Неточные совпадения
Невольным образом в этом рассказе замешивается и собственная моя личность; прошу не обращать на нее внимания. Придется, может быть, и об Лицее сказать словечко; вы это простите, как воспоминания, до сих пор живые! Одним словом, все сдаю вам, как вылилось на бумагу. [Сообщения И. И. Пущина о
том, как он осуществлял свое обещание Е. И. Якушкину, — в письмах
к Н. Д. Пущиной и Е. И. Якушкину за 1858 г. № 225, 226, 228, 242 и др.]
Это замечание мое до
того справедливо, что потом даже, в 1817 году, когда после выпуска мы, шестеро, назначенные в гвардию, были в лицейских мундирах на параде гвардейского корпуса, подъезжает
к нам граф Милорадович, тогдашний корпусный командир, с вопросом: что мы за люди и какой это мундир?
Между
тем, когда я достоверно узнал, что и Пушкин вступает в Лицей,
то на другой же день отправился
к нему как
к ближайшему соседу.
Среди дела и безделья незаметным образом прошло время до октября. В Лицее все было готово, и нам велено было съезжаться в Царское Село. Как водится, я поплакал, расставаясь с домашними; сестры успокаивали меня
тем, что будут навещать по праздникам, а на рождество возьмут домой. Повез меня
тот же дядя Рябинин, который приезжал за мной
к Разумовскому.
Все 30 воспитанников собрались. Приехал министр, все осмотрел, делал нам репетицию церемониала в полной форме,
то есть вводили нас известным порядком в залу, ставили куда следует по, списку, вызывали и учили кланяться по направлению
к месту, где будут сидеть император и высочайшая фамилия. При этом неизбежно были презабавные сцены неловкости и ребяческой наивности.
Публика при появлении нового оратора, под влиянием предшествовавшего впечатления, видимо, пугалась и вооружилась терпением; но по мере
того, как раздавался его чистый, звучный и внятный голос, все оживились, и
к концу его замечательной речи слушатели уже были не опрокинуты
к спинкам кресел, а в наклоненном положении
к говорившему: верный знак общего внимания и одобрения!
Нас между
тем повели в столовую
к обеду, чего, признаюсь, мы давно ожидали.
Сбросив парадную одежду, мы играли перед Лицеем в снежки при свете иллюминации и
тем заключили свой праздник, не подозревая тогда в себе будущих столпов отечества, как величал нас Куницын, обращаясь в речи
к нам.
К этой просьбе присовокупил, что он никогда не носил никакого оружия, кроме
того, которое у него всегда в кармане, — и показал садовый ножик.
Мы стали ходить два раза в неделю в гусарский манеж, где на лошадях запасного эскадрона учились у полковника Кнабенау, под главным руководством генерала Левашова, который и прежде
того, видя нас часто в галерее манежа во время верховой езды своих гусар, обращался
к нам с приветом и вопросом: когда мы начнем учиться ездить?
В
тот же день, после обеда, начали разъезжаться: прощаньям не было конца. Я, больной, дольше всех оставался в Лицее. С Пушкиным мы тут же обнялись на разлуку: он тотчас должен был ехать в деревню
к родным; я уж не застал его, когда приехал в Петербург.
Не знаю,
к счастию ли его, или несчастию, он не был тогда в Петербурге, а
то не ручаюсь, что в первых порывах, по исключительной дружбе моей
к нему, я, может быть, увлек бы его с собою.
На этом основании я присоединил
к союзу одного Рылеева, несмотря на
то, что всегда был окружен многими разделяющими со мной мой образ мыслей.
Странное смешение в этом великолепном создании! Никогда не переставал я любить его; знаю, что и он платил мне
тем же чувством; но невольно, из дружбы
к нему, желалось, чтобы он, наконец, настоящим образом взглянул на себя и понял свое призвание. Видно, впрочем, что не могло и не должно было быть иначе; видно, нужна была и эта разработка, коловшая нам, слепым, глаза.
[Цензурный запрет был наложен в 1859 г. на рассказ о задуманном в 1819 г. одним из руководителей Тайного общества Н. И. Тургеневым при участии других заговорщиков литературно-политическом журнале, о размышлениях над
тем, привлекать ли Пушкина
к заговору, о встрече Пущина с отцом поэта (от абзаца «Самое сильное нападение Пушкина…» до слов «целию самого союза» в абзаце «Я задумался…» (стр. 71–73).
Значит, их останавливало почти
то же, что меня пугало: образ его мыслей всем хорошо был известен, но не было полного
к нему доверия.
Вот все, что я дознал в Петербурге. Еду потом в Царское Село
к Энгельгардту, обращаюсь
к нему с
тем же тревожным вопросом.
