Неточные совпадения
— О его приеме я
узнал при первой встрече у директора
нашего В. Ф. Малиновского, куда нас неоднократно собирали сначала для снятия мерки, потом для примеривания платья, белья, ботфорт, сапог, шляп и пр.
Я
знал, что он иногда скорбел о своих промахах, обличал их в близких
наших откровенных беседах, но, видно, не пришла еще пора кипучей его природе угомониться.
После первых
наших обниманий пришел и Алексей, который, в свою очередь, кинулся целовать Пушкина; он не только
знал и любил поэта, но и читал наизусть многие из его стихов.
Я слышал, что Вольховскийвоюет с персами; не
знаю, правда ли это; мне приятно было
узнать, что
наш compagnon de malheur [Товарищ по несчастью (франц.). — Имеется в виду В. К. Кюхельбекер.] оставлен дышать свободнее в других крепостях.
Егор,я думаю, теперь уже в
знать попал, но я уверен, что это не заставит его забыть меня;
наша связь выше всех переворотов жизни.
Насчет
нашей переписки говорят разно, и потому я не
знаю, что думать, — утешаюсь надеждой.
— Много успел со времени разлуки
нашей передумать об этих днях, — вижу беспристрастно все происшедшее, чувствую в глубине сердца многое дурное, худое, которое не могу себе простить, но какая-то необыкновенная сила покорила, увлекала меня и заглушала обыкновенную мою рассудительность, так что едва ли какое-нибудь сомнение — весьма естественное — приходило на мысль и отклоняло от участия в действии, которое даже я не взял на себя труда совершенно
узнать, не только по важности его обдумать.
— Эти слова между нами не должны казаться сильными и увеличенными — мы не на них основали
нашу связь, потому ясмело их пишу,
зная, что никакая земная причина не нарушит ее; истинно благодарен вам за утешительные строки, которые я от вас имел, и душевно жалею, что не удалось мне после приговора обнять вас и верных друзей моих, которых прошу вас обнять; называть их не нужно — вы их
знаете; надеюсь, что расстояние 7 тысяч верст не разлучит сердец
наших.
Где и что с
нашими добрыми товарищами? Я слышал только о Суворочке, что он воюет с персианами — не
знаю, правда ли это, — да сохранит его бог и вас; доброй моей Марье Яковлевне целую ручку. От души вас обнимаю и желаю всевозможного счастия всему вашему семейству и добрым товарищам. Авось когда-нибудь
узнаю что-нибудь о дорогих мне.
Например, ужасно то, что сделали с
нашими женами, как теперь уже достоверно мы
знаем (желал бы, чтобы это была неправда!).
Человек — странное существо; мне бы хотелось еще от вас получить, или, лучше сказать, получать, письма, — это первое совершенно меня опять взволновало. Скажите что-нибудь о
наших чугунниках, [Чугунники — лицеисты 1-го курса, которым Энгельгардт роздал в 1817 г. чугунные кольца в знак прочности их союза.] об иных я кой-что
знаю из газет и по письмам сестер, но этого для меня как-то мало. Вообразите, что от Мясоедова получил год тому назад письмо, — признаюсь, никогда не ожидал, но тем не менее был очень рад.
Как водится, 19 октября я был с вами, только еще не
знаю, где и кто из
наших вас окружал.
Только хочу благодарить вас за памятные листки о последних минутах поэта-товарища, как
узнаю из газет, что
нашего Илличевсксго не стало.
В одном только я не совсем доволен тобою — ты не сказал мне подробно обо всех
наших лицейских или мне это так кажется, потому что хотелось бы
узнать многое, все…
Ты подробно будешь
знать о моем существовании; оно должно быть достойно
нашего положения; это убеждение дает силы, необходимые в трудном
нашем поприще.
Из Иркутска я к тебе писал; ты, верно, давно получил этот листок, в котором сколько-нибудь
узнал меня. Простившись там с добрыми
нашими товарищами-друзьями, я отправился 5 сентября утром в дальний мой путь. Не буду тем дальним путем вести тебя — скажу только словечко про
наших, с которыми удалось увидеться.
Приехавши ночью, я не хотел будить женатых людей — здешних
наших товарищей. Остановился на отводной квартире. Ты должен
знать, что и Басаргин с августа месяца семьянин: женился на девушке 18 лет — Марье Алексеевне Мавриной, дочери служившего здесь офицера инвалидной команды. Та самая, о которой нам еще в Петровском говорили. Она его любит, уважает, а он надеется сделать счастие молодой своей жены…
Пожалуйста, любезный Оболенский, говори мне все, что
узнаешь о ком-нибудь из
наших, — я также буду тебя уведомлять по возможности.
