Неточные совпадения
Маргарита Ивановна предлагала
ему мириться: «Бери, говорит, двадцать тысяч и ступай с
богом», — зачем
он не мирился!
Вытянули
они у
него таким родом векселей на полмиллиона —
он и душу
богу отдал!
— «Айда! пять тысяч тебе в зубы — молчок!» И притворился
он, будто как у
него живот болит — ей-богу! — да от именинника-то прямо к помещику.
Двугривенный прояснил
его мысли и вызвал в
нем те лучшие инстинкты, которые склоняют человека понимать, что бытие лучше небытия, а препровождение времени за закуской лучше, нежели препровождение времени в писании бесплодных протоколов, на которые еще
бог весть каким оком взглянет Сквозник-Дмухановский (за полтинник ведь и
он во всякое время готов сделаться другом дома).
Так именно и поступили молодые преемники Держиморды. Некоторое время
они упорствовали, но, повсюду встречаясь с невозмутимым «посмотри на
бога!», — поняли, что
им ничего другого не остается, как отступить. Впрочем,
они отступили в порядке. Отступили не ради двугривенного, но гордые сознанием, что независимо от двугривенного нашли в себе силу простить обывателей. И чтобы маскировать неудачу предпринятого
ими похода, сами поспешили сделать из этого похода юмористическую эпопею.
— Так-то вот мы и живем, — продолжал
он. — Это бывшие слуги-то! Главная причина: никак забыть не можем. Кабы-ежели
бог нам забвение послал, все бы, кажется, лучше было. Сломал бы хоромы-то, выстроил бы избу рублей в двести, надел бы зипун, трубку бы тютюном набил… царствуй! Так нет, все хочется, как получше. И зальце чтоб было, кабинетец там, что ли, «мадам! перметте бонжур!», «человек! рюмку водки и закусить!» Вот что конфузит-то нас! А то как бы не жить! Житье — первый сорт!
Ты пишешь, что стараешься любить своих начальников и делать
им угодное. Судя по воспитанию, тобою полученному, я иного и не ожидала от тебя. Но знаешь ли, друг мой, почему начальники так дороги твоему сердцу, и почему мы все,tous tant que nous sommes, [все, сколько нас ни на есть (франц.)] обязаны любить данное нам от
бога начальство? Прошу тебя, выслушай меня.
Ты знаешь, какой у
него необузданный ум был, а теперь, как мужиков отняли, таким христианином сделался, что дай
бог всякому.
Помни, что все в сем мире от
бога, и что мы в
его руках не что иное, как орудие, которое само не знает, куда устремляется и что в сей жизни достигнуть
ему предстоит.
Христос с
ним! слава
богу,
он умер утешенный!
Рассказывает, что нынче на все дороговизна пошла, и пошла оттого, что"прежние деньги на сигнации были, а теперьче на серебро счет пошел"; рассказывает, что дело торговое тоже трудное, что"рынок на рынок не потрафишь: иной раз дорого думаешь продать, ан ни за что спустишь, а другой раз и совсем, кажется, делов нет, ан вдруг
бог подходящего человека послал"; рассказывает, что в скором времени"объявления набору ждать надо"и что хотя набор — "
оно конечно"…"одначе и без набору быть нельзя".
— Чти родителей, потому что без
них вашему брату деваться некуда, даром что ты востер. Вот из ученья выйдешь — кто тебе на прожиток даст? Жениться захочешь — кто невесту припасет? — всё родители! — Так ты и утром и вечером за
них бога моли: спаси, мол, господи, папыньку, мамыньку, сродственников! Всех, сударь, чти!
— Я тоже родителей чтил, — продолжал
он прерванную беседу, — за это меня и
бог благословил. Бывало, родитель-то гневается, а я
ему в ножки! Зато теперь я с домком; своим хозяйством живу. Всё у меня как следует; пороков за мной не состоит. Не пьяница, не тать, не прелюбодей. А вот братец у меня, так тот перед родителями-то фордыбаченьем думал взять — ан и до сих пор в кабале у купцов состоит. Курицы у
него своей нет!
— Какие дела! всех дел не переделаешь! Для делов дельцы есть — ну, и пускай
их, с
богом, бегают! Господи! сколько годов, сколько годов-то прошло! Голова-то у тебя ведь почесть белая! Чай, в город-то в родной въехали, так диву дались!
— Вот это самое и
он толковал, да вычурно что-то. Много, ах, много нынче безместных-то шляется! То с тем, то с другим. Намеднись тоже Прокофий Иваныч — помещик здешний, Томилиным прозывается — с каменным углем напрашивался: будто бы у
него в имении не есть этому углю конца. Счастливчики вы, господа дворяне! Нет-нет да что-нибудь у вас и окажется! Совсем было капут вам — ан вдруг на лес потребитель явился. Леса извели — уголь явился. Того гляди, золото окажется — ей-богу, так!
— Был предводителем, а нынче
он, как и прочие, на
бога да на каменный уголь надежду имеет. Сколь прежде был лют, столь нынче смирен. Собираются с обеда да и обыгрывают Анну Ивановну помаленьку. Мне не убыточно,
им — рублишко на молочишко, а ей — моцион!
