Неточные совпадения
Как
быть! Надобно приняться за старину. От вас, любезный друг, молчком не отделаешься — и то уже совестно, что
так долго откладывалось давнишнее обещание поговорить с вами на бумаге об Александре Пушкине, как, бывало, говаривали мы об нем при первых наших встречах в доме Бронникова. [В доме Бронникова жил Пущин в Ялуторовске, куда приезжал в 1853–1856 гг. Е. И. Якушкин для свидания с отцом, декабристом И. Д. Якушкиным.] Прошу терпеливо и снисходительно слушать немудрый мой рассказ.
Я
был свидетелем
такой сцены на Крестовском острову, куда возил нас иногда на ялике гулять Василий Львович.
Очень
был рад
такому соседу, но его еще не
было, дверь
была заперта.
Мелкого нашего народу с каждым днем прибывало. Мы знакомились поближе друг с другом, знакомились и с роскошным нашим новосельем. Постоянных классов до официального открытия Лицея не
было, но некоторые профессора приходили заниматься с нами, предварительно испытывая силы каждого, и
таким образом, знакомясь с нами, приучали нас, в свою очередь, к себе.
Бледный как смерть, начал что-то читать; читал довольно долго, но вряд ли многие могли его слышать,
так голос его
был слаб и прерывист.
В продолжение всей речи ни разу не
было упомянуто о государе: это небывалое дело
так поразило и понравилось императору Александру, что он тотчас прислал Куницыну владимирский крест — награда, лестная для молодого человека, только что возвратившегося, перед открытием Лицея, из-за границы, куда он
был послан по окончании курса в Педагогическом институте, и назначенного в Лицей на политическую кафедру.
Он
так был проникнут ощущением этого дня и в особенности речью Куницына, что в тот же вечер, возвратясь домой, перевел ее на немецкий язык, написал маленькую статью и все отослал в дерптский журнал.
Таким образом, образовался коридор с лестницами на двух концах, в котором с обеих сторон перегородками отделены
были комнаты: всего пятьдесят номеров.
Мы с ним постоянно
были в дружбе, хотя в иных случаях розно смотрели на людей и вещи; откровенно сообщая друг другу противоречащие наши воззрения, [В рукописи после этого густо зачеркнуто несколько строк; в этом абзаце зачеркнуто еще несколько отдельных строк.] мы все-таки умели их сгармонировать и оставались в постоянном согласии.
На это ходатайство Энгельгардта государь сказал: «Пусть пишет, уж
так и
быть, я беру на себя адвокатство за Пушкина; но скажи ему, чтоб это
было в последний раз. «La vieille est peut-être enchantée de la méprise du jeune homme, entre nous soit dit», [Между нами: старая дева,
быть может, в восторге от ошибки молодого человека (франц.).] — шепнул император, улыбаясь, Энгельгардту.
Мы все
были рады
такой развязке, жалея Пушкина и очень хорошо понимая, что каждый из нас легко мог попасть в
такую беду.
9 июня
был акт. Характер его
был совершенно иной: как открытие Лицея
было пышно и торжественно,
так выпуск наш тих и скромен. В ту же залу пришел император Александр в сопровождении одного тогдашнего министра народного просвещения князя Голицына. Государь не взял с собой даже князя П. М. Волконского, который, как все говорили, желал
быть на акте.
Медвежонок, разумеется, тотчас
был истреблен, а Пушкин при этом случае, не обинуясь, говорил: «Нашелся один добрый человек, да и тот медведь!»
Таким же образом он во всеуслышание в театре кричал: «Теперь самое безопасное время — по Неве идет лед».
Не заключайте, пожалуйста, из этого ворчанья, чтобы я когда-нибудь
был спартанцем, каким-нибудь Катоном, — далеко от всего этого: всегда шалил, дурил и кутил с добрым товарищем. Пушкин сам увековечил это стихами ко мне; но при всей моей готовности к разгулу с ним хотелось, чтобы он не переступал некоторых границ и не профанировал себя, если можно
так выразиться, сближением с людьми, которые, по их положению в свете, могли волею и неволею набрасывать на него некоторого рода тень.
Проезжай Пушкин сутками позже до поворота на Екатеринославль, я встретил бы его дорогой, и как отрадно
было бы обнять его в
такую минуту! Видно, нам суждено
было только один раз еще повидаться, и то не прежде 1825 года.
Я подсел к нему и спрашиваю: не имеет ли он каких-нибудь поручений к Пушкину, потому что я в генваре [
Такое начертание слова «январь» — во всех письмах Пущина.]
буду у него.
