Неточные совпадения
Во-вторых,
как это ни парадоксально на первый взгляд, но я могу сказать утвердительно, что все эти люди, в кругу которых я обращаюсь и которые взаимно видят друг в друге «политических врагов», — в сущности, совсем не враги, а просто бестолковые люди, которые не могут или не хотят понять, что они болтают совершенно
одно и то же.
Как ни стараются они провести между собою разграничительную черту,
как ни уверяют друг друга, что такие-то мнения может иметь лишь несомненный жулик, а такие-то — бесспорнейший идиот, мне все-таки сдается, что мотив у них
один и тот же, что вся разница в том, что
один делает руладу вверх, другой же обращает ее вниз, и что нет даже повода задумываться над тем, кого целесообразнее обуздать: мужика или науку.
Он мечется
как в предсмертной агонии; он предпринимает тысячу действий,
одно нелепее и бессильнее другого, и попеременно клянется то отомстить своим обидчикам, то самому себе разбить голову…
Подумайте, сколько тут теряется нравственных сил? а если нравственные силы нипочем на современном базаре житейской суеты, то переложите их на гроши и сообразите,
как велик окажется недочет последних, вследствие
одного того только, что простец, пораженный унынием, не видит ясной цели ни для труда, ни даже для самого существования?
— Это ты насчет того, что ли, что лесов-то не будет? Нет, за им без опаски насчет этого жить можно. Потому, он умный. Наш русский — купец или помещик — это так. Этому дай в руки топор, он все безо времени сделает. Или с весны рощу валить станет, или скотину по вырубке пустит, или под покос отдавать зачнет, — ну, и останутся на том месте
одни пеньки. А Крестьян Иваныч — тот с умом. У него, смотри,
какой лес на этом самом месте лет через сорок вырастет!
А вот кстати, в стороне от дороги, за сосновым бором, значительно, впрочем, поредевшим, блеснули и золоченые главы
одной из тихих обителей. Вдали, из-за леса, выдвинулось на простор темное плёсо монастырского озера. Я знал и этот монастырь, и это прекрасное, глубокое рыбное озеро!
Какие водились в нем лещи! и
как я объедался ими в годы моей юности! Вяленые, сушеные, копченые, жареные в сметане, вареные и обсыпанные яйцами — во всех видах они были превосходны!
И не
одно это припомнил, но и то,
как я краснел, выслушивая эти восклицания. Не потому краснел, чтоб я сознавал себя дураком, или чтоб считал себя вправе поступать иначе, нежели поступал, а потому, что эти восклицания напоминали мне, что я мог поступать иначе,то есть с выгодою для себя и в ущерб другим, и что самый факт непользования этою возможностью у нас считается уже глупостью.
— И
как же он его нагрел! — восклицает некто в
одной группе, — да это еще что — нагрел! Греет, братец ты мой, да приговаривает: помни, говорит! в другой раз умнее будешь! Сколько у нас смеху тут было!
— Сколько смеху у нас тут было — и не приведи господи! Слушай, что еще дальше будет. Вот только немец сначала будто не понял, да вдруг
как рявкнет: «Вор ты!» — говорит. А наш ему: «Ладно, говорит; ты, немец, обезьяну, говорят, выдумал, а я, русский, в
одну минуту всю твою выдумку опроверг!»
— «Что же, говорю, Василий Порфирыч, условие так условие, мы от условиев не прочь: писывали!» Вот он и сочинил, братец, условие, прочитал, растолковал;
одно слово, все
как следует.
— Чего прост!
одно слово: дурак! Дурак!
как есть скотина!
— Помилуйте! прекраснейшие люди! С тех самых пор,
как умер Скачков… словно рукой сняло! Пить совсем даже перестал, в подряды вступил, откупа держал… Дальше — больше. Теперь церковь строит… в Елохове-то, изволите знать? — он-с! А благодеяниев сколько! И
как, сударь, благодеяния-то делает!
Одна рука дает, другая не ведает!