Пожалуйста, почтенный Иван Дмитриевич, будьте довольны неудовлетворительным моим листком — на первый раз. Делайте мне вопросы, и я разговорюсь, как бывало прежде, повеселее. С востока
нашего ничего не
знаю с тех пор, как уехал, — это тяжело: они ждут моих писем. Один Оболенский из уединенной Етанцы писал мне от сентября. В Верхнеудинске я в последний раз пожал ему руку; горькая слеза навернулась, хотелось бы как-нибудь с ним быть вместе.
Скоро ли к вам дойдут мои несвязные строки? Скоро ли от вас что-нибудь услышу? Говорите мне про себя, про
наших, если что
знаете из писем. Нетерпеливо жду вашего доброго письма. Приветствуйте за меня Матвея Ивановича. Обоим вам желаю всего приятного и утешительного.
Прощайте, Петр Николаевич, обнимаю вас дружески. Поздравляю с новым неожиданным гостем, на этот раз не завидую вам. Если что
узнаете об
наших от Ив. Сем., расскажите: мысленно часто переношусь на восток. Имел известия от Волконских и Юшневских — вы больше теперь
знаете. Я давно порадовался за Сутгофа — это Ребиндер устроил, объяснив матери обстоятельства, как они были.
Как тюремная
наша семья рассеялась и как хотелось бы об них всех подробно все
знать.
Не постигаю, каким образом все
наши в Минусинске вздумали вдруг решиться на такую меру. Это для меня странно,
знаю только, что Беляевых сестры давно уговаривают надеть суму.
От Тулинова вчера
узнал, что Степан Михайлович, наконец, асессор и начальник отделения; это известие истинно порадовало меня — по крайней мере он несколько теперь оперится и не так будет ему опасен
наш Штейнгейль.
Из Иркутска имел письмо от 25 марта — все по-старому, только Марья Казимировна поехала с женой Руперта лечиться от рюматизма на Туринские воды. Алексей Петрович живет в Жилкинской волости, в юрте; в городе не позволили остаться. Якубович ходил говеть в монастырь и взял с собой только мешок сухарей —
узнаете ли в этом
нашего драгуна? Он вообще там действует — задает обеды чиновникам и пр. и пр. Мне об этом говорит Вадковской.
Annette теперь ожидает, что сделают твои родные, и между тем все они как-то надеются на предстоящие торжества. Спрашивали они мое мнение на этот счет — я им просто отвечал куплетом из одной тюремной
нашей песни: ты, верно, его помнишь и согласишься, что я кстати привел на память эту старину. Пусть они разбирают, как
знают, мою мысль и перестанут жить пустыми надеждами: такая жизнь всегда тяжела…
Я бы отозвался опять стихами, но нельзя же задавать вечные задачи. Что скажет добрый
наш Павел Сергеевич, если странникопять потребует альбом для нового отрывка из недоконченного романа, который, как вы очень хорошо
знаете, не должен и не может иметь конца? Следовательно...
На прошедшей неделе получил от Спиридова прямое письмо, в котором много любопытного о
нашем востоке. Статью о К. К. не стану вам передавать, вы все
знаете, и тоска повторять эти неимоверные глупости. Она до июля живет в Оёке.
Мы не
знаем положительно, явился ли Паскаль на
нашем языке.
Назначение Тобольска с общего
нашего согласия с Оболенским и по желанию сестры Annette, которая,
узнавши от меня, что Басаргин перебирается в Курган, пишет мне, чтоб я окончательно просился в губернский город.
Не нужно вам говорить, что Оболенский тот же оригинал, начинает уже производить свои штуки. Хозяйство будет на его руках, — а я буду ворчать. Все подробности будущего устройства
нашего, по крайней мере предполагаемого, вы
узнаете от Басаргина. Если я все буду писать, вам не о чем будет говорить, — между тем вы оба на это мастера. Покамест прощайте. Пойду побегать и кой-куда зайти надобно. Не могу приучить Оболенского к движению.
Прошли еще две недели, а листки все в моем бюваре.Не
знаю, когда они до вас доберутся. Сегодня получил письма, посланные с Бибиковым. Его самого не удалось увидеть; он проехал из Тюмени на Тобольск. Видно, он с вами не видался: от вас нет ни строчки. А я все надеялся, что этот молодой союзник вас отыщет и поговорит с вами о здешнем
нашем быте. Муравьев, мой товарищ, его дядя, и он уже несколько раз навещал
наш Ялуторовск.
Пора вам читать мою болтовню; мало толку в ней найдете, но и по этому
узнаете вашего неизменного, старого друга, который дружески, крепко вас обнимает и просит приветствовать всех ваших домашних и добрых поселителей, верных
нашей старине.
Не
знаю, дойдут ли нынешний год
наши дыни и арбузы.
Все
наши вас приветствуют. Александра Васильевна благодарит за бумагу, хотя я не
знаю, какая была в ней надобность. Это все Марья Казимировна заставляла ее достать, как будто это ковер-самолет, на котором улетишь. Да и куда ей лететь?
