Неточные совпадения
Помнишь ли,
мой брат
по чаше.
Как в отрадной тишине
Мы топили горе наше
В чистом пенистом вине?
[Рассказ Пущина о своем участии в Тайном обществе, о своем взгляде на привлечение Пушкина к заговору не мог появиться в 1859 г. в печати
по цензурным условиям (все шесть абзацев: «Встреча
моя с Пушкиным…» — «Конечно, болтовня», стр. (68–70).
Бурцов, которому я больше высказывался, нашел, что
по мнениям и убеждениям
моим, вынесенным из Лицея, я готов для дела.
Первая
моя мысль была — открыться Пушкину: он всегда согласно со мною мыслил о деле общем (respub-lica), по-своему проповедовал в нашем смысле — и изустно и письменно, стихами и прозой.
Не знаю, к счастию ли его, или несчастию, он не был тогда в Петербурге, а то не ручаюсь, что в первых порывах,
по исключительной дружбе
моей к нему, я, может быть, увлек бы его с собою.
Не заключайте, пожалуйста, из этого ворчанья, чтобы я когда-нибудь был спартанцем, каким-нибудь Катоном, — далеко от всего этого: всегда шалил, дурил и кутил с добрым товарищем. Пушкин сам увековечил это стихами ко мне; но при всей
моей готовности к разгулу с ним хотелось, чтобы он не переступал некоторых границ и не профанировал себя, если можно так выразиться, сближением с людьми, которые,
по их положению в свете, могли волею и неволею набрасывать на него некоторого рода тень.
Мне показалось, что он вообще неохотно об этом говорил; я это заключил
по лаконическим отрывистым его ответам на некоторые
мои спросы, и потому я его просил оставить эту статью, тем более что все наши толкования ни к чему не вели, а только отклоняли нас от другой, близкой нам беседы. Заметно было, что ему как будто несколько наскучила прежняя шумная жизнь, в которой он частенько терялся.
Пушкин заставил меня рассказать ему про всех наших первокурсных Лицея, потребовал объяснения, каким образом из артиллеристов я преобразовался в Судьи. Это было ему
по сердцу, он гордился мною и за меня! Вот его строфы из «Годовщины 19 октября» 1825 года, где он вспоминает, сидя один, наше свидание и
мое судейство...
Верно, я этого доверия не стою —
по многим
моим глупостям».
Что делалось с Пушкиным в эти годы
моего странствования
по разным мытарствам, я решительно не знаю; знаю только и глубоко чувствую, что Пушкин первый встретил меня в Сибири задушевным словом. В самый день
моего приезда в Читу призывает меня к частоколу А. Г. Муравьева и отдает листок бумаги, на котором неизвестною рукой написано было...
По приезде
моем в Тобольск в 1839 году я послал эти стихи к Плетневу; таким образом были они напечатаны; а в 1842 брат
мой Михаил отыскал в Пскове самый подлинник Пушкина, который теперь хранится у меня в числе заветных
моих сокровищ.
[Стихотворение Пушкина «
Мой первый друг» печатается в издании АН СССР
по тексту, опубликованному в Записках Пущина, так как автограф поэта не найден.
Не могу тебе ничего сказать важного, после твоего отъезда, кажется,
по несчастью или
по счастью, все в том же положении;
мои заботы — о ремонте, [Ремонт — покупка лошадей, деятельность Пущина
по службе в Конной артиллерии.] кроме многих других, которые непременно сопряжены с
моим существованием.
Начнем с последнего нашего свидания, которое вечно будет в памяти
моей. Вы увидите из нескольких слов, сколько можно быть счастливым и в самом горе. Ах, сколько я вам благодарен, что Annette, что все малютки со мной. [Имеются в виду портреты родных — сестер, их детей и т. д.] Они меня тешили в
моей золотой тюрьме, ибо новый комендант на чудо отделал наши казематы. Однако я благодарю бога, что из них выбрался, хотя с цепями должен парадировать
по всей России.
