Неточные совпадения
Не забудьте, что я ничего не ищу, кроме «благих начинаний», а так
как едва ли сыщется в мире человек, в котором не притаилась бы
хотя маленькая соринка этого добра, то понятно,
какой перепутанный калейдоскоп должен представлять круг людей, в котором я обращаюсь.
Во-вторых,
как это ни парадоксально на первый взгляд, но я могу сказать утвердительно, что все эти люди, в кругу которых я обращаюсь и которые взаимно видят друг в друге «политических врагов», — в сущности, совсем не враги, а просто бестолковые люди, которые не могут или не
хотят понять, что они болтают совершенно одно и то же.
Высказавши эту рацею, он бойко взглянул мне в лицо,
как будто
хотел внушить: а что, брат, не ожидал ты, что в этом захолустье встретишь столь интересного и либерального собеседника?
Несмотря на все усилия выработать из нее бюрократию, она ни под
каким видом не
хочет сделаться ею.
— Да-с, будешь и театры представлять,
как в зной-то палит, а в дождь поливает! Смиряемся-с. Терпим и молчим. В терпении
хотим стяжать души наши… так, что ли, батя?
— Не подслушивал, а
как бы сказать —
хотел достойные примечания вещи усмотреть.
Ничуть не бывало: я встретил его,
как равный равного, или, лучше сказать,
как счастливец встречает несчастливца, которому от всей души сочувствует,
хотя, к сожалению, и не в силах преподать всех утешений,
как бы желал.
Вчера вы
хотели уверить меня, что в Конотопе свила гнездо измена, а сегодня вы уже
хотите заставить меня даже в таком факте,
как совместное чтение"Трудов Вольно-экономического общества", видеть преступный умысел.
— Вот это ты дельное слово сказал. Не спросят — это так. И ни тебя, ни меня, никого не спросят, сами всё,
как следует, сделают! А почему тебя не спросят, не
хочешь ли знать? А потому, барин, что уши выше лба не растут, а у кого ненароком и вырастут сверх меры — подрезать маленечко можно!
— Много денег, сам знаю, что много! Ради родителей вызволить барина
хотел,
как еще маленьким человеком будучи, ласку от них видел!
— Стало быть, ты и хлеба-соли моей отведать но
хочешь! Ну, барин, не ждал я! А родители-то! родители-то,
какие у тебя были!
Мы простились довольно холодно,
хотя Дерунов соблюл весь заведенный в подобных случаях этикет. Жал мне руки и в это время смотрел в глаза, откинувшись всем корпусом назад,
как будто не мог на меня наглядеться, проводил до самого крыльца и на прощанье сказал...
Собственно говоря, я почти не принимал участия в этой любостяжательной драме,
хотя и имел воспользоваться плодами ее. Самым процессом ликвидации всецело овладел Лукьяныч, который чувствовал себя тут
как рыба в воде. Покупщики приходили, уходили, опять приходили, и старик не только не утомлялся этою бесконечною сутолокою, но даже
как будто помолодел.
Однако,
как он сразу в своем деле уверился, так тут ему что
хочешь говори: он всё мимо ушей пропущает!"Айда домой, Федор! — говорит, — лес первый сорт! нечего и смотреть больше! теперь только маклери,
как бы подешевле нам этот лес купить!"И купит, и цену хорошую даст, потому что он настоящий лес видел!
На этот раз Легкомысленный спасся. Но предчувствие не обмануло его. Не успели мы сделать еще двух переходов,
как на него напали три голодные зайца и в наших глазах растерзали на клочки! Бедный друг! с
какою грустью он предсказывал себе смерть в этих негостеприимных горах! И
как он
хотел жить!
И вот,
хотя отвлеченный грабеж, по-видимому, гораздо меньше режет глаза и слух, нежели грабеж, производимый в форме операции над живым материалом, но глаза Осипа Иваныча почему-то уже не смотрят так добродушно-ясно,
как сматривали во время оно, когда он в"худой одёже"за гривенник доезжал до биржи; напротив того, он старается их скосить вбок, особливо при встрече с старым знакомым.
