Неточные совпадения
Совершив мою молитву, ярость вступила
в мое
сердце.
— Я вижу, — сказал он мне, — что вы имеете еще чувствительность, что обращение света и снискание собственной пользы не затворили вход ее
в ваше
сердце.
О варвары, тигры, змеи лютые, грызите сие
сердце, пускайте
в него томный ваш яд.
— Тронутый до внутренности
сердца толико печальным зрелищем, ланитные мышцы нечувствительно стянулися ко ушам моим и, растягивая губы, произвели
в чертах лица моего кривление, улыбке подобное, за коим я чхнул весьма звонко.
Подобно как
в мрачную атмосферу, густым туманом отягченную, проникает полуденный солнца луч, летит от жизненной его жаркости сгущенная парами влага и, разделенная
в составе своем, частию, улегчася, стремительно возносится
в неизмеримое пространство эфира и частию, удержав
в себе одну только тяжесть земных частиц, падает низу стремительно, мрак, присутствовавший повсюду
в небытии светозарного шара, исчезает весь вдруг и, сложив поспешно непроницательной свой покров, улетает на крылех мгновенности, не оставляя по себе ниже знака своего присутствования, — тако при улыбке моей развеялся вид печали, на лицах всего собрания поселившийся; радость проникла
сердца всех быстротечно, и не осталося косого вида неудовольствия нигде.
Но таковые твердые
сердца бывают редки; едва един
в целом столетии явится на светском ристалище.
Видя во всем толикую превратность, от слабости моей и коварства министров моих проистекшую, видя, что нежность моя обращалася на жену, ищущую
в любви моей удовлетворения своего только тщеславия и внешность только свою на услаждение мое устрояющую, когда
сердце ее ощущало ко мне отвращение, — возревел я яростию гнева: — Недостойные преступники, злодеи! вещайте, почто во зло употребили доверенность господа вашего? предстаньте ныне пред судию вашего.
— Прииди, — вещал я старцу, коего созерцал
в крае обширныя моея области, кроющегося под заросшею мхом хижиною, — прииди облегчить мое бремя; прииди и возврати покой томящемуся
сердцу и востревоженному уму.
Труд сего писателя бесполезен не будет, ибо, обнажая шествие наших мыслей к истине и заблуждению, устранит хотя некоторых от пагубныя стези и заградит полет невежества; блажен писатель, если творением своим мог просветить хотя единого, блажен, если
в едином хотя
сердце посеял добродетель.
Премудрость моя все нужное насадила
в разуме твоем и
сердце.
Не больно ли
сердцу твоему, что сынок твой, знатный боярин, презирает заслуги и достоинства, для того, что их участь пресмыкаться
в стезе чинов, пронырства гнушаяся?
Пред ним стояли два юноши, возраста почти равного, единым годом во времени рождения, но не
в шествии разума и
сердца они разнствовали между собою.
Понятия о вещах были
в них равные, правила жизни знали они равно, но остроту разума и движения
сердца природа
в них насадила различно.
Воззрите на меня, яко на странника и пришельца, и если
сердце ваше ко мне ощутит некую нежную наклонность, то поживем
в дружбе,
в сем наивеличайшем на земли благоденствии.
Если я рачительнее был
в воскормлении вашем, нежели бывают многие, то следовал чувствованию моего
сердца.
Но ныне спокоен остаюся, отлучая вас от себя; разум прям,
сердце ваше крепко, и я живу
в нем.
О друзья мои, сыны моего
сердца! родив вас, многие имел я должности
в отношении к вам, но вы мне ничем не должны; я ищу вашей дружбы и любови; если вы мне ее дадите, блажен отыду к началу жизни и не возмущуся при кончине, оставляя вас навеки, ибо поживу на памяти вашей.
Я вас научил музыке, дабы дрожащая струна согласно вашим нервам возбуждала дремлющее
сердце; ибо музыка, приводя внутренность
в движение, делает мягкосердие
в нас привычкою.
Когда же я узрел, что вы
в суждениях ваших вождаетесь рассудком, то предложил вам связь понятий, ведущих к познанию бога; уверен во внутренности
сердца моего, что всещедрому отцу приятнее зрети две непорочные души,
в коих светильник познаний не предрассудком возжигается, но что они сами возносятся к начальному огню на возгорение.
Будьте опрятны
в одежде вашей; тело содержите
в чистоте; ибо чистота служит ко здравию, а неопрятность и смрадность тела нередко отверзает неприметную стезю к гнусным порокам. Но не будьте и
в сем неумеренны. Не гнушайтесь пособить, поднимая погрязшую во рве телегу, и тем облегчить упадшего; вымараете руки, ноги и тело, но просветите
сердце. Ходите
в хижины уничижения; утешайте томящегося нищетою; вкусите его брашна, и
сердце ваше усладится, дав отраду скорбящему.
Трудитеся телом; страсти ваши не столь сильное будут иметь волнение; трудитеся
сердцем, упражняяся
в мягкосердии, чувствительности, соболезновании, щедроте, отпущении, и страсти ваши направятся ко благому концу.
Разуму вашему, едва шествие свое начинающему, сие бы было непонятно, а
сердцу вашему, не испытавшему самолюбивую
в обществе страсть любви, повесть о сем была бы вам неощутительна, а потому и бесполезна.
Приступим ныне вкратце к правилам общежития. Предписать их не можно с точностию, ибо располагаются они часто по обстоятельствам мгновения. Но, дабы колико возможно менее ошибаться, при всяком начинании вопросите ваше
сердце; оно есть благо и николи обмануть вас не может. Что вещает оно, то и творите. Следуя
сердцу в юности, не ошибетеся, если
сердце имеете благое. Но следовати возмнивый рассудку, не имея на браде власов, опытность возвещающих, есть безумец.