Спускаясь с горы, недалеко от усадьбы, которой за частыми соснами нельзя
было видеть, сани наши в ухабе
так наклонились набок, что ямщик слетел.
Хотя посещение его
было вовсе некстати, но я все-таки хотел faire bonne raine à mauvais jeu [Делать веселое лицо при плохой игре (франц.).] и старался уверить его в противном; объяснил ему, что я — Пущин такой-то, лицейский товарищ хозяина, а что генерал Пущин, его знакомый, командует бригадой в Кишиневе, где я в 1820 году с ним встречался.
«Как, — подумал я, — хоть в этом не успокоить его, как не устроить
так, чтоб ему, бедному поэту,
было где подвигаться в зимнее ненастье».
Я не мог познакомиться с местностию Михайловского,
так живо им воспетой: она тогда
была закутана снегом.
Д. Д. Благого и И. А. Кубасова, 1934, стр. 151) и продолжал: «Может
быть, я делаю нескромность, внося в мои воспоминания задушевный голос нашего поэта, но он
так верно высказывает наши общие чувства, что эта нескромность мне простится».]
Отрадно отозвался во мне голос Пушкина! Преисполненный глубокой, живительной благодарности, я не мог обнять его, как он меня обнимал, когда я первый посетил его в изгнанье. Увы! я не мог даже пожать руку той женщине, которая
так радостно спешила утешить меня воспоминанием друга; но она поняла мое чувство без всякого внешнего проявления, нужного, может
быть, другим людям и при других обстоятельствах; а Пушкину, верно, тогда не раз икнулось.
По приезде моем в Тобольск в 1839 году я послал эти стихи к Плетневу;
таким образом
были они напечатаны; а в 1842 брат мой Михаил отыскал в Пскове самый подлинник Пушкина, который теперь хранится у меня в числе заветных моих сокровищ.
Слушая этот горький рассказ, я сначала решительно как будто не понимал слов рассказчика, —
так далека от меня
была мысль, что Пушкин должен умереть во цвете лет, среди живых на него надежд. Это
был для меня громовой удар из безоблачного неба — ошеломило меня, а вся скорбь не вдруг сказалась на сердце. — Весть эта электрической искрой сообщилась в тюрьме — во всех кружках только и речи
было, что о смерти Пушкина — об общей нашей потере, но в итоге выходило одно: что его не стало и что не воротить его!
На другой день приезда моего в Москву (14 марта) комедиант Яковлев вручил мне твою записку из Оренбурга. Не стану тебе рассказывать, как мне приятно
было получить о тебе весточку; ты довольно меня знаешь, чтоб судить о радости моей без всяких изъяснений. Оставил я Петербург не
так, как хотелось, вместо пяти тысяч достал только две и то после долгих и несносных хлопот. Заплатил тем, кто более нуждались, и отправился на первый случай с маленьким запасом.
[Точки — в подлиннике — вместо названия Тайного общества.] надобно надеяться, однако, на время, которое возвратит его друзьям
таким, каким он
был прежде.
Будущее не в нашей воле, и я надеюсь, что как бы ни
было со мной —
будет лучше крепости, и, верно, вы довольны этой перемене, которую я ждал по вашим посылкам, но признаюсь, что они
так долго не исполнялись, что я уже начинал думать, что сапоги и перчатки присланы для утешения моего или по ошибочным уведомлениям, а не для настоящего употребления.
Продолжение впредь, теперь мешают. Я все возможные случаи
буду искать, чтобы марать сию тетрадку до Тобольска. Извините, что
так дурно пишу — я восхищаюсь, что и этим способом могу что-нибудь вам сказать в ожидании казенной переписки, которую, верно, нам позволят иногда; по возможности
будем между строками писать лимонным соком…
Eudoxie, ты добра и, я уверен, готова на всякое пожертвование для [меня], но прошу тебя не ехать ко мне, ибо мы
будем все вместе, и вряд ли позволят сестре следовать за братом, ибо, говорят, Чернышевой это отказано. [А. Г. Чернышева все-таки поехала в Сибирь к мужу Н. М. Муравьеву и брату З. Г. Чернышеву.] Разлука сердец не разлучит.
Бог их всех наградит — я только умею
быть истинно благодарным и радоваться в душе, что встречаю
таких людей.
В Шлиссельбурге я ужасно сдружился с Николаем Бестужевым, который сидел подле меня, и мы дошли до
такого совершенства, что могли говорить через стену знаками и
так скоро, что для наших бесед не нужно
было лучшего языка.
Об себе я ничего особенного не имею вам сказать, могу только смело вас уверить, что, каково бы ни
было мое положение, я
буду уметь его твердо переносить и всегда найду в себе
такие утешения, которых никакая человеческая сила не в состоянии меня лишить.
