Неточные совпадения
Все мы видели, что Пушкин нас опередил,
многое прочел, о чем мы и не слыхали, все, что читал, помнил; но достоинство его состояло в том, что он отнюдь не думал выказываться и важничать,
как это очень часто бывает в те годы (каждому из нас было 12лет) с скороспелками, которые по каким-либо обстоятельствам и раньше и легче находят случай чему-нибудь выучиться.
Бледный
как смерть, начал что-то читать; читал довольно долго, но вряд ли
многие могли его слышать, так голос его был слаб и прерывист.
Так
как автограф Одоевского неизвестен (
многие его произведения печатаются с чужих списков), эти отличия представляют интерес: Пущин мог записать стихотворение с более авторитетного списка, чем тот, который воспроизводится в Сочинениях.
В Петербурге навещал меня, больного, Константин Данзас.
Много говорил я о Пушкине с его секундантом. Он, между прочим, рассказал мне, что раз как-то, во время последней его болезни, приехала У. К. Глинка, сестра Кюхельбекера; но тогда ставили ему пиявки. Пушкин просил поблагодарить ее за участие, извинился, что не может принять. Вскоре потом со вздохом проговорил: «
Как жаль, что нет теперь здесь ни Пущина, ни Малиновского!»
Трудно и почти невозможно (по крайней мере я не берусь) дать вам отчет на сем листке во всем том, что происходило со мной со времени нашей разлуки — о 14-м числе надобно бы
много говорить, но теперь не место, не время, и потому я хочу только, чтобы дошел до вас листок, который, верно, вы увидите с удовольствием; он скажет вам,
как я признателен вам за участие, которое вы оказывали бедным сестрам моим после моего несчастия, — всякая весть о посещениях ваших к ним была мне в заключение истинным утешением и новым доказательством дружбы вашей, в которой я, впрочем, столько уже уверен, сколько в собственной нескончаемой привязанности моей к вам.
Я
много уже перенес и еще больше предстоит в будущем, если богу угодно будет продлить надрезаннуюмою жизнь; но все это я ожидаю
как должно человеку, понимающему причину вещей и непременную их связь с тем, что рано или поздно должно восторжествовать, несмотря на усилие людей — глухих к наставлениям века.
Вчера в полночь я прибыл в Туринск. Сегодня же хочу начать беседу мою, друг Оболенский.
Много впечатлений перебывало в знакомом тебе сердце с тех пор,
как мы с тобою обнялись на разлуку в Верхнеудинске. Удаляясь от тебя, я более и более чувствовал всю тяжесть этой скорбной минуты. Ты мне поверишь, любезный друг, испытывая в себе мое чувство.
Как жаль мне, добрый Иван Дмитриевич, что не удалось с вами повидаться;
много бы надобно поговорить о том, чего не скажешь на бумаге, особенно когда голова как-то не в порядке,
как у меня теперь. Петр Николаевич мог некоторым образом сообщать вам все, что от меня слышал в Тобольске. У Михайлы Александровича погостил с особенным удовольствием: добрая Наталья Дмитриевна приняла меня,
как будто мы не разлучались; они оба с участием меня слушали — и время летело мигом.
В Урике я с Ф. Б.
много толковал про вас — от него и Кар. Карловны получал конфиденции. Как-то у них идет дело с Жозефиной Адамовной, молодой супругой Александра?
Много от нее ожидать нельзя для Нонушки. Она недурна собой, но довольно проста и, кажется, никогда наставницей не может быть…
Последние известия из Иркутска у меня от 3 мая: М. Н. мне пишет обо всем, [М. Н. — Волконская; сохранились интересные письма ее (22) к Пущину за 1839–1841, 1843 и 1847 гг. (РО, ф. 243); в письмах —
много для характеристики взаимоотношений Волконской и Пущина.] рассказывает о посещении в Оёк, в именины Лизы была у них с детьми и хвалит новый дом Трубецких, который на этот раз,
как видно из ее описания, не соображен по теории Ноева ковчега. Все там здоровы и проводят время часто вместе.
Денежные дела меня не беспокоят, они устроятся,
как все, что деньгами можно кончить, но существование его там в одиночестве так не должно продолжаться; я
многих выражений истинно не понимаю — он в каком-то волнении, похожем на то, что я ощущаю при биении моего сердца…
Барятинский,
как и
многие будущие декабристы из аристократических семейств, воспитывался в петербургском пансионе иезуитов.
Вы знаете,
как мужчины самолюбивы, — я знаю это понаслышке, но,
как член этого многочисленного стада, боюсь не быть исключением [из] общего правила. Про женщин не говорю. Кроме хорошего, до сих пор в них ничего не вижу — этого убеждения никогда не потеряю, оно мне нужно. Насчет востока мы
многое отгадали: откровенно говорить теперь не могу, — когда-нибудь поболтаем не на бумаге. Непременно уверен, что мы с вами увидимся — даже, может быть, в Туринске…
Сюда пишут, что в России перемена министерства, то есть вместо Строгонова назначается Бибиков, но дух остается тот же, система та же. В числе улучшения только налог на гербовую бумагу. Все это вы, верно, знаете, о
многом хотелось бы поговорить,
как, бывало, прошлого года, в осенние теперешние вечера, но это невозможно на бумаге.
