Неточные совпадения
— Нет, выгода должна
быть, только птицы совсем ноне не стало. А ежели и
есть птица, так некормна, проестлива. Как ты ее со двора-то у мужичка кости да кожа возьмешь — начни-ка ее кормить, она самоё себя съест.
— «Что ж, говорит, я с моим удовольствием!» И
начали они вдвоем Скачкова усовещивать: «И что это ты все шампанское да шампанское — ты водку
пей!
— Все это возможно, а все-таки «странно некако». Помните, у Островского две свахи
есть: сваха по дворянству и сваха по купечеству. Вообразите себе, что сваха по дворянству вдруг
начинает действовать, как сваха по купечеству, — ведь зазорно? Так-то и тут. Мы привыкли представлять себе землевладельца или отдыхающим, или пьющим на лугу чай, или ловящим в пруде карасей, или проводящим время в кругу любезных гостей — и вдруг: первая соха! Неприлично-с! Не принято-с! Возмутительно-с!
— Нехорошо-с. То
есть так плохо, так плохо, что если
начать рассказывать, так в своем роде «Тысяча и одна ночь» выйдет. Ну, а все-таки еще ратуем.
Начальство заметило меня; между обвиняемыми мое имя
начинает вселять спасительный страх. Я не смею еще утверждать решительно, что последствием моей деятельности
будет непосредственное и быстрое уменьшение проявлений преступной воли (а как бы это
было хорошо, милая маменька!), но, кажется, не ошибусь, если скажу, что года через два-три я
буду призван к более высокому жребию.
— Осмелюсь повергнуть на усмотрение вашего превосходительства только один почтительнейший вопрос, —
начал я, — если найден «устав» общества, то, может
быть, имеется в виду и список членов его?
Я не
буду описывать вам, с каким восторгом я стремился утром к генералу, чтоб доложить ему о своем новом открытии, но едва
начал свой рассказ, как уже меня поразило какое-то зловещее выражение, светившееся в его глазах.
— По правде сказать, невелико вам нынче веселье, дворянам. Очень уж оплошали вы.
Начнем хоть с тебя: шутка сказать, двадцать лет в своем родном гнезде не бывал!"Где
был? зачем странствовал?" — спросил бы я тебя — так сам, чай, ответа не дашь! Служил семь лет, а выслужил семь реп!
Помню весь этот кагал, у которого,
начиная со сторожа, никаких других слов на языке не
было, кроме: урвать, облапошить, объегорить, пустить по миру…
— Опять ежели теперича самим рубить
начать, — вновь
начал Лукьяныч, — из каждой березы верно полсажонок выйдет. Ишь какая стеколистая выросла — и вершины-то не видать! А под парками-то восемь десятин — одних дров полторы тыщи саженей
выпилить можно! А молодятник сам по себе! Молодятник еще лучше после вырубки пойдет! Через десять лет и не узнаешь, что тут рубка
была!
А как
начнешь с редочи-то показывать, так после хоть и привези его сюда, к настоящему лесу, — он все про редочь поминать
будет!
— Я тебе вот как скажу:
будь я теперича при капитале — не глядя бы, семь тысяч за него дал! Потому что, сейчас бы я первым делом этот самый лес рассертировал.
Начать хоть со строевого… видел, какие по дороге деревья-то стоят… ужастёенные!
Одно только обстоятельство заставляло генерала задуматься: в то время уже сильно
начали ходить слухи об освобождении крестьян. Но Петенька, который, посещая в Петербурге танцклассы,
был, как говорится, au courant de toutes les choses, [в курсе всех дел (франц.)] удостоверил его, что никакого освобождения не
будет, а
будет «только так».
С этою целью он
начал сочинение, которому, по бывшему уже примеру, присвоил название:"О повреждении нравов"и которое должно
было служить, так сказать, готовою программой на случай, если его"призовут".
Трудно представить себе, что может произойти и на что может сделаться способен человек, коль скоро обиженное и возбужденное воображение его усвоит себе какое-нибудь убеждение, найдет подходящий образ. Генерал глубоко уверовал, что Анпетов негодяй, и сквозь призму этого убеждения
начал строить его жизнь. Само собой разумеется, что это
был вымышленный и совершенно фантастический роман, но роман, у которого
было свое незыблемое основание и который можно
было пополнять и варьировать до бесконечности.
Решили на том, чтоб идти отцу Алексею к Анпетову и попробовать его усовестить. Эту миссию выполнил отец Алексей в ближайший воскресный день, но успеха не имел.
Начал отец Алексей с того, что сказал, что всегда
были господа и всегда
были рабы.
