Неточные совпадения
Все научное он считал
ни во
что и как будто желал только доказать,
что мастер бегать, прыгать через стулья, бросать мячик и пр.
Случалось точно удивляться переходам в нем: видишь, бывало, его поглощенным не по летам в думы и чтения, и тут же [В рукописи было: «бесится до неистовства», зачеркнуто.] внезапно оставляет занятия, входит в какой-то припадок бешенства за то,
что другой,
ни на
что лучшее не способный, перебежал его или одним ударом уронил все кегли.
В продолжение всей речи
ни разу не было упомянуто о государе: это небывалое дело так поразило и понравилось императору Александру,
что он тотчас прислал Куницыну владимирский крест — награда, лестная для молодого человека, только
что возвратившегося, перед открытием Лицея, из-за границы, куда он был послан по окончании курса в Педагогическом институте, и назначенного в Лицей на политическую кафедру.
К этому он прибавил,
что в продолжение многих лет никогда не видал камер-пажа
ни на прогулках,
ни при выездах царствующей императрицы.
Говоришь, бывало: «
Что тебе за охота, любезный друг, возиться с этим народом;
ни в одном из них ты не найдешь сочувствия, и пр.» Он терпеливо выслушает, начнет щекотать, обнимать,
что, обыкновенно, делал, когда немножко потеряется.
«Как же ты мне никогда не говорил,
что знаком с Николаем Ивановичем? Верно, это ваше общество в сборе? Я совершенно нечаянно зашел сюда, гуляя в Летнем саду. Пожалуйста, не секретничай: право, любезный друг, это
ни на
что не похоже!»
Как
ни вертел я все это в уме и сердце, кончил тем,
что сознал себя не вправе действовать по личному шаткому воззрению, без полного убеждения в деле, ответственном пред целию самого союза.
Мне показалось,
что он вообще неохотно об этом говорил; я это заключил по лаконическим отрывистым его ответам на некоторые мои спросы, и потому я его просил оставить эту статью, тем более
что все наши толкования
ни к
чему не вели, а только отклоняли нас от другой, близкой нам беседы. Заметно было,
что ему как будто несколько наскучила прежняя шумная жизнь, в которой он частенько терялся.
Что говорить об этом вздоре!» Тут Пушкин как
ни в
чем не бывало продолжал читать комедию — я с необыкновенным удовольствием слушал его выразительное и исполненное жизни чтение, довольный тем,
что мне удалось доставить ему такое высокое наслаждение.
В Петербурге навещал меня, больного, Константин Данзас. Много говорил я о Пушкине с его секундантом. Он, между прочим, рассказал мне,
что раз как-то, во время последней его болезни, приехала У. К. Глинка, сестра Кюхельбекера; но тогда ставили ему пиявки. Пушкин просил поблагодарить ее за участие, извинился,
что не может принять. Вскоре потом со вздохом проговорил: «Как жаль,
что нет теперь здесь
ни Пущина,
ни Малиновского!»
Будущее не в нашей воле, и я надеюсь,
что как бы
ни было со мной — будет лучше крепости, и, верно, вы довольны этой перемене, которую я ждал по вашим посылкам, но признаюсь,
что они так долго не исполнялись,
что я уже начинал думать,
что сапоги и перчатки присланы для утешения моего или по ошибочным уведомлениям, а не для настоящего употребления.
Уверен только,
что где бы ты
ни был, а будешь то,
что я от тебя ожидаю; надеюсь также,
что когда-нибудь все это узнаю.
—
Ни себя оправдывать этим,
ни других обвинять я не намерен, но хочу только заметить,
что о пагубном 14 декабря не должно решительно судить по тому,
что напечатано было для публики.
Об себе я ничего особенного не имею вам сказать, могу только смело вас уверить,
что, каково бы
ни было мое положение, я буду уметь его твердо переносить и всегда найду в себе такие утешения, которых никакая человеческая сила не в состоянии меня лишить.
—
Ни Артамон,
ни Вадковский не получили денег — я уверен был,
что мы их найдем в Иркутске для погашения долгов, в которых я как будто участвую.
Вы можете себе представить, как это все тоскливо человеку, который никогда не думал
ни о
чем, живя вечно в артелях.
Насчет пособия, выдаваемого из казны, которого до этого времени
ни он,
ни другие не получают, я нисколько не удивляюсь, потому
что и здесь оно выдается несколько месяцев по истечении года, за который следует.
