Неточные совпадения
А тут,
как бы на помощь смуте, является
еще практика «крепких», которая уже окончательно смешивает шашки и истребляет даже последние крохи теоретической стыдливости.
То же самое должно сказать и о горохах. И прежние мужицкие горохи были плохие, и нынешние мужицкие горохи плохие. Идеал гороха представлял собою крупный и полный помещичий горох, которого нынче нет, потому что помещик уехал на теплые воды. Но идеал этот жив
еще в народной памяти, и вот, под обаянием его, скупщик восклицает: «Нет нынче горохов! слаб стал народ!» Но погодите! имейте терпение! Придет Карл Иваныч и таких горохов представит,
каких и во сне не снилось помещикам!
Собеседники смолкают. Слышится позевывание; папироски
еще раз-другой вспыхнули и погасли. Через минуту я уже вижу в окно,
как оба халата сидят у ненакрытого стола и крошат в чашку хлеб.
— И
как же он его нагрел! — восклицает некто в одной группе, — да это
еще что — нагрел! Греет, братец ты мой, да приговаривает: помни, говорит! в другой раз умнее будешь! Сколько у нас смеху тут было!
— Сколько смеху у нас тут было — и не приведи господи! Слушай, что
еще дальше будет. Вот только немец сначала будто не понял, да вдруг
как рявкнет: «Вор ты!» — говорит. А наш ему: «Ладно, говорит; ты, немец, обезьяну, говорят, выдумал, а я, русский, в одну минуту всю твою выдумку опроверг!»
Ты, говорит, в разное время двести рублей уж получил, так вот тебе
еще двести рублей — ступай с богом!» — «
Как, говорю, двести! мне восемьсот приходится».
— Капитолину-то Егоровну! Помилуйте!
Еще в девицах, сударь, знал!
Как она
еще у отца, у Егора Прохорыча, в дому у Калужских ворот жила! вот когда знал! В переулке-то большой дом,
еще булочная рядом!
Все эти удобства обязаны своим существованием местному трактирщику, человеку предприимчивому и ловкому, которого старожилы здешние
еще помнят,
как он мальчиком бегал на босу ногу по улицам, и который вдруг как-то совсем неожиданно из простого полового сделался «хозяином».
Еще на глазах у начальства она и туда и сюда, но
как только начальство за дверь — она сейчас же язык высунет и сама над собою хохочет.
Что он очень хорошо знает,
какую механику следует подвести, чтоб вы в одну минуту перестали существовать, — в этом, конечно, сомневаться нельзя; но, к счастью, он
еще лучше знает, что от прекращения чьего-либо бытия не только для него, но и вообще ни для кого ни малейшей пользы последовать не должно.
Двугривенный прояснил его мысли и вызвал в нем те лучшие инстинкты, которые склоняют человека понимать, что бытие лучше небытия, а препровождение времени за закуской лучше, нежели препровождение времени в писании бесплодных протоколов, на которые
еще бог весть
каким оком взглянет Сквозник-Дмухановский (за полтинник ведь и он во всякое время готов сделаться другом дома).
Я вспомнил былое, когда Терпибедов был
еще,
как говорится, в самой поре и служил дворянским заседателем в земском суде.
Как видите, это было
еще до появления становых приставов на арене внутреннеполитической деятельности (сосчитайте, сколько мне лет-то!).
— Да-с, в конторе у нотариуса сидит… духота-то
какая! да
еще прочие служащие в трактир за кипятком заставляют бегать!
Как сложились эти приметы и толкования — этого она, конечно, не объяснит, да ей и не нужно объяснений, ибо необъяснимость не только не подрывает ее кодекса, но даже
еще больше удостоверяет в его непреложности.
— Говорю вам, вся округа подтвердит. Первый — здешний хозяин. И опять
еще — батюшка:
какого еще лучше свидетеля! Духовное лицо!
— И
какое еще заведение-то! В Москве не стыдно! за одну машину восемьсот заплатил! — вставил Терпибедов.
— А так мы их понимаем,
как есть они по всей здешней округе самый вредный господин-с. Теперича, ежели взять их да
еще господина Анпетова, так это именно можно сказать: два сапога — пара-с!
Начальство заметило меня; между обвиняемыми мое имя начинает вселять спасительный страх. Я не смею
еще утверждать решительно, что последствием моей деятельности будет непосредственное и быстрое уменьшение проявлений преступной воли (а
как бы это было хорошо, милая маменька!), но, кажется, не ошибусь, если скажу, что года через два-три я буду призван к более высокому жребию.