— Конечно, ежели рассудить, то и за обедом, и за ужином мне завсегда лучший кусок! — продолжал он, несколько смягчаясь, — в этом онмне не отказывает! — Да ведь и то сказать: отказывай, брат, или не отказывай, а я и сам возьму, что мне принадлежит! Не
хотите ли, — обратился он ко мне, едва ли не с затаенным намерением показать свою власть над «кусками», — покуда они там еще режутся, а мы предварительную! Икра, я вам скажу,
какая! семга… царская!
Впрочем, в виду преклонных лет, прежних заслуг и слишком яркой непосредственности Утробина, губернатор снизошел и процедил сквозь зубы, что
хотя факт обращения к генерал-губернатору Западного края есть факт единичный, так
как и положение этого края исключительное, и
хотя засим виды и предположения правительства неисповедимы, но что, впрочем, идея правды и справедливости, с одной стороны, подкрепляемая идеей общественной пользы, а с другой стороны, побуждаемая и, так сказать, питаемая высшими государственными соображениями.
— Ну да, вот этого-то я и
хочу. Сам видишь,
как я живу. Усадьба — не достроена; в сад войдешь — сухие прутья да ямы из-под овинов…
Прежде он говорил торопко, склонив голову набок и беспрерывно озираясь по сторонам,
как будто осведомляясь, не
хочет ли кто дать ему сзади треуха по затылку.
— Да не поймешь его. Сначала куда
как сердит был и суды-то треклял:"
какие, говорит, это праведные суды, это притоны разбойничьи!" — а нынче, слышь, надеяться начал. Все около своих бывших крестьян похаживает, лаской их донять
хочет, литки с ними пьет."Мы, говорит, все нынче на равной линии стоим; я вас не замаю, и вы меня не замайте". Все, значит, насчет потрав просит, чтоб потрав у него не делали.
Если б мне сказал это человек легкомысленный — я не поверил бы. Но Софрон Матвеич не только человек, вполне знакомый со всеми особенностями здешних обычаев и нравов, но и сам в некотором роде столп. Он консерватор, потому что у него есть кубышка, и в то же время либерал, потому что ни под
каким видом не
хочет допустить, чтоб эту кубышку могли у него отнять.
Каких еще столпов надо!
—
Как вам сказать… он у нас мировым судьей служит. Да он здесь, с нами же едет, только во втором классе. Почуяла кошка, чье мясо съела, — предупредить грозу
хочет! Да н'ишто ему: спеши! поспешай! мы свое дело сделаем!
Но вы
хотите кричать на меня! вы
хотите палить в меня,
как из пушки, — ну, нет-с, на это я не согласен!"
Тебеньков — тоже либерал,
хотя, разумеется, не такой красный,
как я.
— Позволь, душа моя! Я понимаю твою мысль: если все
захотят иметь беспрепятственный вход к Бергу, то понятно, что твои личные желания в этом смысле уже не найдут такого полного удовлетворения,
какое они находят теперь. Но, признаюсь, меня страшит одно: а что, если они, то есть печенеги… тоже начнут вдруг настаивать?
Кончивши с поваром, Марья Петровна призывает садовника, который приходит с горшками, наполненными фруктами. Марья Петровна раскладывает их на четыре тарелки, поровну на каждую, и в заключение, отобрав особо самые лучшие фрукты, отправляется с ними по комнатам дорогих гостей. Каждому из них она кладет в потаенное место по нескольку отборных персиков и слив, исключая Сенечки, около комнаты которого Марья Петровна
хотя и останавливается на минуту,
как бы в борении, но выходит из борьбы победительницей.
Марья Петровна терпеть не могла, когда к ней лезли с нежностями, и даже целование руки считала
хотя необходимою, но все-таки скучною формальностью; напротив того, Сенечка, казалось, только и спал и видел,
как бы влепить мамаше безешку взасос, и шагу не мог ступить без того, чтобы не сказать:"Вы, милая маменька", или:"Вы, добрый друг, моя дорогая маменька".
Как бы то ни было, но квартира его была действительно отделана
как игрушечка,
хотя Марья Петровна, по своей расчетливости, не слишком-то щедро давала детям денег на прожитие; сверх того, княгиня почти публично называла его сынком, давала ему целовать свои ручки и без устали напоминала Митенькиным начальникам, что это перл современных молодых людей.
