Неточные совпадения
То же самое должно сказать и о горохах. И прежние мужицкие горохи были плохие, и нынешние мужицкие горохи плохие. Идеал гороха представлял собою крупный и полный помещичий горох, которого нынче нет, потому что помещик уехал на теплые воды. Но идеал этот жив
еще в народной памяти, и
вот, под обаянием его, скупщик восклицает: «Нет нынче горохов! слаб стал народ!» Но погодите! имейте терпение! Придет Карл Иваныч и таких горохов представит, каких и во сне не снилось помещикам!
Но
вот и опять дорога. И опять по обеим сторонам мелькают всё немцы, всё немцы. Чуть только клочок поуютнее, непременно там немец копошится, рубит, колет, пилит, корчует пни. И всё это только
еще пионеры, разведчики, за которыми уже виднеется целая армия.
Станция была тускло освещена. В зале первого класса господствовала
еще пустота; за стойкой, при мерцании одинокой свечи, буфетчик дышал в стаканы и перетирал их грязным полотенцем. Даже мой приход не смутил его в этом наивном занятии. Казалось, он говорил:
вот я в стакан дышу, а коли захочется, так и плюну, а ты будешь чай из него пить… дуррак!
— Сколько смеху у нас тут было — и не приведи господи! Слушай, что
еще дальше будет.
Вот только немец сначала будто не понял, да вдруг как рявкнет: «Вор ты!» — говорит. А наш ему: «Ладно, говорит; ты, немец, обезьяну, говорят, выдумал, а я, русский, в одну минуту всю твою выдумку опроверг!»
Ты, говорит, в разное время двести рублей уж получил, так
вот тебе
еще двести рублей — ступай с богом!» — «Как, говорю, двести! мне восемьсот приходится».
— Капитолину-то Егоровну! Помилуйте!
Еще в девицах, сударь, знал! Как она
еще у отца, у Егора Прохорыча, в дому у Калужских ворот жила!
вот когда знал! В переулке-то большой дом,
еще булочная рядом!
Но
вот и пристань. Пароход постепенно убавляет ходу; рокочущие колеса его поворачиваются медленнее и медленнее; лоцмана стоят наготове, с причалами в руках.
Еще два-три взмаха — пароход дрогнул и остановился. В числе прочих пассажиров ссаживаюсь в Л. и я, в ожидании лошадей для дальнейшего путешествия.
Это до такой степени справедливо, что когда Держиморда умер и преемники его начали относиться к двугривенным с презрением, то жить сделалось многим тяжельше. Точно
вот в знойное, бездождное лето, когда и без того некуда деваться от духоты и зноя, а тут
еще чуются в воздухе признаки какой-то неслыханной повальной болезни.
— А
вот и мой капитан! — воскликнул Колотов, — эге! да с ним
еще кто-то: поп, кажется! Они тоже нонче ударились во все тяжкие по части охранительных начал!
— Нет уж, слуга покорный! ты и на меня
еще кляузу напишешь! — попробовал отшутиться Терпибедов. —
Вот, сударь! — переменяя разговор, обратился он ко мне, — нынче и трубку уж сам закуриваю! а преждестал ли бы я! Прошка! венХ-зиси! — и трубка в зубах!
— Постой, что
еще вперед будет! Площадь-то какая прежде была? экипажи из грязи народом вытаскивали! А теперь посмотри — как есть красавица! Собор-то, собор-то! на кумпол-то взгляни! За пятнадцать верст, как по остреченскому тракту едешь, видно! Как с последней станции выедешь — всё перед глазами, словно
вот рукой до города-то подать! Каменных домов сколько понастроили! А ужо, как Московскую улицу вымостим да гостиный двор выстроим — чем не Москва будет!
Еще от родителей ваших, сударь, ласку видел,
вот оно когда знакомство-то наше началось!
— Да ведь на грех мастера нет. Толковал он мне много, да мудрено что-то. Я ему говорю:"
Вот рубль — желаю на него пятнадцать копеечек получить". А он мне:"Зачем твой рубль? Твой рубль только для прилику, а ты просто задаром
еще другой такой рубль получишь!"Ну, я и поусомнился. Сибирь, думаю.
