Неточные совпадения
При самом начале — он наш поэт.
Как теперь вижу тот послеобеденный класс Кошанского, когда, окончивши лекцию несколько раньше урочного часа, профессор сказал: «Теперь, господа, будем пробовать перья! опишите мне, пожалуйста, розу стихами». [В автографе
еще: «Мой стих никак», зачеркнуто.]
Измайлов до того был в заблуждении, что, благодаря меня за переводы, просил сообщить ему для его журнала известия о петербургском театре: он был уверен, что я живу в Петербурге и непременно театрал, между тем
как я сидел
еще на лицейской скамье.
Проезжай Пушкин сутками позже до поворота на Екатеринославль, я встретил бы его дорогой, и
как отрадно было бы обнять его в такую минуту! Видно, нам суждено было только один раз
еще повидаться, и то не прежде 1825 года.
Он,
как дитя, был рад нашему свиданию, несколько раз повторял, что ему
еще не верится, что мы вместе.
Мы
еще чокнулись стаканами, но грустно пилось:
как будто чувствовалось, что последний раз вместе пьем, и пьем на вечную разлуку!
С
каким восхищением я пустился в дорогу, которая, удаляя от вас, сближает. Мои товарищи Поджио и Муханов. Мы выехали 12 октября, и этот день для меня была
еще другая радость — я узнал от фельдъегеря, что Михайло произведен в офицеры.
Я много уже перенес и
еще больше предстоит в будущем, если богу угодно будет продлить надрезаннуюмою жизнь; но все это я ожидаю
как должно человеку, понимающему причину вещей и непременную их связь с тем, что рано или поздно должно восторжествовать, несмотря на усилие людей — глухих к наставлениям века.
Как водится, 19 октября я был с вами, только
еще не знаю, где и кто из наших вас окружал.
Спасибо, что ты дал двести рублей, без них я бы пропал; да теперь
еще не знаю,
как устроюсь: покупаю казанскую телегу, и немного останется капитала — разве пока здесь подойдут капиталы срочные.
Второе твое письмо получил я у них, за два дня до кончины незабвенной подруги нашего изгнания. Извини, что тотчас тебе не отвечал — право, не соберу мыслей, и теперь
еще в разброде,
как ты можешь заметить. Одно время должно все излечивать — будем когда-нибудь и здоровы и спокойны.
Я видел вас с парома на последнем перевозе,
как вы подъезжали к станции, и не имел никакой возможности
еще раз обнять вас на разлуку.
Грустно, что она нас покинула; ее кончина,
как вы можете себе представить, сильно поразила нас — до сих пор не могу привыкнуть к этой мысли: воспоминание об ней на каждом шагу; оно
еще более набрасывает мрачную тень на все предметы, которые здесь и без того не слишком веселы.
Annette советует мне перепроситься в Ялуторовск, но я
еще не решаюсь в ожидании Оболенского и по некоторой привычке, которую ко мне сделали в семье Ивашева. Без меня у них будет очень пусто — они неохотно меня отпускают в Тобольск, хотя мне кажется, что я очень плохой нынче собеседник. В Ялуторовске мне было бы лучше, с Якушкиным мы бы спорили и мирились. Там и климат лучше, а особенно соблазнительно, что возле самого города есть роща, между тем
как здесь далеко ходить до тени дерева…
Одна тяжелая для меня весть: Алекс. Поджио хворает больше прежнего. Припадки часто возвращаются, а силы слабеют. Все другие здоровы попрежнему. Там уже узнали о смерти Ивашева, но
еще не получили моего письма отсюда. M. H. не пишет, С. Г. говорит, что она уверена, что я еду. Мнения,
как видите, разделены.
Ничего
еще нет верного, хотя уже с лишком два месяца,
как донесение о смерти Ивашева дошло до Петербурга; родные его там хлопочут, но не могут нашей старушке дать полной уверенности.