Подсказывала ей память,
как он однажды батюшке потихоньку косу обстриг и
как батюшка был от того в великом смущении и
хотел даже доходить до епархиального начальства…
Право, жизнь совсем не так сложна и запутанна,
как ты
хочешь меня уверить. Но ежели бы даже она и была такова, то существует очень простая манера уничтожить запутанности — это разрубить тот узел, который мешает больше других. Не знаю, кто первый употребил в дело эту манеру, — кажется, князь Александр Иванович Македонский, — но знаю, что этим способом он разом привел армию и флоты в блистательнейшее положение.
— Нынче слободно! — излагает другой гость, — нынче батюшка царь всем волю дал! Нынче, коли ты
хочешь сидеть — сиди! И ты сиди, и мужик сиди — всем сидеть дозволено! То есть, чтобы никому… чтобы ни-ни… сиди, значит, и оглядывайся… Вот
как царь-батюшка повелел!
— Ах, нет, не я одна, и Савва Силыч за ним это замечал! И при этом упрям, ах,
как он упрям! Ни за что никогда родителям удовольствия сделать не
хочет! Представь себе, он однажды даже давиться вздумал!
— Ну, вот видишь,
какой ты безнравственный мальчик! ты даже этого утешения мамаше своей доставить не
хочешь! Ну, скажи: ведь помнишь?
— Нет, я не о том. Я все
хочу тебе сказать:
какая ты еще молодая! Совсем-совсем ты не изменилась с тех пор,
как мы расстались!
— Скажи, пожалуйста, на чем же ты
хочешь кончить? покупатели есть? — таинственно спросила она, причем даже по сторонам огляделась,
как бы желая удостовериться, не подслушивает ли кто.
— Так, Анисимушко! Я знаю, что ты у меня добрый! Только я вот что еще сказать
хотела: может быть, мужички и совсем Клинцы за себя купить пожелают —
как тогда?
Слова Промптова пахнули на меня чем-то знакомым,
хотя и недосказанным; они напомнили мне о какой-то жгучей задаче, которую я постоянно стирался обойти, но от разрешения которой — я это смутно чувствовал — мне ни под
каким видом не избавиться.
—
Хочет!.. как-то это для меня странно…
хочет! Помнишь, мы в эти года не смели
хотеть, а дожидались,
как старшие
захотят!
Но грации от этого в нем не убавилось, той своеобразно-семинарской грации, которая выражалась в том, что он, во время разговора, в знак сочувствия, поматывал направо и налево головой, устроивал рот сердечком, когда
хотел что-нибудь сказать приятное, и приближался к лицам женского пола не иначе,
как бочком и семеня ножками.
Маленькие глаза его как-то пытливо перебегали с одного предмета на другой,
как будто
хотели отыскать поличное; но я не думаю, чтоб это было в нем прирожденное ехидство, а скорее результат похвал и начальственных поощрений.
—
Как что смешного! Мальчишка в семнадцать лет — и сам себе звание определяет… ха-ха! Медиком быть
хочу… ха-ха!
Тем не менее,
как я сказал выше, в наших теоретических взглядах на жизнь существовало известное разноречие, которое
хотя и сглаживалось общею нам всем деловою складкою, но совсем уничтожено быть не могло.
Поэтому он относится к своим собственным принципам несколько озорно, и
хотя защищает их очень прилично, но не нужно быть чересчур проницательным, чтобы заметить, что вся эта защита ведется
как будто бы «пур ле жанс», и что, в сущности, для него все равно, что восток, что запад, по пословице: была бы каша заварена, а там хоть черт родись.
—
Какой это начальник! — говорили они, — идет, бывало, начальник — земля у него под ногами дрожит, а этот идет, ногами во все стороны дрыгает, словно кому киселя дать
хочет!
И действительно, трудно даже представить себе, до
какой степени он вдруг изменился, вырос, похорошел. Многим показалось даже, что он сидит на коне и гарцует,
хотя в действительности никакого коня под ним не было. Он окинул нас взором, потом на минуту сосредоточился, потом раза с два раскрыл рот и… заговорил. Не засвистал, не замычал, а именно заговорил.
Павел Матвеич устремил в окно непонятливый взор,
как будто
хотел что-то разглядеть сквозь туман,
хотя в действительности никакого тумана не было, кроме того, которым сама природа застилала его глаза.
— Одна ли стерлядь! вы возьмите: судак! ведь это —
какая рыба! куда
хотите, туда ее и поверните! и а ля рюсс, и с провансалом, и с кисленьким соусом — всяко!