Вот сын у меня, Николай Осипыч, — тот сразу эту механику понял!
Как-нибудь! во что бы ни стало! —
вот единственная мысль, которая работала во мне и которая
еще более укрепилась после свидания с Деруновым.
Еще на днях один становой-щеголь мне говорил:"По-настоящему, нас не становыми приставами, а начальниками станов называть бы надо, потому что я, например, за весь свой стан отвечаю: чуть ежели кто ненадежен или в мыслях нетверд — сейчас же к сведению должен дать знать!"Взглянул я на него — во всех статьях куроед! И глаза врозь, и руки растопырил, словно курицу поймать хочет, и носом воздух нюхает. Только
вот мундир — мундир, это точно, что ловко сидит! У прежних куроедов таких мундирчиков не бывало!
Но ведь для этого надобно жить в Чемезове, надобно беспокоиться, разговаривать, хлопать по рукам, запрашивать, уступать… А главное, жить тут, жить с чистым сердцем, на глазах у всевозможных сердцеведцев, официальных и партикулярных, которыми кишит современная русская провинция!
Вот что страшит.
Еще в Петербурге до меня доходили, через разных приезжих из провинции, слухи об этих новоявленных сердцеведцах.
—
Вот погодите! — говорил он, спровадив какого-нибудь претендента на обладание Опалихой, — он
еще ужо придет, мы его тут с одним человеком стравим!
—
Вот вы и в перчатках! а помните, недавно
еще вы говорили, что вам непременно голый палец нужен, чтоб сало ловчее было колупать и на язык пробовать?
— Ну, батюшка, это вы страху на них нагнали! — обратился ко мне Дерунов, — думают,
вот в смешном виде представит! Ах, господа, господа! а
еще под хивинца хотите идти! А я, Машенька, по приказанию вашему, к французу ходил. Обнатурил меня в лучшем виде и бороду духами напрыскал!
—
Еще бы! Разумеется, кому же лучше знать! Я об том-то и говорю: каковы в Петербурге сведения! Да-с,
вот извольте с такими сведениями дело делать! Я всегда говорил:"Господа! покуда у вас нет живогоисследования, до тех пор все равно, что вы ничего не имеете!"Правду я говорю? правду?
— Позвольте вам, ваше превосходительство, доложить! вы
еще не отделенные-с! — объяснил он обязательно, — следственно, ежели какова пора ни мера, как же я в сем разе должен поступить? Ежели начальство ваше из-за пустяков утруждать — и вам конфуз, а мне-то и вдвое против того! Так
вот, собственно, по этой самой причине, чтобы, значит, неприятного разговору промежду нас не было…
Итак, всякий хочет жить —
вот общий закон. Если при этом встречаются на пути краеугольные камни, то стараются умненько их обойти. Но с места их все-таки не сворачивают, потому что подобного рода камень может
еще и службу сослужить. А именно: он может загородить дорогу другим и тем значительно сократить размеры жизненной конкуренции. Стало быть: умелый пусть пользуется, неумелый — пусть колотится лбом о краеугольные камни.
Вот и всё.
— Покамест
еще не уважают; а
вот как один повесится, да другой повесится — не мудрено, что и уважать будут!
— Литовская-с. Их предок, князь Зубр, в Литве был —
еще в Беловежской пуще имение у них… Потом они воссоединились, и из Зубров сделались Зубровыми, настоящими русскими. Только разорились они нынче, так что и Беловежскую-то пущу у них в казну отобрали… Ну-с, так
вот этот самый князь Андрей Зубров… Была в Москве одна барыня: сначала она в арфистках по трактирам пела, потом она на воздержанье попала… Как баба, однако ж, неглупая, скопила капиталец и открыла нумера…
—
Еще бы.
Вот эти статьи, в которых говорится:"с одной стороны, должно признаться, хотя, с другой стороны, нельзя не сознаться" — это всё мои!
Вот четыре спорящие фигуры заняли середину комнаты и одновременно пропекают друг друга на перекрестном огне восклицаний, а в углу безнадежно выкрикивает некто пятый, которого осаждают
еще трое ораторов и, буквально, не дают сказать слова.