Сейчас заходил ко мне Михаил Александрович и просил написать тебе дружеской от него поклон. С Натальей Дмитриевной я часто вспоминаю тебя; наш разговор,
чем бы
ни начался, кончается тюрьмой и тюремными друзьями. Вне этого мира все как-то чуждо. Прощай, любезный друг! Дай бог скорее говорить, а не переписываться.
Странно,
что С. Г. говорит о Каролине Карловне: «К. К. неожиданно нагрянула, пробыла несколько часов в Урике и теперь временно в Иркутске sans feu, ni lieu pour le moment». [Теперь
ни кола,
ни двора (без пристанища) (франц.).] Не понимаю, каким образом тетка так была принята, хоть она и не ожидала отверзтых объятий, как сама говорила в Ялуторовске…
Каковы бы
ни были наши уже несколько лет сношении, не могу я забыть,
что быв вместе адютантами он со мной был дружнее
чем с другими…
Волконский преуморительно говорит о всех наших — между прочим о Горбачевском,
что он завел мыльный завод, положил на него все полученное по наследству от брата и
что, кажется, выйдут мыльные пузыри. Мыла нет
ни куска, а все гуща — ведь не хлебать мыло, а в руки взять нечего. Сквозь пальцы все проходит, как прошли и деньги.
Вчерашняя почта привезла нам известие,
что свадьба должна была совершиться 16 апреля. Следовательно, по всем вероятиям, недели через две узнаем здесь милость для детей. Это теперь главная моя забота. Как
ни бодро смотрит моя старуха хозяйка, но отказ ее жестоко поразит. Я никак не допускаю этой мысли и не хочу видеть здесь продолжения жестокой драмы. Родные там убеждены,
что будет по их желанию: значит, им обещано, но велено подождать до торжества.
Ты меня смешишь желанием непременно сыграть мою свадьбу. Нет! любезный друг. Кажется, не доставлю тебе этого удовольствия. Не забудь,
что мне 4 мая стукнуло 43 года. Правда,
что я еще молодой жених в сравнении с Александром Лукичом; но предоставляю ему право быть счастливым и за себя и за меня. Ты мне
ни слова не говоришь об этой оригинальной женитьбе. Все кажется,
что одного твоего письма я не получил…
Что мне сказать про себя? Черная печать твоего конверта вся перед глазами. Конечно, неумолимое время наложило свою печать и на нее, [На нее — на М. И. Малиновскую, которая долго болела.] но покамест, как
ни приготовлялся к этой вести, все-таки она поразила неожиданно. В другой раз поговорим больше — сегодня прощай. Обнимаю тебя крепко. Да утешит тебя бог!
Она могла бы тотчас отделиться от метрополии и
ни в
чем не нуждалась бы — богата всеми дарами царства природы.
Видят,
что люди не злые,
ни в каких качествах не замечены и в полиции не бывают.
Прошли еще две недели, а листки все в моем бюваре.Не знаю, когда они до вас доберутся. Сегодня получил письма, посланные с Бибиковым. Его самого не удалось увидеть; он проехал из Тюмени на Тобольск. Видно, он с вами не видался: от вас нет
ни строчки. А я все надеялся,
что этот молодой союзник вас отыщет и поговорит с вами о здешнем нашем быте. Муравьев, мой товарищ, его дядя, и он уже несколько раз навещал наш Ялуторовск.
От Ивана Дмитриевича я узнал,
что я мудрец. Такое известие меня несколько удивило, но, впрочем, оно
ни к
чему не обязывает.
Всего я видел семерых правоведов, и как
ни приятна была эта встреча в степи, но осталось какое-то темное, мрачное впечатление: они только
что вступают в жизнь и, кажется, будто бы больше нашего брата устали.
M. A. меня часто практикует. Он так добр,
что уверяет, будто бы я, каков
ни есть, оживляю несколько однообразие его жизни…
…Очень бы хотелось получить письма, которые Шаховский обещал мне из России. Может, там что-нибудь мы бы нашли нового. В официальных мне ровно ничего не говорят — даже по тону не замечаю, чтобы у Ивана Александровича была тревога, которая должна всех волновать, если теперь совершается повторение того,
что было с нами. Мы здесь ничего особенного не знаем, как
ни хлопочем с Михаилом Александровичем поймать что-нибудь новое: я хлопочу лежа, а он кой-куда ходит и все возвращается
ни с
чем.
Много я странствовал, хлопотал, рвался, надеялся в эти двадцать лет — а все
ни к
чему.