Зная твое доброе сердце, я очень понимаю,
как тягостно для тебя должно быть всех обвинять; но если начальство твое желает этого, то что же делать, мой друг! — обвиняй! Неси сей крест с смирением и утешай себя тем, что в мире не одни радости, но и горести! И кто же из нас может сказать наверное, что для души нашей полезнее: первые или последние! Я, по крайней мере,
еще в институте была на сей счет в недоумении, да и теперь в оном же нахожусь.
P. S. А что ты насчет Ерофеева пишешь, то удивляюсь: неужто у вас, в Петербурге, скопцы,
как грибы, растут! Не лжет ли он?
Еще смолоду он к хвастовству непомерную склонность имел! Или, может быть, из зависти тебя соблазняет! Но ты соблазнам его не поддавайся и бодро шествуй вперед,
как начальство тебе приказывает!"
Я не понял,
как много скрывается здесь для меня рокового, и, вместо того чтобы обуздать свое усердие,
еще больше усилил его.
Еще ехавши по железной дороге в Т***, я уже слышал, что имя его упоминалось,
как имя главного местного воротилы.
— Постой, что
еще вперед будет! Площадь-то
какая прежде была? экипажи из грязи народом вытаскивали! А теперь посмотри —
как есть красавица! Собор-то, собор-то! на кумпол-то взгляни! За пятнадцать верст,
как по остреченскому тракту едешь, видно!
Как с последней станции выедешь — всё перед глазами, словно вот рукой до города-то подать! Каменных домов сколько понастроили! А ужо,
как Московскую улицу вымостим да гостиный двор выстроим — чем не Москва будет!
Недавно
еще мимо Чемезова-то проезжал — вспоминал!
как же!
Через минуту в комнату вошел средних лет мужчина, точь-в-точь Осип Иваныч,
каким я знал его в ту пору, когда он был
еще мелким прасолом. Те же ласковые голубые глаза, та же приятнейшая улыбка, те же вьющиеся каштановые с легкою проседию волоса. Вся разница в том, что Осип Иваныч ходил в сибирке, а Николай Осипыч носит пиджак. Войдя в комнату, Николай Осипыч помолился и подошел к отцу, к руке. Осип Иваныч отрекомендовал нас друг другу.
— Много денег, сам знаю, что много! Ради родителей вызволить барина хотел,
как еще маленьким человеком будучи, ласку от них видел!
Как-нибудь! во что бы ни стало! — вот единственная мысль, которая работала во мне и которая
еще более укрепилась после свидания с Деруновым.
А"кандауровский барин"между тем плюет себе в потолок и думает, что это ему пройдет даром.
Как бы не так!
Еще счастлив твой бог, что начальство за тебя заступилось,"поступков ожидать"велело, а то быть бы бычку на веревочке! Да и тут ты не совсем отобоярился, а вынужден был в Петербург удирать! Ты надеялся всю жизнь в Кандауровке, в халате и в туфлях, изжить, ни одного потолка неисплеванным не оставить — ан нет! Одевайся, обувайся, надевай сапоги и кати, неведомо зачем, в Петербург!
Я чувствую, что сейчас завяжется разговор, что Лукьяныч горит нетерпением что-то спросить, но только не знает,
как приступить к делу. Мы едем молча
еще с добрую версту по мостовнику: я истребляю папиросу за папиросою, Лукьяныч исподлобья взглядывает на меня.
Признаюсь, это известие меня озадачило.
Как! этот благолепный старик, который праздника в праздник не вменяет, ежели двух обеден не отстоит, который
еще давеча говорил, что свою Анну Ивановну ни на
какую принцессу не променяет… снохач!!
Я все-таки боюсь, и всякий раз,
как приходится проходить мимо конторы нотариуса, мне кажется, что у него на вывеске все
еще стоит прежнее:"Здесь стригут, бреют и кровь отворяют".
— Опять ежели теперича самим рубить начать, — вновь начал Лукьяныч, — из каждой березы верно полсажонок выйдет. Ишь
какая стеколистая выросла — и вершины-то не видать! А под парками-то восемь десятин — одних дров полторы тыщи саженей выпилить можно! А молодятник сам по себе! Молодятник
еще лучше после вырубки пойдет! Через десять лет и не узнаешь, что тут рубка была!
Я уже не говорю о стороне «объегоренной»,"облапошенной"и т. д., которая с растерявшимся видом ощупывает себя,
как будто с нею наяву произошло что-то вроде сновидения; я думаю, что даже сторона «объегорившая»,"облапошившая"и т. д. — и та чувствует себя изубытченною, на том основании, что"мало
еще дурака нагрели".