— Щи ты из крапивы сделай! или нет,
вот что: сделай ты щи из крапивы для всех, да
еще маленький горшочек из свежей капусты… понимаешь?
— И сама, и добрые люди советом не оставляют.
Вот Анисимушко — он
еще при покойном папеньке бурмистром был; ну, и Филофей Павлыч тоже.
— Только скажу тебе откровенно, — продолжала она, — не во всех детях я одинаковое чувство к себе вижу. Нонночка — так, можно сказать, обожает меня; Феогност тоже очень нежен, Смарагдушка — ну, этот
еще дитя, а
вот за Короната я боюсь. Думается, что он будет непочтителен. То есть, не то чтобы я что-нибудь заметила, а так, по всему видно, что холоден к матери!
— Ах, ты кончил?
Вот покушай
еще; дай я тебе положу… морошки или крыжовнику?
— Так, Анисимушко! Я знаю, что ты у меня добрый! Только я
вот что
еще сказать хотела: может быть, мужички и совсем Клинцы за себя купить пожелают — как тогда?
— Очень, очень было бы приятно. А между тем и имение… хорошенькое у вас, сударь, именьице! Полезные местечки есть!
Вот кабы вы «Кусточков» мужичкам не отдали — и
еще бы лучше было!
— Но я
еще лучше понимаю, что если б она пожелала видеть во мне танцмейстера, то это было бы много полезнее. Я отплясывал бы, но, по крайней мере, вреда никому бы не делал. А впрочем, дело не в том: я не буду ни танцмейстером, ни адвокатом, ни прокурором — это я уж решил. Я буду медиком; но для того, чтоб сделаться им, мне нужно пять лет учиться и в течение этого времени иметь хоть какие-нибудь средства, чтоб существовать.
Вот по этому-то поводу я и пришел с вами переговорить.
— Ну, уж, чай, где ничего! Состарелась я, голубчик,
вот только духом
еще бодра, а тело… А впрочем, и то сказать! Об красоте ли в моем положении думать (она вздохнула)! Живу здесь в углу, никого не вижу. Прежде хоть Нонночка была, для нее одевалась, а теперь и одеваться не для кого.
— Нет, так… Я уж ему ответила. Умнее матери хочет быть… Однако это
еще бабушка надвое сказала… да! А впрочем, и я хороша; тебя прошу не говорить об нем, а сама твержу:"Коронат да Коронат!"Будем-ка лучше об себе говорить.
Вот я сперва закуску велю подать, а потом и поговорим; да и наши, того гляди, подъедут. И преприятно денек вместе проведем!
— Да охуждали-с. Промежду себя, конечно, ну, и при свидетелях случалось. А по нашему месту, знаете, охуждать
еще не полагается!
Вот за границей — там, сказывают, это можно; там даже министрами за охужденья-то делают!
Только и остались, что сестрицы Корочкины, да
вот мы, да
еще старый Головель года с четыре поселился.
Мы оба требуем от масс подчинения, а во имя чего мы этого требуем — во имя ли принципов «порядка» или во имя"жизни духа" — право, это
еще не суть важно, Blanc bonnet, bonnet Blanc [Что в лоб, что по лбу (франц.)] —
вот и всё.
— Верно говорю, все наше было. Сам покойный Михайло Петрович мне сказывал: поедешь, говорит, за границу, не забудь Королевцу поклониться: наш, братец, был! И Данциг был наш — Гданском назывался, и Лейпциг — Липовец, и Дрезден — Дрозды, все наше! И Поморье все было наше, а теперь немцы Померанией называют! Больно, говорит. Да что тут
еще толковать! — и посейчас один рукав Мемеля Русью зовется, и местечко при устье его — тоже Русь!
Вот она где, наша Русь православная, была!
— Ну, положим, пулярки у них все-таки
еще бывают; а
вот вы мне что скажите: где у них наша дичь?
— Пожалуй, что, окромя трихин, ничего другого и нет. Признаться, я все время, как был за границей, как от огня, от ихней свинины бегал.
Вот, стало быть, и
еще один предмет продовольствия из реестрика исключить приходится.