Будущее не в нашей воле, и я надеюсь, что как бы ни было со мной — будет лучше крепости, и, верно, вы довольны этой перемене, которую я ждал
по вашим посылкам, но признаюсь, что они так долго не исполнялись, что я уже начинал думать, что сапоги и перчатки присланы для утешения
моего или
по ошибочным уведомлениям, а не для настоящего употребления.
Посылаю я вам доброго
моего Приваловаили Шувалова, расспросите его об нашем путешествии; он по-своему расскажет вам подробности, которых невозможно описывать.
— Много успел со времени разлуки нашей передумать об этих днях, — вижу беспристрастно все происшедшее, чувствую в глубине сердца многое дурное, худое, которое не могу себе простить, но какая-то необыкновенная сила покорила, увлекала меня и заглушала обыкновенную
мою рассудительность, так что едва ли какое-нибудь сомнение — весьма естественное — приходило на мысль и отклоняло от участия в действии, которое даже я не взял на себя труда совершенно узнать, не только
по важности его обдумать.
Трудно и почти невозможно (
по крайней мере я не берусь) дать вам отчет на сем листке во всем том, что происходило со мной со времени нашей разлуки — о 14-м числе надобно бы много говорить, но теперь не место, не время, и потому я хочу только, чтобы дошел до вас листок, который, верно, вы увидите с удовольствием; он скажет вам, как я признателен вам за участие, которое вы оказывали бедным сестрам
моим после
моего несчастия, — всякая весть о посещениях ваших к ним была мне в заключение истинным утешением и новым доказательством дружбы вашей, в которой я, впрочем, столько уже уверен, сколько в собственной нескончаемой привязанности
моей к вам.
Добрый друг
мой, сколько мог, я вам, одним вам, высказал
мои мысли
по совести; вы меня поймете. Между тем позвольте мне думать, что одно письменное участие ваше представило вам нечто в
мою пользу; в заключение скажу вам, что если бы и могли существовать те чувства, которые вы стараетесь угадать, то и тогда мне только остается в молчании благоговеть пред ними, не имея права, даже простым изъявлением благодарности, вызывать на такую решимость, которой вся ответственность на мне, Таков приговор судьбы
моей.
Уже с поселения почаще буду всех навещать
моими посланиями, ты и Марья будете иметь свою очередь; прошу только не поскучать многоречием и большей частью пустословием
моим. Между тем,
по старой памяти, могу тебе заметить, что ты не знаешь внутренних происшествий.Поклон твой Митькову остается при тебе
по очень хорошей причине: я не могу передать его в Красноярск, где он с 1836 года. Все здешние твои знакомые тебя приветствуют…
Ты теперь уже, верно, получил
мое письмо к тебе, написанное
по приезде; хочу сказать несколько слов накануне выезда.
Ты, верно, похвалишь
мое намерение, хотя
по общим правилам принято, что водка необходима для желудка молодых людей наших лет.
Переписка
моя плохо идет —
по болезненной пустоте
моей головы.
Когда-нибудь я вам расскажу забавный случай
по случаю слова рыба(название нашей карты с Якушкиным), которое было в
моем письме, — рыбу
мою требовали в Тобольск и вместе с нею возвратили мне письмо
мое к Якушкину с замечанием не употреблять двусмысленных выражений, наводящих сомнение своею таинственностию, в письмах, если хочу, чтоб они доходили
по адресам.
Верная
моя Annette строит надежды на свадьбу наследника, [Семьи декабристов надеялись, что в связи со свадьбами своей дочери Марии (1839) и сына Александра (1841) Николай I облегчит участь сосланных; их надежды были обмануты.] писала ко мне об этом с Гаюсом,
моим родственником, который проехал в Омск
по особым поручениям к Горчакову; сутки прожил у меня.
Признаюсь, вызывая его сюда, я не об одном себе думаю, он угадал истинное основание
моего желания. Давно уже
по его письмам видел, что он не на месте и что вы и Марья Николаевна преследуете его и гоните сюда. Первое
мое приглашение было написано 1 декабря, также вдруг за полчаса до отсылки писем к городничему. Что из всего этого выйдет, право, не знаю.