— Да, — говорит
один из них, — нынче надо держать ухо востро! Нынче чуть ты отвернулся, ан у тебя тысяча, а пожалуй, и целый десяток из кармана вылетел. Вы Маркова-то Александра знавали? Вот что у Бакулина в магазине в приказчиках служил? Бывало, все Сашка да Сашка! Сашка, сбегай туда! Сашка, рыло вымой! А теперь, смотри,
какой дом на Волхонке взбодрил! Вот ты и думай с ними!
— Наш хозяин гениальный! — говорит
один из них, — не то что просто умный, а поднимай выше! Знаешь ли ты,
какую он на днях штуку с братом с родным сыграл?
— Или, говоря другими словами, вы находите меня, для первой и случайной встречи, слишком нескромным… Умолкаю-с. Но так
как, во всяком случае, для вас должно быть совершенно индифферентно,
одному ли коротать время в трактирном заведении, в ожидании лошадей, или в компании, то надеюсь, что вы не откажетесь напиться со мною чаю. У меня есть здесь дельце
одно, и ручаюсь, что вы проведете время не без пользы.
Какая, спрашивается, была возможность выработать бюрократа из Держиморды, когда он за двугривенный в
одну минуту готов был сделаться из блюстителя и сократителя другом дома?
Что он очень хорошо знает,
какую механику следует подвести, чтоб вы в
одну минуту перестали существовать, — в этом, конечно, сомневаться нельзя; но, к счастью, он еще лучше знает, что от прекращения чьего-либо бытия не только для него, но и вообще ни для кого ни малейшей пользы последовать не должно.
Прекратительных орудий словно
как не бывало; дело о небытии погружается в
один карман, двугривенный — в другой; в комнате делается светло и радостно; на столе появляется закуска и водка…
— Да-с; вот вы теперь, предположим, в трактире чай пьете, а против вас за
одним столом другой господин чай пьет. Ну, вы и смотрите на него, и разговариваете с ним просто,
как с человеком, который чай пьет. Бац — ан он неблагонадежный!
Я даже помню,
как он судился по делу о сокрытии убийства,
как его дразнили за это фофаном и
как он оправдывался, говоря, что «
одну минуточку только не опоздай он к секретарю губернского правления — и ничего бы этого не было».
— Имение его Пантелей Егоров, здешний хозяин, с аукциона купил. Так, за ничто подлецу досталось. Дом снес, парк вырубил, леса свел, скот выпродал… После музыкантов
какой инструмент остался — и тот в здешний полк спустил. Не узнаете вы Грешищева! Пантелей Егоров по нем словно француз прошел! Помните,
какие караси в прудах были — и тех всех до
одного выловил да здесь в трактире мужикам на порции скормил! Сколько деньжищ выручил — страсть!
— Да-с, претерпел-таки. Уж давно думаю я это самое Монрепо побоку — да никому, вишь, не требуется. Пантелею Егорову предлагал: «Купи, говорю! тебе, говорю, все
одно, чью кровь ни сосать!» Так нет, и ему не нужно! «В твоем, говорит, Монрепо не людям, а лягушкам жить!» Вот, сударь,
как нынче бывшие холопы-то с господами со своими поговаривают!
— И
какое еще заведение-то! В Москве не стыдно! за
одну машину восемьсот заплатил! — вставил Терпибедов.
Как видно, он ожидал, что его позовут на вышку, потому что, следом за ним, в нашу комнату вошло двое половых с подносами, из которых на
одном стояли графины с водкой, а на другом — тарелки с закуской.
— Они самые-с. Позвольте вам доложить! скажем теперича хошь про себя-с. Довольно я низкого звания человек, однако при всем том так себя понимаю, что, кажется, тыщ бы не взял, чтобы, значит, на
одной линии с мужиком идти! Помилуйте!
одной, с позволения сказать, вони… И боже ты мой! Ну, а они — они ничего-с! для них это, значит, заместо
как у благородных господ амбре.
Месяц тому назад я уведомлял вас, что получил место товарища прокурора при здешнем окружном суде. С тех пор я произнес уже восемь обвинительных речей, и вот результат моей деятельности: два приговора без смягчающих вину обстоятельств;шесть приговоров, по которым содеянное преступление признано подлежащим наказанию, но с допущением смягчающих обстоятельств; оправданий — ни
одного. Можете себе представить, в
каком я восторге!!