Хандра владела Матюшкиным потому,
что он не мог мириться с феодально-крепостническим строем, при котором служил своей родине на флоте, но с которым не имел
ни сил,
ни умения бороться.
Ты напрасно говоришь,
что я 25 лет ничего об тебе не слыхал. Наш директор писал мне о всех лицейских. Он постоянно говорил,
что особенного происходило в нашем первом выпуске, — об иных я и в газетах читал. Не знаю, лучше ли тебе в Балтийском море, но очень рад,
что ты с моими. Вообще не очень хорошо понимаю,
что у вас там делается, и это естественно. В России меньше всего знают,
что в ней происходит. До сих пор еще не убеждаются,
что гласность есть ручательство для общества, в каком бы составе оно
ни было.
После приобщения он поручил Михаилу Александровичу съездить к Виноградскому (который тогда правил должность губернатора) и сказать ему пожелание, чтобы в случае его кончины Анненков, Свистунов и Муравьев были его душеприказчиками и чтобы полиция
ни во
что не вмешивалась.
В одно и то же время, как тебе, писал и Горбачевскому — до сих пор от него
ни слуху
ни духу. Видно, опять надобно будет ждать серебрянку, [Серебрянка — обоз с серебряной рудой из Нерчинска а Петербург.] чтоб получить от него весточку. Странно только то,
что он при такой лени черкнуть слово всякий раз жалуется,
что все его забыли и считает всех перед ним виноватыми. Оригинал — да и только! — Распеки его при случае.
Наши толки тут
ни к
чему.
При этом случае должен вам сказать,
что не замечаю в себе
ни малейшего охлаждения.
… [Опущены подробности о проявляемой «нашим любезным», но увлекающимся H. Н. Муравьевым несправедливости к некоторым из его помощников. Сам Пущин простудился, и голос его «не отличается звучностью»; впрочем, декабристы «уже 30 лет лишены голоса».] Прекрасно делаете,
что оставляете под красным сукном надежды, которыми и вас, как и меня, потчуют добрые люди. Это очень понятно и естественно с их стороны, но, кажется, мы, допотопные, не подлежим
ни переменам погоды,
ни переменам царства.
[В одном из предыдущих писем к брату, от 26 января, Пущин заявляет,
что не решается писать ему почтой о своих переживаниях в связи с переговорами о мире после Крымской войны; «Как
ни желаю замирения, но как-то не укладывается в голове и сердце,
что будут кроить нашу землю…
Может быть, это мука, в которой я не даю себе отчета, знаю только,
что мне с ней ловко и
ни малейшей занозы против кого бы то
ни было.
Ты говоришь: верую,
что будет мир, а я сейчас слышал,
что проскакал курьер с этим известием в Иркутск. Должно быть, верно, потому
что это сказал почтмейстер Николаю Яковлевичу. Будет ли мир прочен — это другой вопрос, но все-таки хорошо,
что будет отдых. Нельзя же нести на плечах народа, который
ни в
чем не имеет голоса, всю Европу. Толчок дан поделом — я совершенно с тобой согласен. Пора понять,
что есть дело дома и
что не нужно быть полицией в Европе.
Впрочем, я надеюсь,
что вам понравится иметь дело с А. Н. Муравьевым, и, во всяком случае, достигнувши Нижнего, вы на пути, куда бы
ни вздумали направить полет.
Бывший декабрист, губернатор сообщил министерству,
что у него нет для этого
ни полномочий,
ни средств.]
Я очень знаю,
что надобно действовать, но это время, как ты видела, я просто
ни на
что не годен. Он со мной поживет, потом поступит к Циммерману в Москве. Это заведение лучшее во всех отношениях, и там он может остаться до самого университета. Я уже вошел в переговоры с Циммерманом, но надобно еще самому с ним познакомиться, все высмотреть. Авось бог поможет как-нибудь распустить крылья, которые до сих пор подрезаны…
Третьего дня был у меня брат Михайло. Я рад был его видеть — это само собой разумеется, но рад был тоже и об тебе услышать, любезный друг Нарышкин. Решительно не понимаю,
что с тобой сделалось. Вот скоро два месяца, как мы виделись, и от тебя
ни слова. Между тем ты мне обещал, проездом через Тулу, известить об Настеньке, которая теперь Настасья Кондратьевна Пущина. Признаюсь, я думал,
что ты захворал, и несколько раз собирался писать, но с каждой почтой поджидал от тебя инисиативы, чтоб потом откликнуться…