Неточные совпадения
Старик, с лишком восьмидесятилетний, хотел непременно сам представить своих внучат, записанных,
по его же просьбе, в число кандидатов Лицея, нового заведения, которое самым своим названием поражало публику в России, — не
все тогда имели понятие о колоннадах и ротондах в афинских садах, где греческие философы научно беседовали с своими учениками.
Все мы видели, что Пушкин нас опередил, многое прочел, о чем мы и не слыхали,
все, что читал, помнил; но достоинство его состояло в том, что он отнюдь не думал выказываться и важничать, как это очень часто бывает в те годы (каждому из нас было 12лет) с скороспелками, которые
по каким-либо обстоятельствам и раньше и легче находят случай чему-нибудь выучиться.
Случалось точно удивляться переходам в нем: видишь, бывало, его поглощенным не
по летам в думы и чтения, и тут же [В рукописи было: «бесится до неистовства», зачеркнуто.] внезапно оставляет занятия, входит в какой-то припадок бешенства за то, что другой, ни на что лучшее не способный, перебежал его или одним ударом уронил
все кегли.
Среди дела и безделья незаметным образом прошло время до октября. В Лицее
все было готово, и нам велено было съезжаться в Царское Село. Как водится, я поплакал, расставаясь с домашними; сестры успокаивали меня тем, что будут навещать
по праздникам, а на рождество возьмут домой. Повез меня тот же дядя Рябинин, который приезжал за мной к Разумовскому.
Все 30 воспитанников собрались. Приехал министр,
все осмотрел, делал нам репетицию церемониала в полной форме, то есть вводили нас известным порядком в залу, ставили куда следует
по, списку, вызывали и учили кланяться
по направлению к месту, где будут сидеть император и высочайшая фамилия. При этом неизбежно были презабавные сцены неловкости и ребяческой наивности.
Публика при появлении нового оратора, под влиянием предшествовавшего впечатления, видимо, пугалась и вооружилась терпением; но
по мере того, как раздавался его чистый, звучный и внятный голос,
все оживились, и к концу его замечательной речи слушатели уже были не опрокинуты к спинкам кресел, а в наклоненном положении к говорившему: верный знак общего внимания и одобрения!
В продолжение
всей речи ни разу не было упомянуто о государе: это небывалое дело так поразило и понравилось императору Александру, что он тотчас прислал Куницыну владимирский крест — награда, лестная для молодого человека, только что возвратившегося, перед открытием Лицея, из-за границы, куда он был послан
по окончании курса в Педагогическом институте, и назначенного в Лицей на политическую кафедру.
На этом основании, вероятно, Лицей и был так устроен, что,
по возможности, были соединены
все удобства домашнего быта с требованиями общественного учебного заведения.
[
Весь дальнейший текст до конца абзаца («Роскошь помещения… плебеями») не был пропущен в печать в 1859 г.] Роскошь помещения и содержания, сравнительно с другими, даже с женскими заведениями, могла иметь связь с мыслью Александра, который, как говорили тогда, намерен был воспитать с нами своих братьев, великих князей Николая и Михаила, почти наших сверстников
по летам; но императрица Марья Федоровна воспротивилась этому, находя слишком демократическим и неприличным сближение сыновей своих, особ царственных, с нами, плебеями.
В коридоре на ночь ставились ночники во
всех арках. Дежурный дядька мерными шагами ходил
по коридору.
Обед состоял из трех блюд (
по праздникам четыре). За ужином два. Кушанье было хорошо, но это не мешало нам иногда бросать пирожки Золотареву в бакенбарды. При утреннем чае — крупичатая белая булка, за вечерним — полбулки. В столовой,
по понедельникам, выставлялась программа кушаний на
всю неделю. Тут совершалась мена порциями
по вкусу.
Я, как сосед (с другой стороны его номера была глухая стена), часто, когда
все уже засыпали, толковал с ним вполголоса через перегородку о каком-нибудь вздорном случае того дня; тут я видел ясно, что он
по щекотливости всякому вздору приписывал какую-то важность, и это его волновало.