…Наш триумвират, несколько вам знакомый, совершенно сибирская проза нараспев. Признаюсь, издали мне эта компания казалась сноснее, а
как вижу ближе, то никак бы не хотел ими командовать. Надобно иметь большую храбрость или большое упрямство, чтобы тут находить счастие. Впрочем, я этим
еще более убеждаюсь в ничтожестве сибирских супружеств. [Речь идет о Басаргине, его жене и ее матери.]
А наследующий день, 17 августа, Кюхельбекер записал в Дневнике: «Вчера у меня был такой гость,
какого я с своего свидания с Maтюшкиным
еще не имел во все 17 лет моего заточения, — Николай Пущин!..
Все, что остается, — это какая-то монументальная жизнь; приходят, спрашивают и рассматривают,
как предание
еще живое чего-то понятного для немногих.
Начались сибирские наши жары, которые вроде тропических. Моя нога их не любит; я принужден был бросить кровь и несколько дней прикладывать лед. Это замедляет деятельность; надобно, впрочем, платить дань своему возрасту и благодарить бога, что свежа голова. Беда,
как она начнет прихрамывать; а с ногой
еще можно поправиться.
Жаль только, что наше премудрое министерство просвещения не тем занимает этих парней, чем бы следовало: им преподают курс уездного училища, который долбится и потом без всякой пользы забывается, между тем
как редкий мальчик умеет хорошо читать и писать при выходе из училища. Та же история и у вас; многое и тут требует изменения, ко, видно,
еще не пришла пора.
Страдовать
еще не начали, но уже в некоторых местах косят хлеб —
как никуда негодный.
Вот тебе сведения, не знаю, найдешь ли в них что-нибудь новое. Я думаю, тебе лучше бы всего через родных проситься на службу,
как это сделал Александр Муравьев. Ты
еще молод и можешь найти полезную деятельность. Анненкова произвели в 14-й класс. Ты знаешь сам,
как лучше устроить. Во всяком случае, желаю тебе успокоиться после тяжелых испытаний, которые ты имел в продолжение последних восьми лет. Я не смею касаться этих ран, чтобы не возобновить твоих болей.
Сегодня вечером будет неделя, что я расстался с тобой, милая Аннушка, а все
еще в двухстах пятидесяти верстах от тебя, друг мой! Как-то ты поживаешь? Будет ли сегодня с почтой от тебя весточка? Нетерпеливо жду твоего письма. Хочется скорей узнать, что ты здорова и весела.
…Вся наша ялуторовская артель нетерпеливо меня ждет. Здесь нашел я письма. Аннушка всех созвала на Новый год. Я начну дома это торжество благодарением богу за награду после 10 лет [10-ти лет — ссылки на поселение.] за возобновление завета с друзьями — товарищами изгнания… Желаю вам, добрый друг, всего отрадного в 1850 году. Всем нашим скажите мой дружеский оклик: до свиданья! Где и
как, не знаю, но должны
еще увидеться…
Ты напрасно говоришь, что я 25 лет ничего об тебе не слыхал. Наш директор писал мне о всех лицейских. Он постоянно говорил, что особенного происходило в нашем первом выпуске, — об иных я и в газетах читал. Не знаю, лучше ли тебе в Балтийском море, но очень рад, что ты с моими. Вообще не очень хорошо понимаю, что у вас там делается, и это естественно. В России меньше всего знают, что в ней происходит. До сих пор
еще не убеждаются, что гласность есть ручательство для общества, в
каком бы составе оно ни было.
Но дело не в том: мы не будем доискиваться до математической точности,
как теперь хлопочут добрые люди о возрасте нашей матушки России, [Речь идет об установлении даты тысячелетия России (отмечалось в 1862 г.).] будем довольны, что листки долетают — днем раньше, днем позже — это
еще не беда…
…Я дожидался все отъезда нашего бедного Ивана Дмитриевича, чтобы отвечать вам, но,
как видно из хода его болезни, он
еще не так скоро в состоянии будет пуститься в путь, хотя бы ему и сделалось лучше, чего до сих пор, однако, незаметно.