Предположение это так нелепо и, можно сказать, даже чудовищно, что ни
один адвокат никогда не осмелится остановиться на идее ненаказуемости, и все так называемые оправдательные речи суть не что иное,
как более или менее унизительные варьяции на тему: „не пойман — не вор!“
P. S. Помните ли вы Ерофеева, милая маменька? того самого Ерофеева, который к нам по праздникам из школы хаживал? Теперь он адвокат, и представьте себе,
какую штуку удрал! — взял да и объявил себя специалистом по части скопцов! До тех пор у него совсем дел не было, а теперь от скопцов отбою нет! На днях выиграл
одно дело и получил сорок тысяч. Сорок тысяч, милая маменька!! А ведь он даже не очень умный!
Зная твое доброе сердце, я очень понимаю,
как тягостно для тебя должно быть всех обвинять; но если начальство твое желает этого, то что же делать, мой друг! — обвиняй! Неси сей крест с смирением и утешай себя тем, что в мире не
одни радости, но и горести! И кто же из нас может сказать наверное, что для души нашей полезнее: первые или последние! Я, по крайней мере, еще в институте была на сей счет в недоумении, да и теперь в оном же нахожусь.
Благородные твои чувства, в письме выраженные, очень меня утешили, а сестрица Анюта даже прослезилась, читая философические твои размышления насчет человеческой закоренелости. Сохрани этот пламень, мой друг! сохрани его навсегда. Это единственная наша отрада в жизни, где,
как тебе известно, все мы странники, и ни
один волос с головы нашей не упадет без воли того, который заранее все знает и определяет!
Мы должны любить его, во-первых, потому, что начальство есть, прежде всего, друг человечества, или,
как у нас в институте, в
одном водевиле, пели...
Вчера вечером урвал минуту, чтобы взглянуть"La fille de m-me Angot", [«Дочь мадам Анго» (франц.)] но не успел и
одного акта досидеть,
как потребовали к генералу…
Никогда, даже когда была молода, ни
одного романа с таким интересом не читывала, с
каким прочла последнее твое письмо. Да, мой друг! мрачны, ах,
как мрачны те ущелия, в которых, лишенная христианской поддержки, душа человеческая преступные свои ковы строит!
Однако так
как и генералу твоему предики этого изувера понравились, то оставляю это на его усмотрение, тем больше что, судя по письму твоему,
как там ни разглагольствуй в духе пророка Илии, а все-таки разглагольствиям этим
один неизбежный конец предстоит.
О, Феофан Филаретов!
как часто и с
какою отрадой я вспоминаю о тебе в моем уединении! Ты сказал святую истину: в нашем обществе (зачеркнуто:"ведомстве") человек, ищущий справедливости, находит
одно из двух: или ров львиный, или прелесть сиренскую!..
Как ни прискорбна превратность, тебя постигшая, но и теперь могу повторить лишь то, что неоднократно тебе говорила: не
одни радости в сем мире, мой друг, но и горести.
В-пятых, прежде правосудие предоставлялось уездным судам, и я
как сейчас вижу толпу голодных подьячих, которые за рубль серебра готовы были вам всякое удовлетворение сделать. Теперь настоящего суда нет, а судит и рядит какой-то совершенно безрассудный отставной поручик из местных помещиков, который, не ожидая даже рубля серебром, в силу
одного лишь собственного легкомыслия, готов во всякую минуту вконец обездолить вас.
—
Какое же дело! Вино вам предоставлено было
одним курить — кажется, на что статья подходящая! — а много ли барыша нажили! Побились, побились, да к тому же Дерунову на поклон пришли — выручай! Нечего делать — выручил! Теперь все заводы в округе у меня в аренде состоят. Плачу аренду исправно, до ответственности не допущаю — загребай помещик денежки да живи на теплых водах!
Осип Иваныч умолк на минуту и окинул нас взглядом. Я сидел съежившись и
как бы сознаваясь в какой-то вине; Николай Осипыч,
как говорится, ел родителя глазами. По-видимому, это поощрило Дерунова. Он сложил обе руки на животе и глубокомысленно вертел
одним большим пальцем вокруг другого.
