Неточные совпадения
Как быть! Надобно приняться за старину. От вас, любезный друг, молчком не отделаешься — и то уже совестно, что так долго откладывалось давнишнее обещание поговорить
с вами на бумаге об Александре Пушкине, как, бывало, говаривали мы об
нем при первых наших встречах в доме Бронникова. [В доме Бронникова жил Пущин в Ялуторовске, куда приезжал в 1853–1856 гг. Е. И. Якушкин для свидания
с отцом, декабристом И. Д. Якушкиным.] Прошу терпеливо и снисходительно слушать немудрый мой рассказ.
Старик,
с лишком восьмидесятилетний, хотел непременно сам представить своих внучат, записанных, по
его же просьбе, в число кандидатов Лицея, нового заведения, которое самым своим названием поражало публику в России, — не все тогда имели понятие о колоннадах и ротондах в афинских садах, где греческие философы научно беседовали
с своими учениками.
Дедушка наш Петр Иванович насилу вошел на лестницу, в зале тотчас сел, а мы
с Петром стали по обе стороны возле
него, глядя на нашу братью, уже частию тут собранную.
— Чиновник исчез, и тотчас старика нашего
с нами повели во внутренние комнаты, где
он нас поручил благосклонному вниманию министра, рассыпавшегося между тем в извинениях.
По сходству ли фамилий, или по чему другому, несознательно сближающему, только я
его заметил
с первого взгляда.
Часто, в
его отсутствие, мы оставались
с Анной Николаевной.
Все мы видели, что Пушкин нас опередил, многое прочел, о чем мы и не слыхали, все, что читал, помнил; но достоинство
его состояло в том, что
он отнюдь не думал выказываться и важничать, как это очень часто бывает в те годы (каждому из нас было 12лет)
с скороспелками, которые по каким-либо обстоятельствам и раньше и легче находят случай чему-нибудь выучиться.
В Царском мы вошли к директору:
его дом был рядом
с Лицеем.
Он привел меня прямо в четвертый этаж и остановился перед комнатой, где над дверью была черная дощечка
с надписью: № 13.
Когда закончилось представление виновников торжества, царь как хозяин отблагодарил всех, начиная
с министра, и пригласил императриц осмотреть новое
его заведение.
Императрица улыбнулась и пошла дальше, не делая уже больше любезных вопросов, а наш Корнилов
сóника [Устарелый термин: сразу.] же попал на зубок; долго преследовала
его кличка: Monsieur.
В тексте «Атенея»
он не «щекотал и щипал» сестру, а «шутил и смеялся
с нею».
Жизнь наша лицейская сливается
с политическою эпохою народной жизни русской: приготовлялась гроза 1812 года. Эти события сильно отразились на нашем детстве. Началось
с того, что мы провожали все гвардейские полки, потому что
они проходили мимо самого Лицея; мы всегда были тут, при
их появлении, выходили даже во время классов, напутствовали воинов сердечною молитвой, обнимались
с родными и знакомыми — усатые гренадеры из рядов благословляли нас крестом. Не одна слеза тут пролита.
В
нем была смесь излишней смелости
с застенчивостью, и то и другое невпопад, что тем самым
ему вредило.
Все это вместе было причиной, что вообще не вдруг отозвались
ему на егопривязанность к лицейскому кружку, которая
с первой поры зародилась в
нем, не проявляясь, впрочем, свойственною ей иногда пошлостью.
В журнале «Лицейский мудрец» (1815, № 3) об этом — «Письмо к издателю»; по сходству «Письма»
с текстом Записок К. Я. Грот полагает, что
оно принадлежит Пущину («Пушкинский Лицей», СПб. 1911, стр. 291).]
Сидели мы
с Пушкиным однажды вечером в библиотеке у открытого окна. Народ выходил из церкви от всенощной; в толпе я заметил старушку, которая о чем-то горячо
с жестами рассуждала
с молодой девушкой, очень хорошенькой. Среди болтовни я говорю Пушкину, что любопытно бы знать, о чем так горячатся
они, о чем так спорят, идя от молитвы?