Как бы с переводом Ентальцевых в Тобольск нас не обнесли этой чаркой. Она больше нас имеет право приехать к вам. Может быть, скажут, что слишком
много сумасшедших будет вместе, если и нас двоих приобщить к Андрею Васильевичу. [В Тобольске жил тогда душевнобольной Н. С. Бобрищев-Пушкин.]
В конце августа или в начале сентября, если все будет благополучно, пускаюсь в ваши страны: к тому времени получится разрешение от князя, к которому я отправил 31 июля мое просительное письмо с лекарским свидетельством. Недели две или три пробуду у вас. Вы примите меня под вашу крышу. О
многом потолкуем — почти два года
как мы не видались…
На днях сюда приехал акушер Пономарев для прекращения язвы, которая давно кончилась. В этих случаях,
как и во
многих других, правительство действует по пословице: лучше поздно, чем никогда…
Жаль только, что наше премудрое министерство просвещения не тем занимает этих парней, чем бы следовало: им преподают курс уездного училища, который долбится и потом без всякой пользы забывается, между тем
как редкий мальчик умеет хорошо читать и писать при выходе из училища. Та же история и у вас;
многое и тут требует изменения, ко, видно, еще не пришла пора.
Очень жаль, любезный друг Кюхельбекер, что мое письмо [Это письмо Пущина не найдено.] тебя рассердило: я писал к тебе с другою целью; но видно, что тут,
как и во
многих других обстоятельствах бывает, приходится каждому остаться при своем мнении.
Если хочешь знать, справедлива ли весть, дошедшая до твоей Александры, то обратись к самому Евгению: я не умею быть историографом пятидесятилетних женихов, особенно так близких мне,
как он. Трунить нет духу, а рассказывать прискорбно такие события, которых не понимаешь. Вообще все это тоска. Может быть, впрочем, я не ясно вижу вещи, но трудно переменить образ мыслей после
многих убедительных опытов.
Не знаю, что сказать вам насчет петербургских новостей, — кажется,
много есть преувеличенного. Никак не понимаю,
каким образом комюнизм может у нас привиться. [Речь идет о петрашевцах.]
Многое мне напомнила допотопная тетрадка.
Как живо я перенесся в былое —
как будто и не прошло стольких лет. — Проси Бориса, чтоб он не хворал. А что поделывает Константин? Не тот, который управляет министерством вашим, а который с гордым пламенем во взоре. — Читая твою тетрадь, я вперед говорил на память во
многих местах. Жив Чурилка! За все благодарение богу!
Много вредит ему,
как мы полагаем, неудобство его квартиры, где он всегда
как в бане, особливо при теперешних жарах.
Много воды утекло с тех пор,
как я тебе послал мое мартовское письмо.
Матвей мне говорил, что вы хотите участвовать в сборе для bon ami. [Добрый друг (франц.).] Когда-нибудь пришлите ваши 10 целковых. Я надеюсь к ним еще кой-что прибавить и все отправлю. Вероятно, он обратился и в Иркутск, хотя и там, при всех богатствах, мало наличности.
Как это делается, не знаю. [В Иркутске жили семьи С. Г. Волконского и С. П. Трубецкого, получавшие от родных большие суммы. Все состоятельные декабристы
много помогали неимущим товарищам и их семьям.]
Нарышкин меня в этом уверяет. —
Как тебе нравится это соображение — оно вроде
многих теперешних.
Ты говоришь, добрая Марья Николаевна, что мое сердце любвеобильно.Ты совершенно справедливо это замечаешь — оно так создано, следовательно, не назовешь меня, читая эти строки, гречневой кашей. Бог помог природное настроение не утратить среди
многих толчков, доставшихся и на мою долю. И за это глубокое ему благодарение! Не знаю, до
какой степени плодотворна эта любовь, но знаю, что она и мучение мое и отрада. Ты все это поймешь, не нужно пояснений. Впрочем, люблю потому, что приятно любить…
…Я теперь все с карандашом — пишу воспоминания о Пушкине. Тут примешалось
многое другое и, кажется, вздору
много. Тебе придется все это критиковать и оживить. Мне
как кажется вяло и глупо. Не умею быть автором. J'ai l'air d'une femme en couche. [Я похож на женщину, собирающуюся родить (франц.).] Все
как бы скорей услышать крик ребенка, покрестить его, а с этой системой вряд ли творятся произведения для потомства!..
Аннушка мне пишет, что в Нижний ждут Басаргиных и что Полинька невеста Павла Менделеева, что служит в Омске. Может, это секрет, не выдавай меня. Летом они, кажется, едут в Сибирь. Когда узнаю, что Басаргин в Нижнем, напишу к нему, что его крестник теперь Пущин, а не Васильев, хоть, может быть, ему это все равно, но я помню,
как они
много для меня сделали, когда этот купчик явился на свет…
Ты и Марья Николаевна без рассказов понимаете, с
какой радостью мы обнялись с Аннушкой; ее наивная сердечная веселость при встрече удвоила отрадное чувство мое… Мы с Аннушкой толкуем о
многом — она меня понимает. Пребывание мое здесь будет иметь свой плод,
как я надеюсь. Покамест она остается, иначе невозможно: и жена того же мнения — мы не раз трактовали с нею об этом предмете, нам обоим близком.