Он даже не ждет с моей стороны «поступков», а просто, на основании Тришкиных показаний, проникает в тайники моей души и
одним почерком пера производит меня или в звание"столпа и опоры", или в звание"опасного и беспокойного человека", смотря по тому,
как бог ему на душу положит!
А"кандауровский барин"между тем плюет себе в потолок и думает, что это ему пройдет даром.
Как бы не так! Еще счастлив твой бог, что начальство за тебя заступилось,"поступков ожидать"велело, а то быть бы бычку на веревочке! Да и тут ты не совсем отобоярился, а вынужден был в Петербург удирать! Ты надеялся всю жизнь в Кандауровке, в халате и в туфлях, изжить, ни
одного потолка неисплеванным не оставить — ан нет! Одевайся, обувайся, надевай сапоги и кати, неведомо зачем, в Петербург!
Когда давеча Николай Осипыч рассказывал,
как он ловко мужичков окружил,
как он и в С., и в Р. сеть закинул и довел людей до того, что хоть задаром хлеб отдавай, — разве Осип Иваныч вознегодовал на него? разве он сказал ему:"Бездельник! помни, что мужику точно так же дорога его собственность,
как и тебе твоя!"? Нет, он даже похвалил сына, он назвал мужиков бунтовщиками и накричал с три короба о вреде стачек, отнюдь, по-видимому, не подозревая, что «стачку», собственно говоря, производил он
один.
Все это я и прежде очень хорошо знал. Я знал и то, что"дураков учить надо", и то, что"с суконным рылом"в калашный ряд соваться не следует, и то, что"на то в море щука, чтобы карась не дремал". Словом сказать, все изречения, в которых,
как в неприступной крепости, заключалась наша столповая, безапелляционная мудрость. Мало того, что я знал:при
одном виде избранников этой мудрости я всегда чувствовал инстинктивную оторопь.
Каким образом занести руку на вора, когда сама народная мудрость сочинила пословицу о карасе, которому не полагается дремать?
каким образом обрушиться на нарушителя семейного союза, когда мне достоверно известно, что"чуждых удовольствий любопытство"(так определяет прелюбодеяние «Письмовник» Курганова) представляет
одну из утонченнейших форм новейшего общежития?
— Опять ежели теперича самим рубить начать, — вновь начал Лукьяныч, — из каждой березы верно полсажонок выйдет. Ишь
какая стеколистая выросла — и вершины-то не видать! А под парками-то восемь десятин —
одних дров полторы тыщи саженей выпилить можно! А молодятник сам по себе! Молодятник еще лучше после вырубки пойдет! Через десять лет и не узнаешь, что тут рубка была!
Съездили в Филипцево, потом в Ковалиху съездили, потом в Тараканиху. И везде оказался лес. В
одном месте настоящий лес,"хоть в
какую угодно стройку пущай", в другом — молодятник засел.
Между прочим, Лукьяныч счел долгом запастись сводчиком.
Одним утром сижу я у окна — вижу, к барскому дому подъезжает так называемая купецкая тележка. Лошадь сильная, широкогрудая, длинногривая, сбруя так и горит, дуга расписная. Из тележки бойко соскакивает человек в синем армяке, привязывает вожжами лошадь к крыльцу и направляется в помещение, занимаемое Лукьянычем. Не проходит десяти минут,
как старик является ко мне.
— Это так точно-с. Главная причина,
как его показать покупателю. Можно теперича и так показать, что куда он ни взглянул, везде у него лес в глазах будет, и так показать, что он только
одну редочь увидит. Проехал я давеча Ковалихой; в бочку-то, направо-то… ах, хорош лесок! Ну, а ежели полевее взять — пильщикам заплатить не из чего!
— Да вы зачем же показываете либо
одно, либо другое! Вы бы,
как следует, всё показали!
— И прикащик прикащику розь, Степан Лукьяныч, — вот
как надо сказать.
Одно дело деруновский прикащик, и
одно дело — владыкинский прикащик. А в прочих частях, разумеется, коли-ежели господин маслица не пожалеет, с прикащиком все-таки складнее дело сделать можно.