Неточные совпадения
Я просто скромный обыватель, пользующийся
своим свободным временем, чтобы посещать знакомых и беседовать с ними, и совершенно довольный тем, что начальство
не видит в этом занятии ничего предосудительного.
В
свою очередь, и знакомые мои, зная, что у всякого из них есть хоть какой-нибудь пунктик, которому я сочувствую, тоже
не оставляют меня
своими рукожатиями.
Везде, куда бы я ни сунул
свой нос, я слышу: что вы! куда вы! да имейте же терпение! разве вы
не видите… благие начинания!
Я
не отвергаю той пользы, которая может произойти для человечества от улучшения быта становых приставов или от того, что все земские управы будут относиться к
своему делу с рачительностью.
Они лгут, как говорилось когда-то, при крепостном праве, «пур ле жанс», нимало
не отрицая ненужности принципа обуздания в отношении к себе и людям
своего круга.
Лично каждый из этих господ может вызвать лишь изумление перед безграничностью человеческого тупоумия, изумление, впрочем, значительно умеряемое опасением: вот-вот сейчас налетит! вот сейчас убьет, сотрет с лица земли этот ураган бессознательного и тупоумного лгания, отстаивающий
свое право убивать во имя какой-то личной «искренности», до которой никому нет дела и перед которой, тем
не менее, сотни глупцов останавливаются с разинутыми ртами: это, дескать, «искренность»! — а искренность надобно уважать!
На деле героем обуздания оказывается совсем
не теоретик, а тот бедный простец, который несет на
своих плечах все практические применения этого принципа.
Ведь дело
не в том, в какой форме совершается это примирение, а в том, что оно, несмотря на форму, совершается до такой степени полно, что сам примиряющийся
не замечает никакой фальши в
своем положении!
И вдруг является что-то нежданное, непредвиденное, вследствие чего он чувствует, что с него,
не имеющего никакого понятия о самозащите, живьем сдирают наносную кожу, которую он искони считал
своею собственною!
Он
не может сказать себе: «Устрою
свою жизнь по-новому», потому что он весь опутан афоризмами, и нет для него другого выхода, кроме изнурительного маячения от одного афоризма к другому.
Он самый процесс собственного существования выносил только потому, что
не понимал ни причин, ни последствий
своих и чужих поступков.
Тут была простая мораль «пур ле жанс», которую ни один делец обуздания никогда
не считает для себя обязательною и в которой всегда имеется достаточно широкая дверь, чтобы выйти из области азбучных афоризмов самому и вывести из нее
своих присных.
Но
не забудьте, что имя простеца — легион и что никакой закон, как бы он ни был бесповоротен в
своей последовательности,
не в силах окончательно стереть этого легиона с лица земли.
Не простецов,
не тли, а «крепких» мало, да притом же на современном общественном языке, по какому-то горькому извращению понятий, «крепким» называется совсем
не тот, кто действительно борется за существование, а тот, кто, подобно кукушке, кладет
свои яйца в чужие гнезда.
Теория говорит
свое: нужно пристроить простеца, нужно освободить его от колебаний, которые тяготеют над его жизнью! — а практика делаетсвое, то есть служит самым обнаженным выражением людской ограниченности,
не видящей впереди ничего, кроме непосредственных результатов, приобретаемых самолюбивою хищностью…
— Отчего же
свои крестьяне
не купили, коли дешево?
— Ну вот, его самого. Теперь он у Адама Абрамыча первый человек состоит. И у него
своя фабричка была подле Адам Абрамычевой; и тоже пофордыбачил он поначалу, как Адам-то Абрамыч здесь поселился. Я-ста да мы-ста, да куда-ста кургузому против нас устоять! Ан через год вылетел. Однако Адам Абрамыч простил. Нынче Прохор-то Петров у него всем делом заправляет — оба друг дружкой
не нахвалятся.
— Я вот что думаю, — говорит он, — теперича я ямщик, а задумай немец
свою тройку завести — ни в жизнь мне против его
не устоять.
Намеднись я с Крестьян Иванычем в Высоково на базар ездил, так он мне: «Как это вы, русские, лошадей
своих так калечите? говорит, — неужто ж, говорит, ты
не понимаешь, что лошадь твоя тебе хлеб дает?» Ну, а нам как этого
не понимать?
