Неточные совпадения
Это замечание мое до того справедливо,
что потом даже, в 1817 году, когда после выпуска мы, шестеро, назначенные в гвардию, были в лицейских мундирах на параде гвардейского корпуса, подъезжает
к нам граф Милорадович, тогдашний корпусный командир, с вопросом:
что мы за люди и какой это мундир?
Между тем, когда я достоверно узнал,
что и Пушкин вступает в Лицей, то на другой же день отправился
к нему как
к ближайшему соседу.
Среди дела и безделья незаметным образом прошло время до октября. В Лицее все было готово, и нам велено было съезжаться в Царское Село. Как водится, я поплакал, расставаясь с домашними; сестры успокаивали меня тем,
что будут навещать по праздникам, а на рождество возьмут домой. Повез меня тот же дядя Рябинин, который приезжал за мной
к Разумовскому.
Заметно было,
что сидевшие в задних рядах начали перешептываться и прислоняться
к спинкам кресел.
[В. Ф. Малиновский был «бледен как смерть» и волновался потому,
что вынужден был читать не свою речь, забракованную министром А.
К. Разумовским за ее прогрессивное содержание, а речь, составленную И. И. Мартыновым по приказанию министра в реакционном духе.]
Нас между тем повели в столовую
к обеду,
чего, признаюсь, мы давно ожидали.
Все это вместе было причиной,
что вообще не вдруг отозвались ему на егопривязанность
к лицейскому кружку, которая с первой поры зародилась в нем, не проявляясь, впрочем, свойственною ей иногда пошлостью.
Наши стихи вообще не клеились, а Пушкин мигом прочел два четырехстишия, которые всех нас восхитили. Жаль,
что не могу припомнить этого первого поэтического его лепета. Кошанский взял рукопись
к себе. Это было чуть ли не в 811-м году, и никак не позже первых месяцев 12-го. Упоминаю об этом потому,
что ни Бартенев, ни Анненков ничего об этом не упоминают. [П. И. Бартенев — в статьях о Пушкине-лицеисте («Моск. ведом.», 1854). П. В. Анненков — в комментариях
к Сочинениям Пушкина. Стих. «Роза» — 1815 г.]
Из уважения
к истине должен кстати заметить,
что г. Анненков приписывает Пушкину мою прозу (т. 2, стр. 29, VI).
В журнале «Лицейский мудрец» (1815, № 3) об этом — «Письмо
к издателю»; по сходству «Письма» с текстом Записок
К. Я. Грот полагает,
что оно принадлежит Пущину («Пушкинский Лицей», СПб. 1911, стр. 291).]
«Вот
что ты заставил меня написать, любезный друг», — сказал он, видя,
что я несколько призадумался, выслушав его стихи, в которых поразило меня окончание. В эту минуту подошел
к нам Кайданов, — мы собирались в его класс. Пушкин и ему прочел свой рассказ.
К этой просьбе присовокупил,
что он никогда не носил никакого оружия, кроме того, которое у него всегда в кармане, — и показал садовый ножик.
К этому он прибавил,
что в продолжение многих лет никогда не видал камер-пажа ни на прогулках, ни при выездах царствующей императрицы.
[Корф сообщает в заметках 1854 г.,
что Александр I ушел с акта до пения стихов Дельвига (Я.
К. Грот, Пушкин, его лицейские товарищи и наставники, СПб.
Энгельгардт предупредил его,
что везде беспорядок по случаю сборов
к отъезду.
Не знаю,
к счастию ли его, или несчастию, он не был тогда в Петербурге, а то не ручаюсь,
что в первых порывах, по исключительной дружбе моей
к нему, я, может быть, увлек бы его с собою.
К тому же в 1818 году, когда часть гвардии была в Москве по случаю приезда прусского короля, столько было опрометчивых действий одного члена общества,
что признали необходимым делать выбор со всею строгостию, и даже, несколько лет спустя, объявлено было об уничтожении общества, чтобы тем удалить неудачно принятых членов.
На этом основании я присоединил
к союзу одного Рылеева, несмотря на то,
что всегда был окружен многими разделяющими со мной мой образ мыслей.
Странное смешение в этом великолепном создании! Никогда не переставал я любить его; знаю,
что и он платил мне тем же чувством; но невольно, из дружбы
к нему, желалось, чтобы он, наконец, настоящим образом взглянул на себя и понял свое призвание. Видно, впрочем,
что не могло и не должно было быть иначе; видно, нужна была и эта разработка, коловшая нам, слепым, глаза.