И бутылки вмиг разбиты,
И бокалы
все в окно,
Всюду
по полу разлиты
Пунш и светлое вино.
Пушкин охотнее
всех других классов занимался в классе Куницына, и то совершенно по-своему: уроков никогда не повторял, мало что записывал, а чтобы переписывать тетради профессоров (печатных руководств тогда еще не существовало), у него и в обычае не было:
все делалось а livre ouvert.
Стихи эти написаны сестре Дельвига, премилой, живой девочке, которой тогда было семь или восемь лет. Стихи сами
по себе очень милы, но для нас имеют свой особый интерес. Корсаков положил их на музыку, и эти стансы пелись тогда юными девицами почти во
всех домах, где Лицей имел право гражданства.
Внимание общее, тишина глубокая
по временам только прерывается восклицаниями. Кюхельбекер просил не мешать, он был
весь тут, в полном упоении… Доходит дело до последней строфы. Мы слышим...
[
Весь следующий абзац и часть второго («Было еще другого рода… верховая езда») не могли появиться в 1859 г. в печати
по цензурным условиям; выброшены были также куплеты о Левашове.]
В зале были мы
все с директором, профессорами, инспектором и гувернерами. Энгельгардт прочел коротенький отчет за
весь шестилетний курс, после него конференц-секретарь Куницын возгласил высочайше утвержденное постановление конференции о выпуске. Вслед за этим
всех нас,
по старшинству выпуска, представляли императору с объяснением чинов и наград.
[Рассказ Пущина о своем участии в Тайном обществе, о своем взгляде на привлечение Пушкина к заговору не мог появиться в 1859 г. в печати
по цензурным условиям (
все шесть абзацев: «Встреча моя с Пушкиным…» — «Конечно, болтовня», стр. (68–70).
К тому же в 1818 году, когда часть гвардии была в Москве
по случаю приезда прусского короля, столько было опрометчивых действий одного члена общества, что признали необходимым делать выбор со
всею строгостию, и даже, несколько лет спустя, объявлено было об уничтожении общества, чтобы тем удалить неудачно принятых членов.
Между тем тот же Пушкин, либеральный
по своим воззрениям, имел какую-то жалкую привычку изменять благородному своему характеру и очень часто сердил меня и вообще
всех нас тем, что любил, например, вертеться у оркестра околоОрлова, Чернышева, Киселева и других: они с покровительственной улыбкой выслушивали его шутки, остроты.
Не заключайте, пожалуйста, из этого ворчанья, чтобы я когда-нибудь был спартанцем, каким-нибудь Катоном, — далеко от
всего этого: всегда шалил, дурил и кутил с добрым товарищем. Пушкин сам увековечил это стихами ко мне; но при
всей моей готовности к разгулу с ним хотелось, чтобы он не переступал некоторых границ и не профанировал себя, если можно так выразиться, сближением с людьми, которые,
по их положению в свете, могли волею и неволею набрасывать на него некоторого рода тень.
Самое сильное нападение Пушкина на меня
по поводу общества было, когда он встретился со мною у Н. И. Тургенева, где тогда собирались
все желавшие участвовать в предполагаемом издании политического журнала.
Как ни вертел я
все это в уме и сердце, кончил тем, что сознал себя не вправе действовать
по личному шаткому воззрению, без полного убеждения в деле, ответственном пред целию самого союза.
Князь Юсупов (во главе
всех, про которых Грибоедов в «Горе от ума» сказал: «Что за тузы в Москве живут и умирают»), видя на бале у московского военного генерал-губернатора князя Голицына неизвестное ему лицо, танцующее с его дочерью (он знал, хоть
по фамилии,
всю московскую публику), спрашивает Зубкова: кто этот молодой человек? Зубков называет меня и говорит, что я — Надворный Судья.
Все обстоятельства высылки поэта из Одессы разъяснены в обширной литературе
по этому вопросу (см. А. С. Пушкин, Письма, ред. и примеч.
Свернули мы, наконец, с дороги в сторону, мчались среди леса
по гористому проселку —
все мне казалось не довольно скоро!