Об Нарышкиных имею известие от брата Петра из Прочного Окопа, — Нарышкин чуть было не задушил его, услышавши знакомый ему
мой голос. Родственно они приняли
моего Петра, который на год отправился
по собственному желанию в экспедицию. Теперь они все в горах. Талызин уехал в Петербург и, кажется, не воротится, я этому очень рад. При нем я бы не поехал
по приглашению Фонвизина.
Скоро будет отсюда случай к вам, я к тому времени приготовлю все, что мне поручали в Ялуторовске. С почтой невозможно отправить заветных рукописей. По-моему бы и можно, но вы будете называть меня неосторожным человеком, и я не хочу в
мои преклонные лета заслужить такого мнения.
Волконский преуморительно говорит о всех наших — между прочим о Горбачевском, что он завел мыльный завод, положил на него все полученное
по наследству от брата и что, кажется, выйдут мыльные пузыри.
Мыла нет ни куска, а все гуща — ведь не хлебать
мыло, а в руки взять нечего. Сквозь пальцы все проходит, как прошли и деньги.
Вчерашняя почта привезла нам известие, что свадьба должна была совершиться 16 апреля. Следовательно,
по всем вероятиям, недели через две узнаем здесь милость для детей. Это теперь главная
моя забота. Как ни бодро смотрит
моя старуха хозяйка, но отказ ее жестоко поразит. Я никак не допускаю этой мысли и не хочу видеть здесь продолжения жестокой драмы. Родные там убеждены, что будет
по их желанию: значит, им обещано, но велено подождать до торжества.
С Нат. Дмит. и М. Ал. мы в частых сношениях: они,
по доброте своей, уверяют, что
мои письма для них приятны. Я
по невинности верю и пишу со всевозможными народами.
По этому поводу Якушкин писал Пущину: «Прочел ваше письмо, из которого вижу, что вам предстоит какое-то поприще, совершенно мной для вас не предвиденное; ради бога, потерпите
мою дерзость: я никакой не имею возможности представить себе вас именно золотопромышленником и искателем золота — на что оно вам?
Счастлив буду, если в
моих размышлениях найдется что-нибудь полезное…» Обширная переписка М. А. Фонвизина с Пущиным
по этому вопросу использована в работе В. Н. Соколова «Декабристы в Сибири» (1946, стр. 179 и сл.).
В письме от 31 декабря 1841 г. к племяннице Н. Г. Глинке (
по мужу — Одынец) он заявлял: «Люблю жену всей душою, но
мои поступки… она совершенно превратно толкует…
Пора вам читать
мою болтовню; мало толку в ней найдете, но и
по этому узнаете вашего неизменного, старого друга, который дружески, крепко вас обнимает и просит приветствовать всех ваших домашних и добрых поселителей, верных нашей старине.
По принятому мною правилу, я бы не решился к вам первый писать, если бы не племянник
мой Эпаминонд Гаюс требовал от меня походатайствовать за него.
Скоро оттуда приедет Н. Я. Балакшин, он мне подробно все расскажет, часто видается с
моими домашними. — Попеняйте Ротчеву, что он сюда не заехал; со мной считаться визитами нельзя — я бы давно посетил всех в Восточной Сибири, но, к сожалению, она вне окружности круга, описанного комитетом гг. министров, который, верно
по ошибке, взял радиус в 30 верст. Уж лучше бы в 20, тогда было бы
по версте на каждый год и было бы понятно.
Про себя скажу тебе, что я, благодаря бога, живу здорово и спокойно. Добрые
мои родные постоянно пекутся обо мне и любят попрежнему. В 1842 году лишился я отца — известие об его кончине пришло, когда я был в Тобольске с братом Николаем. Нам была отрада
по крайней мере вместе его оплакивать. Я тут получил от Николая образок, которым батюшка благословил его с тем, чтобы он
по совершении дальнего путешествия надел мне его на шею.