Значит, их останавливало почти то же,
что меня пугало: образ его мыслей всем хорошо был известен, но не было полного
к нему доверия.
Преследуемый мыслию,
что у меня есть тайна от Пушкина и
что, может быть, этим самым я лишаю общество полезного деятеля, почти решался броситься
к нему и все высказать, зажмуря глаза на последствия. В постоянной борьбе с самим собою, как нарочно, вскоре случилось мне встретить Сергея Львовича на Невском проспекте.
Узнаю,
что в одно прекрасное утро пригласил его полицеймейстер
к графу Милорадовичу, тогдашнему петербургскому военному генерал-губернатору.
Вот все,
что я дознал в Петербурге. Еду потом в Царское Село
к Энгельгардту, обращаюсь
к нему с тем же тревожным вопросом.
Директор рассказал мне,
что государь (это было после того, как Пушкина уже призывали
к Милорадовичу,
чего Энгельгардт до свидания с царем и не знал) встретил его в саду и пригласил с ним пройтись.
Графиня Е.
К. Воронцова была «замешана» в историю высылки Пушкина из Одессы в 1824 г. в связи с тем,
что ее муж, М. С. Воронцов, приревновал ее
к поэту.
С той минуты, как я узнал,
что Пушкин в изгнании, во мне зародилась мысль непременно навестить его. Собираясь на рождество в Петербург для свидания с родными, я предположил съездить и в Псков
к сестре Набоковой; муж ее командовал тогда дивизией, которая там стояла, а оттуда уже рукой подать в Михайловское. Вследствие этой программы я подал в отпуск на 28 дней в Петербургскую и Псковскую губернии.
Я подсел
к нему и спрашиваю: не имеет ли он каких-нибудь поручений
к Пушкину, потому
что я в генваре [Такое начертание слова «январь» — во всех письмах Пущина.] буду у него.
Опасения доброго Александра Ивановича меня удивили, и оказалось,
что они были совершенно напрасны. Почти те же предостережения выслушал я от В. Л. Пушкина,
к которому заезжал проститься и сказать,
что увижу его племянника. Со слезами на глазах дядя просил расцеловать его.
Поводом
к этой переписке, без сомнения, было перехваченное на почте письмо Пушкина, но кому именно писанное — мне неизвестно; хотя об этом письме Нессельроде и не упоминает, а просто пишет,
что по дошедшим до императора сведениям о поведении и образе жизни Пушкина в Одессе его величество находит,
что пребывание в этом шумном городе для молодого человека во многих отношениях вредно, и потому поручает спросить его мнение на этот счет.
Из дела видно,
что Пушкин по назначенному маршруту, через Николаев, Елизаветград, Кременчуг, Чернигов и Витебск, отправился из Одессы 30 июля 1824 года, дав подписку нигде не останавливаться на пути по своему произволу и, по прибытии в Псков, явиться
к гражданскому губернатору.
Скорбел только,
что с ним нет сестры его, но
что, с другой стороны, никак не согласится, чтоб она, по привязанности
к нему, проскучала целую зиму в деревне.
Хвалил своих соседей в Тригорском, [Соседи в Тригорском — семья П. А. Осиповой.] хотел даже везти меня
к ним, но я отговорился тем,
что приехал на такое короткое время,
что не успею и на него самого наглядеться.
Среди этого чтения кто-то подъехал
к крыльцу. Пушкин взглянул в окно, как будто смутился и торопливо раскрыл лежавшую на столе Четью-Минею. Заметив его смущение и не подозревая причины, я спросил его:
что это значит? Не успел он ответить, как вошел в комнату низенький, рыжеватый монах и рекомендовался мне настоятелем соседнего монастыря.
Что делалось с Пушкиным в эти годы моего странствования по разным мытарствам, я решительно не знаю; знаю только и глубоко чувствую,
что Пушкин первый встретил меня в Сибири задушевным словом. В самый день моего приезда в Читу призывает меня
к частоколу А. Г. Муравьева и отдает листок бумаги, на котором неизвестною рукой написано было...
Но после опубликования в 1938 г. письма М. И. Пущина
к брату от 22 апреля (4 мая) 1857 г. стало известно,
что портфель был передан Вяземскому только в 1841 г.