Директор рассказал мне, что государь (это было после
того, как Пушкина уже призывали
к Милорадовичу, чего Энгельгардт до свидания с царем и не знал) встретил его в саду и пригласил с ним пройтись.
В промежуток этих пяти лет генерала Инзова назначили наместником Бессарабии; с ним Пушкин переехал из Екатеринославля в Кишинев, впоследствии оттуда поступил в Одессу
к графу Воронцову по особым поручениям. Я между
тем, по некоторым обстоятельствам, сбросил конно-артиллерийский мундир и преобразился в Судьи уголовного департамента московского Надворного Суда. Переход резкий, имевший, впрочем, тогда свое значение.
Графиня Е.
К. Воронцова была «замешана» в историю высылки Пушкина из Одессы в 1824 г. в связи с
тем, что ее муж, М. С. Воронцов, приревновал ее
к поэту.
С
той минуты, как я узнал, что Пушкин в изгнании, во мне зародилась мысль непременно навестить его. Собираясь на рождество в Петербург для свидания с родными, я предположил съездить и в Псков
к сестре Набоковой; муж ее командовал тогда дивизией, которая там стояла, а оттуда уже рукой подать в Михайловское. Вследствие этой программы я подал в отпуск на 28 дней в Петербургскую и Псковскую губернии.
Опасения доброго Александра Ивановича меня удивили, и оказалось, что они были совершенно напрасны. Почти
те же предостережения выслушал я от В. Л. Пушкина,
к которому заезжал проститься и сказать, что увижу его племянника. Со слезами на глазах дядя просил расцеловать его.
Мне показалось, что он вообще неохотно об этом говорил; я это заключил по лаконическим отрывистым его ответам на некоторые мои спросы, и потому я его просил оставить эту статью,
тем более что все наши толкования ни
к чему не вели, а только отклоняли нас от другой, близкой нам беседы. Заметно было, что ему как будто несколько наскучила прежняя шумная жизнь, в которой он частенько терялся.
Хвалил своих соседей в Тригорском, [Соседи в Тригорском — семья П. А. Осиповой.] хотел даже везти меня
к ним, но я отговорился
тем, что приехал на такое короткое время, что не успею и на него самого наглядеться.
Друзья упрекали Ершова: напрасно он не пишет
к Плетневу; ведь
тот охотно печатает стихи автора «Конька-Горбунка», ждет еще посылок.
Положительно, сибирская жизнь,
та, на которую впоследствии мы были обречены в течение тридцати лет, если б и не вовсе иссушила его могучий талант,
то далеко не дала бы ему возможности достичь
того развития, которое,
к несчастию, и в другой сфере жизни несвоевременно было прервано.
Сбольшим удовольствием читал письмо твое
к Егору Антоновичу [Энгельгардту], любезнейший мой Вольховский; давно мы поджидали от тебя известия; признаюсь, уж я думал, что ты, подражая некоторым, не будешь
к нам писать. Извини, брат, за заключение. Но не о
том дело — поговорим вообще.
Черевин, бедный, все еще нехорош — ждет денег от Семенова, а
тот до сих пор ни слова
к нему не пишет… N-ские очень милы в своем роде, мы иногда собираемся и вспоминаем старину при звуках гитары с волшебным пением Яковлева, который все-таки не умеет себя представить.
Между
тем я
к тебе с новым гостинцем. Рылеев поручил мне доставить труды его — с покорностию отправляю.
Здравствуйте, милые мои, я опять, благодаря бога, нашел возможность писать
к вам. Может, утешат вас минуты, которые с добрым моим товарищем путешествия… с
тем, который должен будет вам доставить эту тетрадку. — О чем? И как спросить?
Ma chère Catherine, [Часть письма — обращение
к сестре, Е. И. Набоковой, — в подлиннике (весь этот абзац и первая фраза следующего) по-французски] бодритесь, простите мне
те печали, которые я причиняю вам. Если вы меня любите, вспоминайте обо мне без слез, но думая о
тех приятных минутах, которые мы переживали. Что касается меня,
то я надеюсь с помощью божьей перенести все, что меня ожидает. Только о вас я беспокоюсь, потому что вы страдаете из-за меня.
Трудно и почти невозможно (по крайней мере я не берусь) дать вам отчет на сем листке во всем
том, что происходило со мной со времени нашей разлуки — о 14-м числе надобно бы много говорить, но теперь не место, не время, и потому я хочу только, чтобы дошел до вас листок, который, верно, вы увидите с удовольствием; он скажет вам, как я признателен вам за участие, которое вы оказывали бедным сестрам моим после моего несчастия, — всякая весть о посещениях ваших
к ним была мне в заключение истинным утешением и новым доказательством дружбы вашей, в которой я, впрочем, столько уже уверен, сколько в собственной нескончаемой привязанности моей
к вам.
Если родные имеют право писать
к нам,
то и вам правительство не откажет прибавить несколько слов, — для меня это будет благодеяние.