Он почти не обратил внимания на мои слова, всмотрелся, однако, в указанную мною чету и на другой день встретил меня стихами...
Нельзя не вспомнить сцены, когда Пушкин читал нам своих Пирующих студентов.
Он был в лазарете и пригласил нас прослушать эту пиэсу. После вечернего чая мы пошли к
нему гурьбой
с гувернером Чириковым.
Я,
с своей стороны, старался доказать
ему, что Энгельгардт тут действовал отлично;
он никак не сознавал этого, все уверял меня, что Энгельгардт, защищая
его, сам себя защищал.
С назначением Энгельгардта в директоры школьный наш быт принял иной характер:
он с любовью принялся за дело.
В доме
его мы знакомились
с обычаями света, ожидавшего нас у порога Лицея, находили приятное женское общество.
Раз на зимней нашей прогулке в саду, где расчищались кругом пруда дорожки,
он говорит Есакову,
с которым я часто ходил в паре...
Государь на это сказал: «В таком случае надо бы познакомить
их с фронтом».
Как-то в разговоре
с Энгельгардтом царь предложил
ему посылать нас дежурить при императрице Елизавете Алексеевне во время летнего ее пребывания в Царском Селе, говоря, что это дежурство приучит молодых людей быть развязнее в обращении и вообще послужит
им в пользу.
Вот вам выдержки из хроники нашей юности. Удовольствуйтесь
ими! Может быть, когда-нибудь появится целый ряд воспоминаний о лицейском своеобразном быте первого курса,
с очерками личностей, которые потом заняли свои места в общественной сфере; большая часть из
них уже исчезла, но оставила отрадное памятование в сердцах не одних своих товарищей.
9 июня был акт. Характер
его был совершенно иной: как открытие Лицея было пышно и торжественно, так выпуск наш тих и скромен. В ту же залу пришел император Александр в сопровождении одного тогдашнего министра народного просвещения князя Голицына. Государь не взял
с собой даже князя П. М. Волконского, который, как все говорили, желал быть на акте.
В зале были мы все
с директором, профессорами, инспектором и гувернерами. Энгельгардт прочел коротенький отчет за весь шестилетний курс, после
него конференц-секретарь Куницын возгласил высочайше утвержденное постановление конференции о выпуске. Вслед за этим всех нас, по старшинству выпуска, представляли императору
с объяснением чинов и наград.
[Корф сообщает в заметках 1854 г., что Александр I ушел
с акта до пения стихов Дельвига (Я. К. Грот, Пушкин,
его лицейские товарищи и наставники, СПб.
В тот же день, после обеда, начали разъезжаться: прощаньям не было конца. Я, больной, дольше всех оставался в Лицее.
С Пушкиным мы тут же обнялись на разлуку:
он тотчас должен был ехать в деревню к родным; я уж не застал
его, когда приехал в Петербург.
Не знаю, к счастию ли
его, или несчастию,
он не был тогда в Петербурге, а то не ручаюсь, что в первых порывах, по исключительной дружбе моей к
нему, я, может быть, увлек бы
его с собою.
Подвижность пылкого
его нрава, сближение
с людьми ненадежными пугали меня.
Нечего и говорить уже о разных
его выходках, которые везде повторялись; например, однажды в Царском Селе Захаржевского медвежонок сорвался
с цепи от столба, [После этого автором густо зачеркнуто в рукописи несколько слов.] на котором устроена была
его будка, и побежал в сад, где мог встретиться глаз на глаз, в темной аллее,
с императором, если бы на этот раз не встрепенулся
его маленький шарло и не предостерег бы от этой опасной встречи.
Между тем тот же Пушкин, либеральный по своим воззрениям, имел какую-то жалкую привычку изменять благородному своему характеру и очень часто сердил меня и вообще всех нас тем, что любил, например, вертеться у оркестра околоОрлова, Чернышева, Киселева и других:
они с покровительственной улыбкой выслушивали
его шутки, остроты.
Говоришь, бывало: «Что тебе за охота, любезный друг, возиться
с этим народом; ни в одном из
них ты не найдешь сочувствия, и пр.»