Кони несут среди сугробов, опасности нет: в сторону не бросятся,
все лес, и снег им
по брюхо — править не нужно. Скачем опять в гору извилистой тропой; вдруг крутой поворот, и как будто неожиданно вломились смаху в притворенные ворота при громе колокольчика. Не было силы остановить лошадей у крыльца, протащили мимо и засели в снегу нерасчищенного двора…
Пушкин сам не знал настоящим образом причины своего удаления в деревню; [
По цензурным соображениям
весь дальнейший текст опубликован в 1859 г. либо с выкидками, либо в «исправленном» изложении редакции «Атенея».] он приписывал удаление из Одессы козням графа Воронцова из ревности;думал даже, что тут могли действовать некоторые смелые его бумаги
по службе, эпиграммы на управление и неосторожные частые его разговоры о религии.
Мне показалось, что он вообще неохотно об этом говорил; я это заключил
по лаконическим отрывистым его ответам на некоторые мои спросы, и потому я его просил оставить эту статью, тем более что
все наши толкования ни к чему не вели, а только отклоняли нас от другой, близкой нам беседы. Заметно было, что ему как будто несколько наскучила прежняя шумная жизнь, в которой он частенько терялся.
Пушкин заставил меня рассказать ему про
всех наших первокурсных Лицея, потребовал объяснения, каким образом из артиллеристов я преобразовался в Судьи. Это было ему
по сердцу, он гордился мною и за меня! Вот его строфы из «Годовщины 19 октября» 1825 года, где он вспоминает, сидя один, наше свидание и мое судейство...
Он поступил, при размещении
по заводам, на общем основании — для
всех ссылаемых без особого распоряжения.
Впоследствии узнал я об его женитьбе и камер-юнкерстве; и то и другое как-то худо укладывалось во мне: я не умел представить себе Пушкина семьянином и царедворцем; жена красавица и придворная служба пугали меня за него.
Все это вместе,
по моим понятиям об нем, не обещало упрочить его счастия. [
Весь дальнейший текст Записок Пущина опубликован впервые В. Е. Якушкиным («Русские ведомости», 1899, № 143).]
Это несколько случайных документов о дуэли, которые сами
по себе не представляют интереса после исследования П. Е. Щеголева «Дуэль и смерть Пушкина» (1928), где помещены в научной обработке
все документы о трагедии 1837 г.]
Не могу тебе ничего сказать важного, после твоего отъезда, кажется,
по несчастью или
по счастью,
все в том же положении; мои заботы — о ремонте, [Ремонт — покупка лошадей, деятельность Пущина
по службе в Конной артиллерии.] кроме многих других, которые непременно сопряжены с моим существованием.
Продолжение впредь, теперь мешают. Я
все возможные случаи буду искать, чтобы марать сию тетрадку до Тобольска. Извините, что так дурно пишу — я восхищаюсь, что и этим способом могу что-нибудь вам сказать в ожидании казенной переписки, которую, верно, нам позволят иногда;
по возможности будем между строками писать лимонным соком…
Сегодня мы нагнали Якушкина, и он просил, чтоб вы им при случае сказали
по получении сего письма, что он здоров, с помощью божьей спокоен. Вообрази, что они, несмотря на
все неприятные встречи, живут в Ярославле и снабжают
всем, что нужно. Я истинно ее руку расцеловал в эту дверь… Я видел в ней сестру, и это впечатление надолго оставило во мне сладостное воспоминание, — благодарите их.
Ma chère Catherine, [Часть письма — обращение к сестре, Е. И. Набоковой, — в подлиннике (
весь этот абзац и первая фраза следующего) по-французски] бодритесь, простите мне те печали, которые я причиняю вам. Если вы меня любите, вспоминайте обо мне без слез, но думая о тех приятных минутах, которые мы переживали. Что касается меня, то я надеюсь с помощью божьей перенести
все, что меня ожидает. Только о вас я беспокоюсь, потому что вы страдаете из-за меня.