Он просит сказать доброму своему Егору Антоновичу, что он совершенно ожил, читая незабвенные для него строки, которыми
так неожиданно порадован
был 10 сего месяца. Вы узнаете, что верный вам прежний Jeannot [Иванушка — семейное и лицейское прозвище Пущина.] все тот же; что он не охлажден тюрьмою, с тою же живостью чувствует, как и прежде, и сердцем отдохнул при мысли, что добрый его старый директор с высот Уральских отыскивал отдаленное его жилище и думу о нем думал.
Грустно подумать, что мы расстались до неизвестного времени; твоя деревня, как говорится, мне шибко не нравится; не смею предлагать тебе Туринска, где, может
быть, тоже тоска, но лучше бы вместе доживать век. По крайней мере устройся
так, чтобы
быть с Трубецкими: они душевно этого желают. Ребиндер хотел на этот счет поговорить с твоей сестрой — пожалуйста, не упрямься.
Все-таки советуй ему как-нибудь перебраться к Муханову, его присутствие в Кабанском нисколько не прибавляет возможности уплатить долг: может
быть, Муханов найдет средство его удовлетворить.
Прощай — разбирай как умеешь мою нескладицу — мне бы лучше
было с тобой говорить, нежели переписываться. Что ж делать,
так судьбе угодно, а наше дело уметь с нею мириться. Надеюсь, что у тебя на душе все благополучно. Нетерпеливо жду известия от тебя с места.
Надобно твердо
быть уверенным в испытанном вашем снисхождении и бесконечной доброте, что
так непринужденно и небрежно болтать с вами: по-моему, это необходимое условие — иначе посылаешь сочинение, а не письмо.
Душевно рад, что ты довольнее Етанцой, нежели я ожидал; но все-таки не хочу думать, чтоб ты должен
был там оставаться…
Никак не думал, чтоб
так тяжело
было расставаться с тюрьмой и привыкать к новому быту поселенца.
Взглянуть на эти знакомые места, вспомнить все, что
так живо во мне,
было истинное наслаждение.
Мне еще теперь жаль, что вы
так хлопотали догнать меня и заботились о пирогах, до которых мне никакой не
было нужды.
Во всяком случае, ты из них узнаешь больше или меньше, что со мной делается, и увидишь, что моя новая жизнь как-то не клеится, нездоровье мое сильно мне наскучает, я никак не думал, чтобы пришлось
так долго хворать: прежде все эти припадки
были слабее и проходили гораздо скорей.
Вы, верно, слышали, что мне из Тобольска возвращено
было одно письмо мое к Якушкину, после розысканий о рыбе.Мою карту, которую мы
так всегда прежде называли, туда возили и нашли, что выражения двусмысленны и таинственны. Я все это в шуткахописал сестре. Кажется, на меня сердится Горчаков, впрочем, этоего дело…
Прощайте… В знак получения письменной тетрадки скажите, что Барятинский занимается попрежнему греческим языком. Я не сомневаюсь в верности доставления, но все-таки хочется иметь убеждение, что дошло.
Будьте все здоровы и вспоминайте иногда искренно вас любящего и уважающего И. П.
Мне бы необходимо нужно
было пользоваться советами Вольфа — верно бы, не
так расхворался там.
От Тулинова вчера узнал, что Степан Михайлович, наконец, асессор и начальник отделения; это известие истинно порадовало меня — по крайней мере он несколько теперь оперится и не
так будет ему опасен наш Штейнгейль.
Семенов сам не пишет, надеется, что ему теперь разрешат свободную переписку. Вообразите, что в здешней почтовой экспедиции до сих пор предписание — не принимать на его имя писем; я хотел через тещу Басаргина к нему написать — ей сказали, что письмо пойдет к Талызину. Городничий в месячных отчетах его аттестует, как тогда, когда он здесь находился, потому что не
было предписания не упоминать о человеке, служащем в Омске. Каков Водяников и каковы те, которые читают
такого рода отчеты о государственных людях?
Они не успели его поддержать,
так это
было мгновенно.
С нынешней почтой пишем в Екатеринбург, чтоб к памятнику прибавили другую надпись. Зимним путем он
будет перевезен — весной поставим и памятник по рисунку самого Ивашева. Не часто бывают
такие случаи в жизни.
Скоро
будет отсюда случай к вам, я к тому времени приготовлю все, что мне поручали в Ялуторовске. С почтой невозможно отправить заветных рукописей. По-моему бы и можно, но вы
будете называть меня неосторожным человеком, и я не хочу в мои преклонные лета заслужить
такого мнения.