Еще более приходится признать, что в духовной жизни
германского народа, в германской мистике, философии, музыке, поэзии были великие и мировые ценности, а не один лишь культ силы, не один призрачный феноменализм и пр.
Славянофилы усвоили себе гегелевскую идею о призвании народов, и то, что Гегель применял к
германскому народу, они применяли к русскому народу.
Добрый
германский народ, пошумев о единой Германии, спокойно спал, пробуждаясь только для юристен-вальса, отвлеченных словопрений и вполне достигнутого права на единое дешевое пиво.
Туманная, наклонная к созерцанию и мистицизму фантазия
германских народов развернулась во всем своем бесконечном характере, приняв в себя и переработав христианство; но с тем вместе она придала религии национальный цвет, и христианство могло более дать, нежели романтизм мог взять; даже то, что было взято ею, взято односторонно и, развившись — развилось на счет остальных сторон.
Неточные совпадения
И несчастливое географическое положение, и воинственно-насильнические инстинкты
германской расы делают
германский империализм трудным, форсированным и непереносимым для других стран и
народов.
Того упорного непониманья друг друга, которое существует теперь, как за тысячу лет, между
народами германскими и романскими, между ими и славянами нет.
Германская идея есть идея господства, преобладания, могущества; русская же идея есть идея коммюнотарности и братства людей и
народов.
— Этот господин идет завоевывать Европу, перетасовывает весь
Германский союз, меняет королей, потом глупейшим образом попадается в Москве и обожающий его
народ выдает его живьем. Потом Бурбоны… июльская революция… мещанский король… новый протест… престол ломается, пишется девизом: liberte, egalite, fraternite [Свобода, равенство, братство (франц.).] — и все это опять разрешается Наполеоном Третьим!
С одной стороны Франция — самым счастливым образом поставленная относительно европейского мира, сбегающегося в ней, опираясь на край романизма, и соприкасающаяся со всеми видами германизма от Англии, Бельгии до стран, прилегающих Рейну; романо-германская сама, она как будто призвана примирить отвлеченную практичность средиземных
народов с отвлеченной умозрительностью зарейнской, поэтическую негу солнечной Италии с индустриальной хлопотливостью туманного острова.