьете! Даже смешно-с.
— Поступков не было. И становой, сказывают, писал: поступков,
говорит, нет, а ни
с кем не знакомится, книжки читает… так и ожидали, что увезут! Однако ответ от вышнего начальства вышел: дожидаться поступков. Да барин-то сам догадался, что нынче
с становым шутка плохая: сел на машину — и айда в Петербург-с!
Напрасно буду я заверять, что тут даже вопроса не может быть, — моего ответа не захотят понять и даже не выслушают, а будут
с настойчивостью, достойною лучшей участи, приставать:"Нет, ты не отлынивай! ты
говори прямо: нужны ли армии или нет?"И если я, наконец, от всей души, от всего моего помышления возопию:"Нужны!"и, в подтверждение искренности моих слов, потребую шампанского, чтоб провозгласить тост за процветание армий и флотов, то и тогда удостоюсь только иронической похвалы, вроде:"ну, брат, ловкий ты парень!"или:"знает кошка, чье мясо съела!"и т. д.
Осип Иваныч тоже встал
с дивана и по всем правилам гостеприимства взял мою руку и обеими руками крепко сжал ее. Но в то же время он не то печально, не то укоризненно покачивал головой, как бы
говоря:"Какие были родители и какие вышли дети!"
Да и один ли становой! один ли исправник! Вон Дерунов и партикулярный человек, которому ничего ни от кого не поручено, а попробуй поговори-ка
с ним по душе! Ничего-то он в психологии не смыслит, а ежели нужно, право, не хуже любого доктора философии всю твою душу по ниточке разберет!
Когда давеча Николай Осипыч рассказывал, как он ловко мужичков окружил, как он и в
С., и в Р. сеть закинул и довел людей до того, что хоть задаром хлеб отдавай, — разве Осип Иваныч вознегодовал на него? разве он сказал ему:"Бездельник! помни, что мужику точно так же дорога его собственность, как и тебе твоя!"? Нет, он даже похвалил сына, он назвал мужиков бунтовщиками и накричал
с три короба о вреде стачек, отнюдь, по-видимому, не подозревая, что «стачку», собственно
говоря, производил он один.
В этом роде мы еще
с четверть часа
поговорили, и все настоящего разговора у нас не было. Ничего не поймешь. Хороша ли цена Дерунова? — "знамо хороша, коли сам дает". Выстоят ли крестьяне, если им землю продать? — "знамо, выстоят, а може, и не придется выстоять, коли-ежели…"
Купить так купить, продать так продать,
говорю я себе, и мне даже в голову не приходит, что нужно принадлежать к числу семи мудрецов, чтобы сладить
с подобными бросовыми операциями.
Чужой лес показывают и тут же, смеючись,
говорят:"Да вы бы, сударь,
с планом проверили! ведь это дело не шуточное: на ве-ек!"А я-то так и надрываюсь:"Да что вы! да помилуйте! да неужто ж вы предполагаете! да я! да вы!"и т. д.
Да, это так; в этом я сам теперь убедился,
поговорив с Деруновым.
Вслушиваешься в тон, которым он произносит свои «предики», кажется, что он
говорит серьезно и даже
с некоторою нажимкой.
Я уже не
говорю о стороне «объегоренной»,"облапошенной"и т. д., которая
с растерявшимся видом ощупывает себя, как будто
с нею наяву произошло что-то вроде сновидения; я думаю, что даже сторона «объегорившая»,"облапошившая"и т. д. — и та чувствует себя изубытченною, на том основании, что"мало еще дурака нагрели".
— Вот погодите! —
говорил он, спровадив какого-нибудь претендента на обладание Опалихой, — он еще ужо придет, мы его тут
с одним человеком стравим!
— Так об чем же я буду
с ним
говорить?
— Это так точно-с! Однако, вот хоть бы ваша милость!
говорите вы теперича мне: покажи, мол, Федор, Филипцево! Смею ли я, примерно, не показать? Так точно и другой покупщик: покажи, скажет, Федор, Филипцево, — должен ли я, значит, ему удовольствие сделать? Стало быть, я и показываю. А можно, пожалуй, и по-другому показать… но, но! пошевеливай! — крикнул он на коня, замедлившего ход на дороге, усеянной целым переплетом древесных корней.
— А я что же
говорю! Я то же и
говорю: кабы теперича капитал в руки — сейчас бы я это самое Филипцево… то есть, ни в жизнь бы никому не уступил! Да тут, коли человек
с дарованием… тут конца-краю деньгам не будет!
Да, это было оно, это было «потрясение», и вот эти люди, которые так охотно бледнеют при произнесении самого невинного из заклейменных преданием"страшных слов", — эти люди,
говорю я, по-видимому, даже и не подозревают, что рядом
с ними, чуть ли не ими самими, каждый час, каждую минуту, производится самое действительное из всех потрясений, какое только может придумать человеческая злонамеренность!
Предложение мое встретило радушный прием. Марья Потапьевна томно улыбнулась и даже, оставив горизонтальное положение на кушетке, повернулась в мою сторону; «калегварды» переглянулись друг
с другом, как бы
говоря: nous allons rire. [сейчас посмеемся (франц.)]
— Да как вам сказать! Я думаю, что вообще, и"от избытка естества", и"от мечтания", материя эта сама по себе так скудна, что если
с утра до вечера об ней
говорить, то непременно, в конце концов, должно почувствоваться утомление.
— Пожалуйте-с! Марья Потапьевна будут очень рады-с! —
говорил Иван Иваныч, уводя меня под руку из кабинета.