Любезнейшее тебе
в нас есть добродетель; деяния чистого
сердца суть наилучшая для тебя жертва…
Отец обязан сына воскормить и научить и должен наказан быть за его проступки, доколе он не войдет
в совершеннолетие; а сын должности свои да обрящет
в своем
сердце.
Под державным его покровом свободно и
сердце наше,
в молитвах ко всевышнему творцу воссылаемых, с неизреченным радованием сказати можем, что отечество наше есть приятное божеству обиталище; ибо сложение его не на предрассудках и суевериях основано, но на внутреннем нашем чувствовании щедрот отца всех.
Наслаждался внутреннею тишиною, внешних врагов не имея, доведя общество до высшего блаженства гражданского сожития, — неужели толико чужды будем ощущению человечества, чужды движениям жалости, чужды нежности благородных
сердец, любви чужды братния и оставим
в глазах наших на всегдашнюю нам укоризну, на поношение дальнейшего потомства треть целую общников наших, сограждан нам равных, братий возлюбленных
в естестве,
в тяжких узах рабства и неволи?
Зверский обычай порабощать себе подобного человека, возродившийся
в знойных полосах Ассии, обычай, диким народам приличный, обычай, знаменующий
сердце окаменелое и души отсутствие совершенное, простерся на лице земли быстротечно, широко и далеко.
Не токмо они не могли исполнити своих благих намерений, но ухищрением помянутого
в государстве чиносостояния подвигнуты стали на противные рассудку их и
сердцу правила.
Старалися они доводами,
в природе и
сердцем нашем почерпнутыми, доказать вам жестокость вашу, неправду и грех.
Сто невольников, пригвожденных ко скамьям корабля, веслами двигаемого
в пути своем, живут
в тишине и устройстве; но загляни
в их
сердце и душу.
Искоренить долженствуешь ты все
сердца, тебя
в громоносности твоей возненавидевшие; не мни убо, что любити можно, его же бояться нудятся.
Ведая
сердец ваших расположение, приятнее им убедиться доводами,
в человеческом
сердце почерпнутыми, нежели
в исчислениях корыстолюбивого благоразумия, а менее еще
в опасности.
Но нередкий
в справедливом негодовании своем скажет нам: тот, кто рачит о устройстве твоих чертогов, тот, кто их нагревает, тот, кто огненную пряность полуденных растений сочетает с хладною вязкостию северных туков для услаждения расслабленного твоего желудка и оцепенелого твоего вкуса; тот, кто воспеняет
в сосуде твоем сладкий сок африканского винограда; тот, кто умащает окружие твоей колесницы, кормит и напояет коней твоих; тот, кто во имя твое кровавую битву ведет со зверями дубравными и птицами небесными, — все сии тунеядцы, все сии лелеятели, как и многие другие, твоея надменности высятся надо мною: над источившим потоки кровей на ратном поле, над потерявшим нужнейшие члены тела моего, защищая грады твои и чертоги,
в них же сокрытая твоя робость завесою величавости мужеством казалася; над провождающим дни веселий, юности и утех во сбережении малейшия полушки, да облегчится, елико то возможно, общее бремя налогов; над не рачившим о имении своем, трудяся деннонощно
в снискании средств к достижению блаженств общественных; над попирающим родством, приязнь, союз
сердца и крови, вещая правду на суде во имя твое, да возлюблен будеши.
Но да не падет на нас таковая укоризна. С младенчества нашего возненавидев ласкательство, мы соблюли
сердце наше от ядовитой его сладости, даже до сего дня; и ныне новый опыт
в любви нашей к вам и преданности явен да будет. Мы уничтожаем ныне сравнение царедворского служения с военным и гражданским. Истребися на памяти обыкновение, во стыд наш толико лет существовавшее. Истинные заслуги и достоинства, рачение о пользе общей да получают награду
в трудах своих и едины да отличаются.
Распламеняя воспаленное воображение, тревожа спящие чувства и возбуждая покоящееся
сердце, безвременную наводят возмужалость, обманывая юные чувства
в твердости их и заготовляя им дряхлость.
О! дар небес благословенный,
Источник всех великих дел;
О вольность, вольность, дар бесценный!
Позволь, чтоб раб тебя воспел.
Исполни
сердце твоим жаром,
В нем сильных мышц твоих ударом
Во свет рабства тьму претвори,
Да Брут и Телль еще проснутся,
Седяй во власти, да смятутся
От гласа твоего цари.
Въезжая
в сию деревню, не стихотворческим пением слух мой был ударяем, но пронзающим
сердца воплем жен, детей и старцев. Встав из моей кибитки, отпустил я ее к почтовому двору, любопытствуя узнать причину приметного на улице смятения.
Сердце трепетало, вступая опять
в пределы моего отечества.
Чрез неделю после нашего
в Москву приезда бывший мой господин влюбился
в изрядную лицом девицу, но которая с красотою телесною соединяла скареднейшую душу и
сердце жестокое и суровое.
Пожал я плечами не один раз, слушав сего бродягу, и с уязвленным
сердцем лег
в кибитку, отправился
в путь.
— О истина! колико ты тяжка чувствительному
сердцу, когда ты бываешь
в укоризну.
Алчное любопытство, вселенное тобою
в души наши, стремится к познанию вещей; а кипящее
сердце славолюбием не может терпеть пут, его стесняющих.
Там узрел Ломоносов сии мертвые по себе сокровища
в природном их виде, воспомянул алчбу и бедствие человеков и с сокрушенным
сердцем оставил сие мрачное обиталище людской ненасытности.
В Платоне душа Платона, и да восхитит и увидит нас, тому учило его
сердце.