Он терпеливо выслушает, начнет щекотать, обнимать, что, обыкновенно, делал, когда немножко потеряется.
Глядя на
него, я долго думал: не должен ли я в самом деле предложить
ему соединиться
с нами?
Преследуемый мыслию, что у меня есть тайна от Пушкина и что, может быть, этим самым я лишаю общество полезного деятеля, почти решался броситься к
нему и все высказать, зажмуря глаза на последствия. В постоянной борьбе
с самим собою, как нарочно, вскоре случилось мне встретить Сергея Львовича на Невском проспекте.
После этого мы как-то не часто виделись. Пушкин кружился в большом свете, а я был как можно подальше от
него. Летом маневры и другие служебные занятия увлекали меня из Петербурга. Все это, однако, не мешало нам, при всякой возможности встречаться
с прежней дружбой и радоваться нашим встречам у лицейской братии, которой уже немного оставалось в Петербурге; большею частью свидания мои
с Пушкиным были у домоседа Дельвига.
Вот все, что я дознал в Петербурге. Еду потом в Царское Село к Энгельгардту, обращаюсь к
нему с тем же тревожным вопросом.
— Энгельгардт, — сказал
ему государь, — Пушкина надобно сослать в Сибирь:
он наводнил Россию возмутительными стихами; вся молодежь наизусть
их читает. Мне нравится откровенный
его поступок
с Милорадовичем, но это не исправляет дела.
С той минуты, как я узнал, что Пушкин в изгнании, во мне зародилась мысль непременно навестить
его. Собираясь на рождество в Петербург для свидания
с родными, я предположил съездить и в Псков к сестре Набоковой; муж ее командовал тогда дивизией, которая там стояла, а оттуда уже рукой подать в Михайловское. Вследствие этой программы я подал в отпуск на 28 дней в Петербургскую и Псковскую губернии.
Разве не знаете, что
он под двойным надзором — и полицейским и духовным?» — «Все это знаю; но знаю также, что нельзя не навестить друга после пятилетней разлуки в теперешнем
его положении, особенно когда буду от
него с небольшим в ста верстах.
Комната Александра была возле крыльца,
с окном на двор, через которое
он увидел меня, услышав колокольчик.
В этой небольшой комнате помещалась кровать
его с пологом, письменный стол, диван, шкаф
с книгами и пр., пр.
Во всем поэтический беспорядок, везде разбросаны исписанные листы бумаги, всюду валялись обкусанные, обожженные кусочки перьев (
он всегда
с самого Лицея писал обглодками, которые едва можно было держать в пальцах).
С. Л. Пушкин тоже признавал этот портрет лучшим изображением
его сына.]
Пушкин сам не знал настоящим образом причины своего удаления в деревню; [По цензурным соображениям весь дальнейший текст опубликован в 1859 г. либо
с выкидками, либо в «исправленном» изложении редакции «Атенея».]
он приписывал удаление из Одессы козням графа Воронцова из ревности;думал даже, что тут могли действовать некоторые смелые
его бумаги по службе, эпиграммы на управление и неосторожные частые
его разговоры о религии.
Воронцов ответил, что совершенно согласен
с высочайшим определением и вполне убежден, что Пушкину нужно больше уединения для собственной
его пользы.
Вот копия
с отрывка из письма Пушкина, которое в полном составе
его мне неизвестно.
На это я
ему ответил, что
он совершенно напрасно мечтает о политическом своем значении, что вряд ли кто-нибудь на
него смотрит
с этой точки зрения, что вообще читающая наша публика благодарит
его за всякий литературный подарок, что стихи
его приобрели народность во всей России и, наконец, что близкие и друзья помнят и любят
его, желая искренно, чтоб скорее кончилось
его изгнание.
Он терпеливо выслушал меня и сказал, что несколько примирился в эти четыре месяца
с новым своим бытом, вначале очень для
него тягостным; что тут, хотя невольно, но все-таки отдыхает от прежнего шума и волнения;
с Музой живет в ладу и трудится охотно и усердно.