И все это без малейшей последовательности и связано только фразой:"И еще припоминаю такой случай…"В заключение он
начал было:"И еще расскажу, как я от графа Аракчеева однажды благосклонною улыбкой взыскан
был", но едва вознамерился рассказать, как вдруг покраснел и ничего не рассказал.
Петенька брезгливо расплескивал ложкой превосходные ленивые щи (старый генерал хотел похвастаться, что у него, несмотря на «катастрофу», в
начале июля все-таки
есть новая капуста) и с каким-то неизреченным презрением швырялся вилкой в соусе из телячьей головки.
— Да не поймешь его. Сначала куда как сердит
был и суды-то треклял:"какие, говорит, это праведные суды, это притоны разбойничьи!" — а нынче, слышь, надеяться
начал. Все около своих бывших крестьян похаживает, лаской их донять хочет, литки с ними
пьет."Мы, говорит, все нынче на равной линии стоим; я вас не замаю, и вы меня не замайте". Все, значит, насчет потрав просит, чтоб потрав у него не делали.
—
Было и прежде, да прежде-то от глупости, а нынче всё от ума. Вороват стал народ,
начал сам себя узнавать. Вон она, деревня-то! смотри, много ли в ней старых домов осталось!
Я говорю себе:"Он
начинает дело, стало
быть, он искренно думает, что он прав.
А так как"наши дамы"знают мои мирные наклонности и так как они очень добры, то прозвище «Гамбетта» звучит в их устах скорее ласково, чем сердито. К тому же,
быть может, и домашние Руэры несколько понадоели им, так что в Гамбетте они подозревают что-нибудь более пикантное. Как бы то ни
было, но наши дамы всегда спешат взять меня под свое покровительство, как только услышат, что на меня
начинают нападать. Так что, когда однажды князь Лев Кирилыч, выслушав одну из моих «благоначинательных» диатриб, воскликнул...
А так как только что проведенный вечер
был от
начала до конца явным опровержением той теории поочередных высказов, которую я, как либерал и притом «красный», считаю необходимым условием истинного прогресса, то очевидно, что впечатление, произведенное на меня всем слышанным и виденным, не могло
быть особенно благоприятным.
Тебеньков тем опасен, что он знает (или, по крайней мере, убежден, что знает), в чем
суть либеральных русских идей, и потому, если он раз решится покинуть гостеприимные сени либерализма, то, сильный своими познаниями по этой части, он на все резоны
будет уже отвечать одно: «Нет, господа! меня-то вы не надуете! я сам
был „оным“! я знаю!» И тогда вы не только ничего с ним не поделаете, а, напротив того, дождетесь, пожалуй, того, что он, просто из одного усердия,
начнет открывать либерализм даже там, где
есть лишь невинность.
При одной мысли, что в ад реакции проникнет этот новый Орфей и
начнет петь там свои чарующие песни, в уме моем рисовались самые мрачные перспективы.
— Позволь, душа моя! Я понимаю твою мысль: если все захотят иметь беспрепятственный вход к Бергу, то понятно, что твои личные желания в этом смысле уже не найдут такого полного удовлетворения, какое они находят теперь. Но, признаюсь, меня страшит одно: а что, если они, то
есть печенеги… тоже
начнут вдруг настаивать?
Но когда мы выходим из нашей келейности и с дерзостью
начинаем утверждать, что разговор об околоплодной жидкости
есть единственный достойный женщины разговор — alors la police intervient et nous dit: halte-la, mesdames et messieurs! respectons la morale et n'embetons pas les passants par des mesquineries inutiles! [тогда вмешивается полиция и говорит нам: стойте-ка, милостивые государыни и милостивые государи! давайте уважать нравственность и не
будем досаждать прохожим никчемными пустяками! (франц.)]
То видится ему, что маменька призывает его и говорит:"Слушай ты меня, друг мой сердечный, Сенечка! лета мои преклонные, да и здоровье не то, что
было прежде…"и в заключение читает ему завещание свое, читает без пропусков (не так, как Митеньке:"там, дескать, известные формальности"), а сплошь,
начиная с во имяи кончая «здравым умом и твердою памятью», и по завещанию этому оказывается, что ему, Сенечке, предоставляется сельцо Дятлово с деревнею Околицей и село Нагорное с деревнями, а всего тысяча сорок две души…
Женщина так уж воспитана, что требует, чтобы однажды принятая канитель
была проделана от
начала до конца, а исключение в этом случае допускается только в пользу «чизльгёрстских философов»…
Он сам говорил мне, что если б не сошел к нему с небеси ангел (кажется, он называет этим именем меня; tu vois, comme il est delicat [видишь, как он деликатен (франц.)]), то он давно бы
начал пить.