Матвей мне говорил, что вы хотите участвовать в сборе для bon ami. [Добрый друг (франц.).] Когда-нибудь пришлите ваши 10 целковых. Я надеюсь к ним
еще кой-что прибавить и все отправлю. Вероятно, он обратился и в Иркутск, хотя и там, при всех богатствах, мало наличности.
Как это делается, не знаю. [В Иркутске жили семьи С. Г. Волконского и С. П. Трубецкого, получавшие от родных большие суммы. Все состоятельные декабристы много помогали неимущим товарищам и их семьям.]
Спасибо за облатки: я ими поделился с Бобрищевым-Пушкиным и Евгением. [Облатки — для заклейки конвертов вместо сургучной печати.] Следовало бы, по старой памяти, послать долю и Наталье Дмитриевне, но она теперь сама в облаточном мире живет.
Как бы хотелось ее обнять. Хоть бы Бобрищева-Пушкина ты выхлопотал туда.
Еще причина, почему ты должен быть сенатором. Поговаривают, что есть охотник купить дом Бронникова. Значит, мне нужно будет стаскиваться с мели, на которой сижу 12 лет. Кажется, все это логически.
И точно,
как вы говорите, в это время
еще образовалась ваканция: в Минусинске в генваре нынешнего года новая могила: умер не знакомый вам А. И. Тютчев. С ним теперь 63 с деревянными крестами. А кто знает, может быть, и
еще кто-нибудь исчез. Довольно некролочествовать.
Уверять вас, что благодарю бога за соединение мое с заветным моим другом, было бы лишнее. Все это так дивно устроилось, что я
как будто
еще не верю, но мрачно то, что я не могу поправиться здоровьем. Не совсем утешительна для жены моей постоянная моя хворость, но и этим она не тяготится, весело и терпеливо переносит все эти заботы и попечения…
Я очень знаю, что надобно действовать, но это время,
как ты видела, я просто ни на что не годен. Он со мной поживет, потом поступит к Циммерману в Москве. Это заведение лучшее во всех отношениях, и там он может остаться до самого университета. Я уже вошел в переговоры с Циммерманом, но надобно
еще самому с ним познакомиться, все высмотреть. Авось бог поможет как-нибудь распустить крылья, которые до сих пор подрезаны…
Я пишу, глядя на ваш портрет, —
как будто говорю. Позвольте
еще сказать, что я желал бы, чтоб вы сбрили бороду. Никак не могу к ней привыкнуть, хоть Сашенька меня уверяла в Ялуторовске, что борода к вам очень идет. Добывши ваш портрет, я не согласен с ее мнением…
Нерадостны известия о Матвее Апостоле. Точно его судьба в некотором отношении гонит. Я
еще понял бы, если бы меня наказывали за неправильность в финансовом отношении, а он l'exactitude même, [Сама точность, аккуратность (франц.).] за что с этой стороны терпит, и терпит с тех пор,
как я его знаю.
В 825-м году он,
как пленный француз, ходил в изорванных башмаках; в деревне живя у Апостольского ключа, [То есть в имении отца, И. М. Муравьева-Апостола. 218] окруженного 5 т. душ, черпал из него только 400 р. асе. в год — и то
еще были от Ивана Матвеевича замечания конторе. Кажется, и блудного сына нельзя бы строже пасти. Но Матвей был тогда весел и мил необыкновенно… [Об М. И. Муравьеве-Апостоле до восстания 14 декабря 1825 г. — в его Воспоминаниях (1922).]
Переписка моя приняла огромные размеры. Настройте себя,
как вы настраиваете виолончель, — вам это, должно быть, гораздо легче, нежели мне. Я бросил
еще в Лицее учиться на скрипке, потому что никак не мог ее настроить…