Конечно, кражи тут нет, но,
как хотите, есть нечто до такой степени похожее, что самая неопределительность факта возбуждает чувство,
еще более тревожное, нежели настоящая кража.
— И
какой еще лес-то пойдет! В десять лет и не узнаешь, была ли тут рубка или нет! Место же здесь боровое, ходкое!
— И
какое еще житье-то! Скажем, к примеру, хоть об том же Хмелеве — давно ли он серым мужиком состоял! И вдруг ему господь разум развязал! Зачал он и направо загребать, и налево загребать… Страсть! Сядет, это, словно кот в темном углу, выпустит когти и ждет… только глаза мерцают!
Не успел я
еще хорошенько раскрыть пасть,
как все эти бараны, вместо того чтобы смиренно подставить мне свои загривки, вдруг оскаливают на меня зубы и поднимают победный вой!
—
Еще бы!
какой он, однако ж, чудак у вас! Марью Потапьевну в Петербург отпустил, а сам в захолустье остался!
На этот раз Легкомысленный спасся. Но предчувствие не обмануло его. Не успели мы сделать
еще двух переходов,
как на него напали три голодные зайца и в наших глазах растерзали на клочки! Бедный друг! с
какою грустью он предсказывал себе смерть в этих негостеприимных горах! И
как он хотел жить!
Посторонний человек редко проникает глубоко,
еще реже задается вопросом,
каким образом из ничего полагается основание миллиона и на что может быть способен человек, который создал себе
как бы ремесло из выжимания пятаков и гривенников.
— Да вы спросите, кто медали-то ему выхлопотал! — ведь я же! — Вы меня спросите, что эти медали-то стоят! Может, за каждою не один месяц, высуня язык, бегал… а он с грибками да с маслицем! Конечно, я за большим не гонюсь… Слава богу! сам от царя жалованье получаю… ну, частная работишка тоже есть… Сыт, одет… А все-таки,
как подумаешь: этакой аспид, а на даровщину все норовит! Да
еще и притесняет! Чуть позамешкаешься — уж он и тово… голос подает: распорядись… Разве я слуга… помилуйте!
— Конечно, ежели рассудить, то и за обедом, и за ужином мне завсегда лучший кусок! — продолжал он, несколько смягчаясь, — в этом онмне не отказывает! — Да ведь и то сказать: отказывай, брат, или не отказывай, а я и сам возьму, что мне принадлежит! Не хотите ли, — обратился он ко мне, едва ли не с затаенным намерением показать свою власть над «кусками», — покуда они там
еще режутся, а мы предварительную! Икра, я вам скажу,
какая! семга… царская!
Но тут,
как нарочно, случилась катастрофа с Антошкой-христопродавцем, о которой ниже и которая подействовала
еще горчее, нежели"совместные сидения".
Антон Валерьянов Стрелов был мещанин соседнего уездного города, и большинство местных обывателей
еще помнит,
как он с утра до вечера стрелой летал по базару, исполняя поручения и приказы купцов-толстосумов.
И все это без малейшей последовательности и связано только фразой:"И
еще припоминаю такой случай…"В заключение он начал было:"И
еще расскажу,
как я от графа Аракчеева однажды благосклонною улыбкой взыскан был", но едва вознамерился рассказать,
как вдруг покраснел и ничего не рассказал.
— Вы! вы!"вы можете"!
еще бы… вы! Вы посмотрите только,
как вы живете… вы! это что? это что? — восклицал он бешено, указывая пальцами на хаос, царствовавший в комнатах, и на изрытый берег Вопли, видневшийся через отворенную балконную дверь.
— Вы! — продолжал между тем молодой генерал, расхаживая тревожными шагами взад и вперед по кабинету, — вы! вам нужна какая-нибудь тарелка щей, да
еще чтоб трубка «Жукова» не выходила у вас из зубов… вы! Посмотрите,
как у вас везде нагажено, насрамлено пеплом этого поганого табачища…
какая подлая вонь!
Там все смотрело уныло и заброшенно; редко-редко где весело поднялись и оделись листвой липки, но и то
как бы для того, чтобы сделать
еще более резким контраст с окружающею наготой.
— Помилуйте, ваше превосходительство, с превеликим нашим удовольствием. Даже за счастие-с…
как мы
еще папаши вашего благодеяния помним… Не токма что чашку чаю, а даже весь дом-с… все, можно сказать, имущество… просто, значит,
как есть…