Вы управляли чужим имением и ничем
не воспользовались в ущерб
своему доверителю, хотя имели так называемые «случаи», «дела» и т. п...
Между уездными городами Р. занимает одно из видных мест. В нем есть
свой кремль, в котором когда-то ютилась митрополия; через него пролегает шоссе, которое, впрочем, в настоящее время
не играет в жизни города никакой роли; наконец, по весне тут бывает значительная ярмарка. В двух верстах от города пролегает железная дорога и имеется станция.
Я спустился к самой воде. В этом месте дневное движение еще
не кончилось. Чиновники только что воротились с вечерних занятий и перед ужином расселись по крылечкам, в виду завтрашнего праздничного дня, обещающего им отдых. Тут же бегали и заканчивали
свои игры и чиновничьи дети.
— Дурак и есть! Потому, ежели ты знаешь, что ты дурак, зачем же
не в
свое дело лезешь? Ну, и терпи, значит!
Далее мы пролетели мимо Сокольничьей рощи и приехали в Москву. Вагоны, в которых мы ехали,
не разбились вдребезги, и земля, на которую мы ступили,
не разверзлась под нами. Мы разъехались каждый по
своему делу и на всех перекрестках слышали один неизменный припев: дурррак!
Говорят, что он соблазнил жену
своего хозяина и вместе с нею обокрал последнего, что он судился за это и даже был оставлен в подозрении; но это
не мешает ему быть одним из местных воротил и водить компанию с становым и тузами-капиталистами, которых в Л. довольно много.
Трактир
свой он устроил на городскую ногу: с половыми в белых рубашках и с поваром, одним из вымирающих обломков крепостного права, который может готовить
не только селянку, но и настоящее кушанье.
Вошел в каюту и улегся на диван,
не спросив даже рюмки водки, — поступок, которым, как известно, ознаменовывает
свое прибытие всякий сколько-нибудь сознающий
свое достоинство русский пассажир.
Вам хотелось бы, чтоб мужья жили с женами в согласии, чтобы дети повиновались родителям, а родители заботились о нравственном воспитании детей, чтобы
не было ни воровства, ни мошенничества, чтобы всякий считал себя вправе стоять в толпе разиня рот,
не опасаясь ни за
свои часы, ни за
свой портмоне, чтобы, наконец, представление об отечестве было чисто, как кристалл… так, кажется?
— Тяжело, милый друг, народушке! ничем ты от этой болести
не откупишься! — жаловались в то время друг другу обыватели и, по неопытности, один за другим прекращали
свое существование.
— Ничего мне
не надо! мне надо, чтоб вы прекратили
свое существование! — усовещивали молодые бюрократы неверующих.
Я знаю многих строгих моралистов, которые находят это явление отвратительным. Я же хотя и
не имею ничего против этого мнения, но
не могу, с
своей стороны,
не присовокупить: живем помаленьку!
Он
не остановит
своего внимания на пустяках,
не пожалуется, например, на то, что такой-то тогда-то говорил, что человек происходит от обезьяны, или что такой-то, будучи в пьяном виде, выразился: хорошо бы, мол, Верхоянск вольным городом сделать и порто-франко в нем учредить.
Он облюбует и натравит
свою жертву издалека, почти
не прикасаясь к ней и строго стараясь держаться в стороне, в качестве благородного свидетеля.
И таким образом проходят годы, десятки лет, а настоящих, серьезных соглядатаев
не нарождается, как
не нарождается и серьезных бюрократов. Я
не говорю, хорошо это или дурно, созрели мы или
не созрели, но знаю многих, которые и в этом готовы видеть
своего рода habeas corpus.
Однако, ведь с другой стороны, он, может быть, ни к чему другому и
не способен применить
свой труд, кроме обделки земли!
— Отчет? А помнится, у вас же довелось мне вычитать выражение: «ожидать поступков». Так вот в этом самом выражении резюмируется программа всех моих отчетов, прошедших, настоящих и будущих. Скажу даже больше: отчет
свой я мог бы совершенно удобно написать в моей к — ской резиденции,
не ездивши сюда. И ежели вы видите меня здесь, то единственно только для того, чтобы констатировать мое присутствие.