Очень жалею, что не могу ничем участвовать в постройке читинской церкви. Тут нужно что-нибудь значительнее наших средств. К тому же я всегда
по возможности лучше желаю помочь бедняку какому-нибудь, нежели содействовать в украшениях для строящихся церквей. По-моему, тут
моя лепта ближе к цели. Впрочем, и эти убеждения не спасают от частых налогов
по этой части. Необыкновенно часто приходят с кружками из разных мест, и не всегда умеешь отказать…
…В Петербург еще не писал насчет
моего предполагаемого путешествия. Жду вдохновения — и признаюсь, при всем желании ехать, как-то тоскливо просить. Время еще не ушло. Надобно соблюсти все формальности, взять свидетельство лекаря и
по всем инстанциям его посылать… Главное, надобно найти случай предварить родных, чтобы они не испугались мнимо болезненным
моим состоянием… [Пущин выехал, после длительной переписки между местной и столичной администрации, в середине мая 1849 г.]
Поцелуйте Аннушку
мою. Скажите ей, что мне теперь гораздо лучше. Ей буду писать во вторник
по заведенному порядку…
…Бечасный — труженик, существующий своими трудами в деревне Смоленщине, кажется, один может служить исключением к общему выводу
моему. Иван Дмитриевич может вас уверить, что я не
по какому-нибудь пристрастию к Бечасному говорю это, — он знает, что я не имею к нему особого вожделения. Должен признаться, что он заставил меня переменить свое прежнее мнение об нем.
Только что собирался
по отъезде молодых новобрачных (я говорю молодых, потому что бывают у нас подчас и старые новобрачные) отвечать вам, добрый
мой Гаврило Степанович, на письмо ваше с Лизой, как 1-го числа получил другое ваше письмо, писанное благодетельной рукой Лучшего Секретаря.
Крепко тебя обнимаю. Ты еще и о других
моих листках будешь слышать — везде один и тот же вздор.
По этому ты меня узнаешь — больше мне ничего не нужно.
Тебя крепко обниму, добрый
мой Матюшкин. Мильон лет мы не видались. Вряд ли и увидимся. Будем хоть изредка пересылаться весточкой. Отрадно обмануть расстояние — отрадно быть близко и вдалеке. — Часто гляжу на твой портрет — тут мысли перебегают все десятки лет нашей разлуки. Annette мне недавно писала, как ты с ней ходил
по царскому саду; читая, мне казалось, что ты ей рассказывал вчерашние события, а это рассказы лицейской нашей жизни, которая довольно давно уже прошла.
На днях у меня был Оболенский, он сын того, что был в Лицее инспектором. Вышел в 841-м году. Служит при Гасфорте, приезжал в Ялуторовск
по какому-то поручению и, услышав
мою фамилию, зашел навестить меня. С ним я потолковал о старине. Он нашел, что я еще мало стар; забросал я его вопросами местными, напомнил ему, что он жил с отцом во флигеле в соседстве с Ротастом. Тогда этот Оболенский несознательно бегал — ему теперь только 32 года. — Только странный какой-то человек, должно быть вроде своего отца.
Приветствует тебя Матвей Муравьев, он помнит твои рассказы
по возвращении из сибирской экспедиции. — Один он только тебя знает из здешних
моих товарищей ялуторовских.
Вероятно, тебя видел Иван Федорович Иваницкий, медик, путешествовавший на судах Американской компании. Он тебя знает и обещал мне, при недавнем свидании здесь, передать тебе
мой привет. Всеми способами стараюсь тебя отыскивать, только извини, что сам не являюсь. Нет прогонов. Подождем железную дорогу. Когда она дойдет [до] Ялуторовска, то, вероятно, я
по ней поеду. Аннушка тебя целует.
На днях был у меня моряк Каралов с твоим листком от 5 марта. Читал его с признательностию, мне стало так совестно, что я очень бранил себя и пишу тебе
мою повинную с сыном нашего Якушкина, который был здесь ревизором в Тобольской губернии
по межевой части. — Он надеется тебя лично увидеть и дать изустную весть обо мне.
До него должен быть у тебя Фрейганг, бывший
моим гостем
по возвращении из Камчатки. Он же встретился дорогой с Арбузовым и передал посланный тобою привет. Арбузова провезли мимо Ялуторовска. — До того в феврале я виделся с H. H. Муравьевым, и он обнял меня за тебя. Спасибо тебе! Отныне впредь не будет таких промежутков в наших сношениях. Буду к тебе писать просто с почтой, хотя это и запрещено мне, не знаю почему.