— Нет, благодарение
богу, окромя нас, еще никого не видать. А так, промежду мужичков каприз сделался. Цену, кажется, давали
им настоящую, шесть гривен за пуд — ан нет:"нынче, видишь ты, и во сне таких цен не слыхано"!
В прежние времена говаривали:"Тайные помышления
бог судит, ибо
он один в совершенстве видит сокровенную человеческую мысль…"Нынче все так упростилось, что даже становой, нимало не робея, говорит себе:"А дай-ка и я понюхаю, чем в человеческой душе пахнет!"И нюхает.
А"кандауровский барин"между тем плюет себе в потолок и думает, что это
ему пройдет даром. Как бы не так! Еще счастлив твой
бог, что начальство за тебя заступилось,"поступков ожидать"велело, а то быть бы бычку на веревочке! Да и тут ты не совсем отобоярился, а вынужден был в Петербург удирать! Ты надеялся всю жизнь в Кандауровке, в халате и в туфлях, изжить, ни одного потолка неисплеванным не оставить — ан нет! Одевайся, обувайся, надевай сапоги и кати, неведомо зачем, в Петербург!
— Уж это как свят
бог, что
они его дурманом опоили! — вопияла сестрица.
— Эх, Степан Лукьяныч, как это, братец, ты говоришь:"соврал!"Могу ли я теперича господина обманывать! Может, я через это самое кусок хлеба себе получить надеюсь, а ты говоришь:"соврал!"А я все одно, что перед
богом, то и перед господином! Возьмем теперича хоть это самое Филипцево! Будем говорить так: что для господина приятнее, пять ли тысяч за
него получить или три? Сказывай!
— Слушай! Боишься ли ты
бога! — принимался
он вновь за прежнюю канитель укоризн.
— Я, сударыня, настоящий разговор веду. Я натуральные виды люблю, которые, значит, от
бога так созданы. А что создано, то все на потребу, и никакой в том гнусности или разврату нет, кроме того, что говорить об том приятно. Вот
им, «калегвардам», натуральный вид противен — это точно. Для
них главное дело, чтобы выверт был, да погнуснее чтобы… Настоящего бы ничего, а только бы подлость одна!
— Вот об этом самом я и говорю. Естества, говорю, держись, потому естество —
оно от
бога, и предел
ему от
бога положен. А мечтанию этому — конца-краю
ему нет. Дал ты
ему волю однажды —
оно ежеминутно тебе пакость за пакостью представлять будет!
— Ну, слава
богу, проводили! — сказал мне Зачатиевский, возвращаясь из передней, — теперь вы — наш гость! садитесь-ка сюда, поближе к источнику! — прибавил
он, усаживая меня к столу, уставленному фруктами и питиями.
— Да вы спросите, кто медали-то
ему выхлопотал! — ведь я же! — Вы меня спросите, что эти медали-то стоят! Может, за каждою не один месяц, высуня язык, бегал… а
он с грибками да с маслицем! Конечно, я за большим не гонюсь… Слава
богу! сам от царя жалованье получаю… ну, частная работишка тоже есть… Сыт, одет… А все-таки, как подумаешь: этакой аспид, а на даровщину все норовит! Да еще и притесняет! Чуть позамешкаешься — уж
он и тово… голос подает: распорядись… Разве я слуга… помилуйте!
— Не счастье-с, а вся причина в том, что
он проезжего купца обворовал. Останавливался у
него на постоялом купец, да и занемог. Туда-сюда, за попом, за лекарем, ан
он и душу
богу отдал. И оказалось у этого купца денег всего двадцать пять рублей, а Осип Иваныч пообождал немного, да и стал потихоньку да полегоньку, шире да глубже, да так, сударь, это дело умненько повел, что и сейчас у нас в К. никто не разберет, когда именно
он разбогател.
— Точно так, ваше превосходительство, благодарение богу-с. Всё от
него, от создателя милостивого! Скажем, теперича, так: иной человек и старается, а все
ему милости нет, коли-ежели
он, значит, создателя своего прогневил! А другой человек, ежели, к примеру, и не совсем потрафить сумел, а смотришь, создатель все
ему посылает да посылает, коли-ежели перед
ним сумел заслужить! Так-то и мы, ваше превосходительство: своей заслуге не приписываем, а все богу-с!
—
Бог труды любит! — сентенциозно вмешивается один из хозяев-обозчиков, мелочной торговец, — это
им, значит, от
бога назначено, чтобы завсегда в труде время проводить!
Но еще более неблагоприятно подействовал вечер на друга моего Тебенькова.
Он, который обыкновенно бывал словоохотлив до болтливости, в настоящую минуту угрюмо запахивался в шубу и лишь изредка, из-под воротника, разрешался афоризмами, вроде:"Quel taudis! Tudieu, quel execrable taudis"[Что за кабак! Черт возьми, какой мерзкий кабак! (франц.)] или: «Ah, pour l'amour du ciel! ou me suis-je donc fourre!» [
Бог мой, куда я попал! (франц.)] и т. д.