Меня удивил твой вопрос о Барятинском и Швейковском. И тот и другой давно не существуют. Один кончил жизнь свою в Тобольске, а другой — в Кургане. Вообще мы не на шутку заселяем сибирские кладбища. Редкий год, чтоб не было свежих могил. Странно, что ты не
знал об их смерти. Когда я писал к тебе, мне и не пришло в мысль обратиться к некрологии, которая, впрочем, в
нашем кругу начинает заменять историю…
…Вся
наша ялуторовская артель нетерпеливо меня ждет. Здесь нашел я письма. Аннушка всех созвала на Новый год. Я начну дома это торжество благодарением богу за награду после 10 лет [10-ти лет — ссылки на поселение.] за возобновление завета с друзьями — товарищами изгнания… Желаю вам, добрый друг, всего отрадного в 1850 году. Всем
нашим скажите мой дружеский оклик: до свиданья! Где и как, не
знаю, но должны еще увидеться…
На днях был у меня
наш общий знакомый Тулинов — я просил его распечь г-на полицмейстера: не
знаю, будет ли после этого лучше.
Ты напрасно говоришь, что я 25 лет ничего об тебе не слыхал.
Наш директор писал мне о всех лицейских. Он постоянно говорил, что особенного происходило в
нашем первом выпуске, — об иных я и в газетах читал. Не
знаю, лучше ли тебе в Балтийском море, но очень рад, что ты с моими. Вообще не очень хорошо понимаю, что у вас там делается, и это естественно. В России меньше всего
знают, что в ней происходит. До сих пор еще не убеждаются, что гласность есть ручательство для общества, в каком бы составе оно ни было.
Знаю, что такой же есть у Егора Антоновича, а твой явился как во сне;
наши старики меня в нем не
узнают, а я в этом деле сам не судья.
Не
знаю, как тебе высказать всю мою признательность за твою дружбу к моим сестрам. Я бы желал, чтоб ты, как Борис, поселился в
нашем доме. Впрочем, вероятно, у тебя казенная теперь квартира. Я спокойнее здесь, когда
знаю, что они окружены лицейскими старого чекана. Обними
нашего директора почтенного. Скоро буду к нему писать. Теперь не удастся. Фонвизины у меня — заранее не поболтал на бумаге, а при них болтовня и хлопоты хозяина, радующегося добрым гостям. Об них поговорю с Николаем.
— Теперь она лучше прочтет
нашу лицейскую песнь, которую
знает наизусть!
Когда будешь ко мне писать, перебери весь
наш выпуск по алфавитному списку. Я о некоторых ничего не
знаю.
Любезный друг Матюшкин, ты уже должен
знать из письма моего к Николаю от 12 июня, что с признательностью сердечною прочтен твой листок от 8 мая. Посылка получена в совершенной исправности. Старый Лицей над фортепианами красуется, а твой портрет с Энгельгардтом и Вольховским на другой стенке, близ письменного моего стола. Ноты твои Аннушка скоро будет разыгрывать, а тетрадка из лицейского архива переписана. Подлинник
нашей древности возвращаю. От души тебе спасибо за все, добрый друг!
Не
знаю, так ли будет с манифестом о вступлении
наших войск в Молдавию и Валахию.
До него должен быть у тебя Фрейганг, бывший моим гостем по возвращении из Камчатки. Он же встретился дорогой с Арбузовым и передал посланный тобою привет. Арбузова провезли мимо Ялуторовска. — До того в феврале я виделся с H. H. Муравьевым, и он обнял меня за тебя. Спасибо тебе! Отныне впредь не будет таких промежутков в
наших сношениях. Буду к тебе писать просто с почтой, хотя это и запрещено мне, не
знаю почему.
Доболтался до того, что надобно тебя обнять и просить расцеловать всех
наших стариков. Я мысленно с вами, добрые друзья, когда вы вместе,
зная, что и вы меня вспоминаете нередко.
Не слышно ли чего-нибудь о
нашем маркизе? Мне любопытно
знать, что он сделал в столице, где вряд ли найдет ожидаемое сочувствие. [Маркиз — Н. А. Траверсе.]
Вот вам, добрый друг Гаврило Степанович, и
наш Ланкастер, отец Евгения! Не
знаю, скоро ли он довезет вам мою грамотку, но все-таки ему вручаю ее. Вы увидите и Вячеслава, брата Евгения. Полюбите отца и сына. Они, вероятно, отдохнут у вас в Томске.
Не нужно вам повторять, что мы здесь читаем все, что можно иметь о современных событиях, участвуя сердечно во всем, что вас волнует. Почта это время опаздывает, и нетерпение возрастает. Когда
узнал о смерти Корнилова, подумал об его брате и об Николае, товарище покойного. Совершенно согласен с
нашим философом, что при такой смерти можно только скорбеть об оставшихся.