Нас везут
к исполнению приговора; сверх
того, как кажется, нам будет какая-то работа, соединенная с заключением в остроге, — следовательно, состояние гораздо худшее простых каторжных, которые, хотя и бывают под землей, но имеют случай пользоваться некоторыми обеспечениями за доброе поведение и сверх
того помощью добрых людей устроить себе состояние довольно сносное.
Я много уже перенес и еще больше предстоит в будущем, если богу угодно будет продлить надрезаннуюмою жизнь; но все это я ожидаю как должно человеку, понимающему причину вещей и непременную их связь с
тем, что рано или поздно должно восторжествовать, несмотря на усилие людей — глухих
к наставлениям века.
В первом вашем письме вы изложили весь ваш быт и сделали его как бы вновь причастным семейному вашему кругу.
К сожалению, он не может нам дать
того же отчета — жизнь его бездейственная, однообразная! Живет потому, что провидению угодно, чтоб он жил; без сего убеждения с трудом бы понял,
к чему ведет теперешнее его существование. Впрочем, не огорчайтесь: человек, когда это нужно, находит в себе
те силы, которые и не подозревал; он собственным опытом убедился в сей истине и благодарит бега.
Тот фас, где братец ваш и мы живем, особенно темен, потому что солнечный луч никогда
к нам не доходит и, следовательно, окна в коридоре очень сильно замерзают при больших морозах.
Сама она
к вам не пишет, потому что теперь вы получаете через меня известия о братце, и сверх
того он думает, что вы не совсем были довольны ею, когда она исполняла должность секретаря при Иване Ивановиче.
Примите их с
тем чувством, с каким они
к вам посылаются: тогда, верно, они доставят вам некоторое утешение…
Появление ваше в их кругу, известность моих чувств
к вам, конечно, могли обратить мысль и разговор на
того, который вместе с другими своими сослуживцами некогда посещал гостеприимную Пустынку и сохранил благодарное чувство за внимание добрых хозяев.
Об одном прошу вас: не обвиняйте меня в непризнательности
к попечительной вашей дружбе. Поистине не заслуживаю такого упрека, и мне кажется, что если бы я иначе думал и отвечал вам,
то вы могли бы считать меня легкомысленным и недостойным
той доверенности, которою я дорожу и которую стараюсь оправдать добросовестностью.
Эта мысль, может быть, вам не понравится; но вы со мной согласитесь, что, живши там, можно иногда быть и в Каменке, а в
том краю несравненно более средств
к воспитанию детей.
Поместили нас в общественном доме. В
тот же вечер явились
К. Карл, с Нонушкой и Мария Николаевна с Мишей. [
К. Карл. — Кузьмина, воспитательница Нонушки — С. Н. Муравьевой; Мария Николаевна — Волконская, ее сын Миша — крестник Пущина, писавший ему в детстве: «Милый Папа Ваня».] Объятия и пр., как ты можешь себе представить. Радостно было мне найти прежнее неизменное чувство доброй моей кумушки. Миша вырос и узнал меня совершенно — мальчишка хоть куда: смел, говорлив, весел.
Из Иркутска я
к тебе писал; ты, верно, давно получил этот листок, в котором сколько-нибудь узнал меня. Простившись там с добрыми нашими товарищами-друзьями, я отправился 5 сентября утром в дальний мой путь. Не буду
тем дальним путем вести тебя — скажу только словечко про наших, с которыми удалось увидеться.
До сих пор еще не основался на зиму — хожу, смотрю, и везде не
то, чего бы хотелось без больших прихотей: от них я давно отвык, и, верно, не теперь начинать
к ним привыкать.
Я объяснил со смехом пополам, послал нашу рыбу в Тобольск. Между
тем, шутя, пересказал этот необыкновенный случай в письме
к сестре. Пусть читают в канцелярии и покажут губернатору, что он не имеет права возвращать писем. Формально дела заводить не стоит…
Вчера прочел письмо ваше
к Ивану Александровичу: с удовольствием пользуюсь случаем сказать вам, Петр Николаевич, несколько слов признательных в ответ на
то, что ко мне относится.
Грустно, что она нас покинула; ее кончина, как вы можете себе представить, сильно поразила нас — до сих пор не могу привыкнуть
к этой мысли: воспоминание об ней на каждом шагу; оно еще более набрасывает мрачную тень на все предметы, которые здесь и без
того не слишком веселы.
К Якушкину иногда пишу — губернатор ко мне придирается, видно за
то, что глупо с нами поступил в Тобольске, — это иногда бывает.
Не прощаю
К. Карл, что она вас не навестила. Можно бы, кажется, проехать несколько верст лишних в память Петровского союза. [
То есть в память пребывания в Петровском, в семье декабриста H. M. Муравьева.]