В-третьих, наконец, не напрасно же сложилась на миру пословица: не
боги горшки обжигают, а чем же, кроме"обжигания горшков", занимается современный русский человек, к какому бы
он полу или возрасту ни принадлежал?
— А эта… маленькая… — продолжал
он, не слушая меня, — эта, в букольках! Заметил ты, как она подскакивала!"Подчиненность женщины… я говорю, подчиненность женщины… если, с другой стороны, мужчины… если, как говорит Милль, вековой деспотизм мужчин…"Au nom de Dieu! [Ради
бога! (франц.)]
— Это дерзость-с, а дерзость есть уже неблагонамеренность."Женщина порабощена"! Женщина! этот живой фимиам! эта живая молитва человека к
богу! Она — «порабощена»! Кто
им это сказал? Кто позволил
им это говорить?
— Я не называю
их неблагонамеренными, — говорил
он, — a Dieu ne plaise! [не дай
бог! (франц.)]
Но Марья Петровна уже вскочила и выбежала из комнаты. Сенечка побрел к себе, уныло размышляя по дороге, за что
его наказал
бог, что
он ни под каким видом на маменьку потрафить не может. Однако Марья Петровна скоро обдумалась и послала девку Палашку спросить"у этого, прости господи, черта", чего
ему нужно. Палашка воротилась и доложила, что Семен Иваныч в баньку желают сходить.
Подсказывала ей память, как
он в другой раз преданную ей ключницу Степаниду сбирался за что-то повесить, как
он даже вбил гвоздь в стену, приготовил веревку и, наконец, заставил Степаниду стать на колени и молиться
богу.
— Нет, мне, видно,
бог уж за вас заплатит! Один
он, царь милосердый, все знает и видит, как материнское-то сердце не то чтобы, можно сказать, в постоянной тревоге об вас находится, а еще пуще того об судьбе вашей сокрушается… Чтобы жили вы, мои дети, в веселостях да в неженье, чтоб и ветром-то на вас как-нибудь неосторожно не дунуло, чтоб и не посмотрел-то на вас никто неприветливо…
Нет, я никого не могу любить, кроме
бога, ни в чем не могу найти утешения, кроме религии! Знаешь ли, иногда мне кажется, что у меня выросли крылья и что я лечу высоко-высоко над этим дурным миром! А между тем сердце еще молодо… зачем
оно молодо, друг мой? зачем жестокий рок не разбил
его, как разбил мою жизнь?
— А какой христианин
он был! — лепетала она, — и какой христианской кончины удостоил
его бог!
— А впрочем,
он не роптал, — продолжала она, —
он слишком христианин был, чтобы роптать! Однажды
он только позволил себе пожаловаться на провидение — это когда откупа уничтожили, но и тут помолился
богу, и все как рукой сняло.
Потому,
бог —
он все видит.
Ты думаешь, бог-от далеко, а
он вон
он!
— Что ж, сударыня, с
богом! отчего же и
им, по-христиански, удовольствия не сделать! Тысячу-то теперь уж дают, а через год — и полторы давать будут, коли-ежели степенно перед
ними держать себя будем!
— Так-с. С крестьянами — на что лучше!
Они — настоящие здешние обыватели, коренники-с.
Им от земли и уйти некуда. Платежи вот с
них… не очень-то, сударь,
они надежны! А коли-ежели по христианству — это что и говорить! С
богом, сударь! с богом-с! Впрочем, ежели бы почему-нибудь у вас не состоялось с крестьянами, просим иметь в виду-с.
Что же касается до Смарагдушки, то пускай
он, по молодости лет, еще дома понежится, а впоследствии, ежели
богу будет угодно, думаю пустить
его по морской части, ибо
он и теперь мастерски плавает и, сверх того, имеет большую наклонность к открытиям: на днях в таком месте белый гриб нашел, в каком никто ничего путного не находил» и т. п.
Но Коронат приходил не больше двух-трех раз в год, да и то с таким видом, как будто
его задолго перед тем угнетала мысль:"И создал же господь
бог родственников, которых нужно посещать!"Вообще это был молодой человек несообщительный и угрюмый; чем старше
он становился, тем неуклюжее и неотесаннее делалась вся
его фигура.
— Ну, и слава
богу! на старинное пепелище посмотришь, могилкам поклонишься, родным воздухом подышишь — все-таки освежишься! Чай, у Лукьяныча во дворце остановился? да, дворец
он себе нынче выстроил! тесно в избе показалось, помещиком жить захотел… Ах, мой друг!
— Нет, я не про тебя, а вообще… И
бог непочтительным детям потачки не дает! Вот Хам: что
ему было за то, что отца родного осудил! И до сих пор хамское-то племя… только недавно милость
им дана!
— Но ежели ты так верно знаешь, что
бог непочтительных детей наказывает, то пусть
он и накажет Короната! Предоставь это дело
богу, а сама жди и не вмешивайся!