Прощайте до Тобольска — мы спешим. В знак, что вы получили эту тетрадку, прошу
по получении оной в первом письме ко мне сделать крестик — х.Это будет ответом на это бестолковое, но от души набросанное маранье; я надеюсь, что бог поможет ему дойти до вас. Я вам в заключение скажу
все, что слышал о нашей будущности — adieu.
Может быть, оно не верно, но
по крайней мере, как говорят, мы
все будем в местечке Читинская(найдите на карте — это между Иркутском и Нерчинском).
Я прошу поцеловать ручку у батюшки и матушки. Если провидению не угодно, чтоб мы здесь увиделись, в чем, впрочем, я не отчаиваюсь, то будем надеяться, что бог,
по милосердию своему, соединит нас там, где не будет разлуки. Истинно божеская религия та, которая из надежды сделала добродетель. Обнимите
всех добрых друзей.
— Много успел со времени разлуки нашей передумать об этих днях, — вижу беспристрастно
все происшедшее, чувствую в глубине сердца многое дурное, худое, которое не могу себе простить, но какая-то необыкновенная сила покорила, увлекала меня и заглушала обыкновенную мою рассудительность, так что едва ли какое-нибудь сомнение — весьма естественное — приходило на мысль и отклоняло от участия в действии, которое даже я не взял на себя труда совершенно узнать, не только
по важности его обдумать.
Трудно и почти невозможно (
по крайней мере я не берусь) дать вам отчет на сем листке во
всем том, что происходило со мной со времени нашей разлуки — о 14-м числе надобно бы много говорить, но теперь не место, не время, и потому я хочу только, чтобы дошел до вас листок, который, верно, вы увидите с удовольствием; он скажет вам, как я признателен вам за участие, которое вы оказывали бедным сестрам моим после моего несчастия, — всякая весть о посещениях ваших к ним была мне в заключение истинным утешением и новым доказательством дружбы вашей, в которой я, впрочем, столько уже уверен, сколько в собственной нескончаемой привязанности моей к вам.
Кругом видите вы отдельные дворы, обнесенные частоколом, куда выходят окна коридора; коридор разделен на 12 отделений, шириною он в три аршина; в каждом отделении
по пяти номеров, а в некоторых и шесть —
всего 64 номера.
Ив. Ив. радуется успехам
по службе некоторых из его лицейских друзей и желает им
всего радостного. Его поразило сильно известие о смерти Семена Семеновича. Вы же слова не говорите о вдове его и детях. Участь их беспокоит Ив. Ив., и вы, верно, напишете что-нибудь об них.
Во
всем, что вы говорите, я вижу с утешением заботливость вашу о будущности; тем более мне бы хотелось, чтоб вы хорошенько взвесили причины, которые заставляют меня как будто вам противоречить, и чтоб вы согласились со мною, что человек, избравший путь довольно трудный, должен рассуждать не одним сердцем, чтоб без упрека идти
по нем до конца.
Добрый друг мой, сколько мог, я вам, одним вам, высказал мои мысли
по совести; вы меня поймете. Между тем позвольте мне думать, что одно письменное участие ваше представило вам нечто в мою пользу; в заключение скажу вам, что если бы и могли существовать те чувства, которые вы стараетесь угадать, то и тогда мне только остается в молчании благоговеть пред ними, не имея права, даже простым изъявлением благодарности, вызывать на такую решимость, которой
вся ответственность на мне, Таков приговор судьбы моей.
Совсем заболтался,
по крайней мере вы во
всем этом узнаете меня, верного вам друга, а мне только и надобно.
Года два тому назад почтенный Егор Антонович писал мне обо
всех по алфавитному списку,с тех пор уже много перемен.
Уже с поселения почаще буду
всех навещать моими посланиями, ты и Марья будете иметь свою очередь; прошу только не поскучать многоречием и большей частью пустословием моим. Между тем,
по старой памяти, могу тебе заметить, что ты не знаешь внутренних происшествий.Поклон твой Митькову остается при тебе
по очень хорошей причине: я не могу передать его в Красноярск, где он с 1836 года.
Все здешние твои знакомые тебя приветствуют…