— Нет, мой друг; Савва Силыч — он ее из воспитательного привез — очень правильно на этот счет рассуждал. Хорошенькая-то, говаривал он, сейчас рядиться
начнет, а потом, пожалуй, и глазами играть
будет. Смотришь на нее — ан враг-то и попутал!
— Да вот и в прошлом году погода… —
начала было Машенька, но не кончила, слегка зевнула и потянулась.
И
был бы он малый с деньгами, обзавелся бы домком, женился бы и вечером, возвратясь из суда, говорил бы:"А я сегодня, душенька, Языкова подкузьмил: он — в обморок, а я, не
будь глуп, да выкликать
начал!"И вдруг, вместо всего этого, — хочу в Медицинскую академию!
— Совсем нынче Марья Петровна бога забыла, — сказал мне Лукьяныч, — прежде хоть землей торговала, все не так
было зазорно, а нынче уж кабаками торговать
начала. Восемь кабаков на округе под чужими именами держит; а сколько она через это крестьянам обиды делает — кажется, никакими слезами ей того не замолить!
Единственное средство пролезть в эту крепость — это
начать уговаривать«миленькую», то
есть взять ее за руки, посадить поближе к себе и гладить по спинке, как лошадку с норовом: «Тпру, милая, тпру! но-но-но-но!» Оглаживаешь, оглаживаешь — и видишь, как постепенно
начинают «правила» таять.
— А то у нас такой случай
был: в Егорьев день
начали крестьяне попа по полю катать — примета у них такая, что урожай лучше
будет, если поп по полю покатается, — а отец на эту сцену и нагрянул! Ну, досталось тут всем на орехи!
— Филофей Павлыч, —
начал я, когда мы уселись втроем в гостиной, — до вашего приезда я долго говорил с Машенькой, но, по-видимому, без успеха. Позвольте теперь обратиться к вам: может
быть, ваш авторитет подействует на нее убедительнее…
Ясно, что делать мне больше
было нечего. Я вышел в залу и
начал прощаться. Как и водится, меня проводили «по-родственному». Машенька даже всплакнула.
Все трое мы воспитывались в одном и том же «заведении», и все трое, еще на школьной скамье, обнаружили некоторый вкус к мышлению. Это
был первый общий признак, который положил
начало нашему сближению, — признак настолько веский, что даже позднейшие разномыслия не имели достаточно силы, чтоб поколебать образовавшуюся между нами дружескую связь.
Оба они, как говорится, всегда a cheval sur les principes, [во всеоружии принципов (франц.)] то
есть прежде всего выкладывают свои принципы на стол и потом уже, отправляясь от них,
начинают диспутировать.
Ясно
было, что Плешивцев окончательно
начинает терять хладнокровие, что он, вообще плохой спорщик, дошел уже до такой степени раздражения, когда всякое возражение, всякий запрос принимают размеры оскорбления. При таком расположении духа одного из спорящих первоначальный предмет спора постепенно затемняется, и на сцену бог весть откуда выступают всевозможные детали, совершенно ненужные для разъяснения дела. Поэтому я решился напомнить друзьям моим, что полемика их зашла слишком далеко.
Конечно, такое положение вещей не составляет новости (и в прежние времена, в этом отношении, не лучше
было), но ново то, что оно
начинает пробуждать пытливость человеческого ума.
Убежденный, что будущее, во всяком случае, принадлежит ему, буржуа уже не довольствуется тем, что у него
есть государство, которое не даст его в обиду, но
начинает рассуждать вкривь и вкось о форме этого государства и признает законною только ту форму, которая ему люба.
А так как не могло
быть ни малейшего сомнения в том, что я"увижу вновь"непременно и не дальше, как вслед за сим, то мысли мои невольно
начали принимать направление деловое, реальное, которое немало помогло окончательному миротворению потуг стыда.
Покуда мне
было стыдно, я не обращал внимания на происходивший около меня разговор; теперь, когда стыд мой прошел, я, как уже сказано выше,
начал вслушиваться.
Все трое разом зевнули и потянулись: знак, что сюжет
начинал истощаться, хотя еще ни одним словом не
было упомянуто об ветчине. Меня они, по-видимому, совсем не принимали в соображение: или им все равно
было,
есть ли в вагоне посторонний человек или нет, или же они принимали меня за иностранца, не понимающего русского языка. Сергей Федорыч высунулся из окна и с минуту вглядывался вперед.