Через минуту мы уже были на вышке, в маленькой комнате, которой стены были разрисованы деревьями на манер сада. Солнце в упор палило сюда
своими лучами, но капитан и его товарищ, по-видимому,
не замечали нестерпимого жара и порядком-таки урезали, о чем красноречиво свидетельствовал графин с водкой, опорожненный почти до самого дна.
— Нет, так, по
своей охоте ратуем. А впрочем, и то сказать, горевые мы ратники! Вот кабы тузы-то наши козырные живы были — ну, и нам бы поповаднее было заодно с ними помериться. Да от них, вишь, только могилки остались, а нам-то, мелкоте,
не очень и доверяют нынешние правители-то!
Даже Терпибедов, при всем сознании
своей несомненной благонамеренности, побаивался его и, по-видимому, находился под сильным его влиянием, что
не мешало ему, однако ж, шутить над
своим ментором довольно смелые шутки.
— Рекомендую! — представил его нам Терпибедов, — отец Арсений, бывший священник нашего прихода, а ныне запрещенный поп-с. По наветам, а больше за кляузы-с. До двадцати приходов в
свою жизнь переменил, нигде
не ужился, а теперь и вовсе скапутился!
— Да-с, претерпел-таки. Уж давно думаю я это самое Монрепо побоку — да никому, вишь,
не требуется. Пантелею Егорову предлагал: «Купи, говорю! тебе, говорю, все одно, чью кровь ни сосать!» Так нет, и ему
не нужно! «В твоем, говорит, Монрепо
не людям, а лягушкам жить!» Вот, сударь, как нынче бывшие холопы-то с господами со
своими поговаривают!
И ежели она встречает отказ или сомнение, то это нимало
не заставляет ее вдуматься в
свои требования, но только возбуждает удивление.
И вот наступает момент, когда она приступает уже настоятельно и,
не стесняясь формальностями, прямо объявляет
свою сентенцию.
— Могу свидетельствовать, и
не токмо сам, но и других достоверных свидетелей представить могу. Хоша бы из тех же совращенных господином Парначевым крестьян. Потому, мужик хотя и охотно склоняет
свой слух к зловредным учениям и превратным толкованиям, однако он и
не без раскаяния. Особливо ежели видит, что начальство требует от него чистосердечного сознания.
— Перстов
своих в душевные раны господина Парначева
не вкладывал, но судя по прочим поступкам…
— Позвольте мне сказать! Имею ли же я, наконец, основание законные
свои права отыскивать или должен молчать? Я вашему высокородию объясняю, а вы мне изволите на какую-то инстанцию указывать! Я вам объясняю, а
не инстанции-с! Ведь они всего меня лишили: сперва учительского звания, а теперь, можно сказать, и собственного моего звания…
Сказав последние слова, отец Арсений даже изменил
своей сдержанности. Он встал со стула и обе руки простер вперед, как бы взывая к отмщению. Мы все смолкли. Колотов пощипывал бородку и барабанил по столу; Терпибедов угрюмо сосал чубук; я тоже чувствовал, что любопытство мое удовлетворено вполне и что
не мешало бы куда-нибудь улизнуть. Наконец капитан первый нарушил тишину.
—
Не понравился, батя!
не понравился наш осётрик господину молодому исправнику! Что ж, и прекрасно! Очень даже это хорошо-с! Пускай Васютки мерзавцами нас зовут! пускай
своих гусей в наших палисадниках пасут! Теперь я знаю-с. Ужо как домой приеду — сейчас двери настежь и всех хамов созову. Пасите, скажу, подлецы! хоть в зале у меня гусей пасите! Жгите, рубите, рвите! Исправник, скажу, разрешил!
— И посейчас здесь живет. И прелюбодейственная жена с ним. Только
не при капиталах находятся, а кое-чем пропитываются. А Пантелей Егорыч, между прочего,
свое собственное заведение открыл.
Вообще, с первого же взгляда можно было заключить, что это человек, устроивающий
свою карьеру и считающий себя еще далеко
не в конце ее, хотя, с другой стороны, заметное развитие брюшной полости уже свидетельствовало о рождающейся наклонности к сибаритству.