Поэтому предположение о передаче стихов Ершову в 1840 г. бл'иже
к действительности,
чем заявление Пущина о 1839 г., сделанное почти через двадцать лет после пребывания в Тобольске.
Здесь, между прочим, сообщается,
что автор «Конька-Горбунка» прислал для «Современника», в письме
к их общему товарищу Треборну от 10 января 1841 г., «два приобретенные им, из альбомов, стихотворения покойного А.
Январь 1841 г. ближе
к осени 1840 г. и
к маю 1841 г.,
чем сентябрь 1839 г.
В Петербурге навещал меня, больного, Константин Данзас. Много говорил я о Пушкине с его секундантом. Он, между прочим, рассказал мне,
что раз как-то, во время последней его болезни, приехала У.
К. Глинка, сестра Кюхельбекера; но тогда ставили ему пиявки. Пушкин просил поблагодарить ее за участие, извинился,
что не может принять. Вскоре потом со вздохом проговорил: «Как жаль,
что нет теперь здесь ни Пущина, ни Малиновского!»
Сбольшим удовольствием читал письмо твое
к Егору Антоновичу [Энгельгардту], любезнейший мой Вольховский; давно мы поджидали от тебя известия; признаюсь, уж я думал,
что ты, подражая некоторым, не будешь
к нам писать. Извини, брат, за заключение. Но не о том дело — поговорим вообще.
Здравствуйте, милые мои, я опять, благодаря бога, нашел возможность писать
к вам. Может, утешат вас минуты, которые с добрым моим товарищем путешествия… с тем, который должен будет вам доставить эту тетрадку. — О
чем? И как спросить?
Об Муханове уведоми как-нибудь сестру его: она живет в Москве на Пречистенке и замужем за Шаховским, зовут ее Лизавета Александровна. Скажи ей,
что брат ее перевезен был из Выборга для присоединения
к нам двум — и слава богу мы все здоровы.
Я слышал,
что Вольховскийвоюет с персами; не знаю, правда ли это; мне приятно было узнать,
что наш compagnon de malheur [Товарищ по несчастью (франц.). — Имеется в виду В.
К. Кюхельбекер.] оставлен дышать свободнее в других крепостях.
Она пришла в дом и вызвала фельдъегеря; от него узнала,
что здесь Муханов, которого она знает, и какими-то судьбами его пустили
к ней.
Ma chère Catherine, [Часть письма — обращение
к сестре, Е. И. Набоковой, — в подлиннике (весь этот абзац и первая фраза следующего) по-французски] бодритесь, простите мне те печали, которые я причиняю вам. Если вы меня любите, вспоминайте обо мне без слез, но думая о тех приятных минутах, которые мы переживали.
Что касается меня, то я надеюсь с помощью божьей перенести все,
что меня ожидает. Только о вас я беспокоюсь, потому
что вы страдаете из-за меня.
Никак не умею себе представить,
что у вас делается; хотел бы
к вам забраться в диванную нечаянно, и сия минута вознаградила бы меня за прошедшее и много укрепила вперед.
Трудно и почти невозможно (по крайней мере я не берусь) дать вам отчет на сем листке во всем том,
что происходило со мной со времени нашей разлуки — о 14-м числе надобно бы много говорить, но теперь не место, не время, и потому я хочу только, чтобы дошел до вас листок, который, верно, вы увидите с удовольствием; он скажет вам, как я признателен вам за участие, которое вы оказывали бедным сестрам моим после моего несчастия, — всякая весть о посещениях ваших
к ним была мне в заключение истинным утешением и новым доказательством дружбы вашей, в которой я, впрочем, столько уже уверен, сколько в собственной нескончаемой привязанности моей
к вам.
Я много уже перенес и еще больше предстоит в будущем, если богу угодно будет продлить надрезаннуюмою жизнь; но все это я ожидаю как должно человеку, понимающему причину вещей и непременную их связь с тем,
что рано или поздно должно восторжествовать, несмотря на усилие людей — глухих
к наставлениям века.
Но, бога ради, чтоб никто не знал из неосторожных,
что я кой-как
к вам постучался в дверь — и на минуту перенесся в круг доброй семьи, которую вечно буду любить.
Тот фас, где братец ваш и мы живем, особенно темен, потому
что солнечный луч никогда
к нам не доходит и, следовательно, окна в коридоре очень сильно замерзают при больших морозах.