Неточные совпадения
Между тем, когда я достоверно узнал, что и Пушкин вступает в Лицей, то на
другой же
день отправился к нему как к ближайшему соседу.
Мелкого нашего народу с каждым
днем прибывало. Мы знакомились поближе
друг с
другом, знакомились и с роскошным нашим новосельем. Постоянных классов до официального открытия Лицея не было, но некоторые профессора приходили заниматься с нами, предварительно испытывая силы каждого, и таким образом, знакомясь с нами, приучали нас, в свою очередь, к себе.
Я, как сосед (с
другой стороны его номера была глухая стена), часто, когда все уже засыпали, толковал с ним вполголоса через перегородку о каком-нибудь вздорном случае того
дня; тут я видел ясно, что он по щекотливости всякому вздору приписывал какую-то важность, и это его волновало.
Разумеется, кроме нас, были и
другие участники в этой вечерней пирушке, но они остались за кулисами по
делу, а в сущности один из них, а именно Тырков, в котором чересчур подействовал ром, был причиной, по которой дежурный гувернер заметил какое-то необыкновенное оживление, шумливость, беготню.
Мой первый
друг, мой
друг бесценный,
И я судьбу благословил,
Когда мой двор уединенный,
Печальным снегом занесенный,
Твой колокольчик огласил;
Молю святое провиденье:
Да голос мой душе твоей
Дарует то же утешенье,
Да озарит он заточенье
Лучом лицейским ясных
дней!
Другим лучше меня, далекого, известны гнусные обстоятельства, породившие дуэль; с своей стороны скажу только, что я не мог без особенного отвращения об них слышать — меня возмущали лица, действовавшие и подозреваемые в участии по этому гадкому
делу, подсекшему существование величайшего из поэтов.
С каким восхищением я пустился в дорогу, которая, удаляя от вас, сближает. Мои товарищи Поджио и Муханов. Мы выехали 12 октября, и этот
день для меня была еще
другая радость — я узнал от фельдъегеря, что Михайло произведен в офицеры.
Пиши смело о
делах семейных и об
друзьях.
Будет время когда-нибудь, что несколько поленится это
дело для многих, которые его видят теперь, может быть, с
другой точки.
Вот два года, любезнейший и почтенный
друг Егор Антонович, что я в последний раз видел вас, и — увы! — может быть, в последний раз имею случай сказать вам несколько строк из здешнего тюремного замка, где мы уже более двадцати
дней существуем.
На
днях получил доброе письмо ваше от 8-го генваря, почтенный, дорогой мой
друг Егор Антонович! Оно истинно меня утешило и как будто перенесло к вам, где бывал так счастлив. Спасибо вам за подробный отчет о вашем житье-бытье. Поцелуйте добрую мою М. Я. и всех ваших домашних: их воспоминание обо мне очень дорого для меня; от души всех благодарю.
Не откажите мне, почтенный
друг, в возможности чем-нибудь отсюда вам быть полезным в расстроенных ваших обстоятельствах; зная ваши правила, я понимаю, как вам тягостно не предвидеть близкого окончания ваших
дел.
Происшествий для него нет — один
день, как
другой; следовательно, рассказывать ровно нечего.
В
день воспоминаний лицейских я получил письмо твое от 8 апреля, любезный
друг Малиновский; ты, верно, не забыл 9 июня [9 июня —
день окончания выпускных экзаменов для лицеистов 1-го выпуска, в 1817 г.] и, глядя на чугунное кольцо, которому минуло 21 год, мысленно соединился со всеми товарищами,
друзьями нашей юности.
Вчера вечером поздно возвратился домой, не успел сказать тебе, любезный
друг, слова. Был у преосвященного, он обещал освободить Иакинфа, но не наверное. — Просидел у Юшневских вечер.
Днем сделал покупку, казанскую телегу за 125 рублей — кажется, она довезет меня благополучно с моим хламом. Может быть, можно бы и дешевле приискать колесницу, но тоска ходить — все внимание обращено на карман, приходящий в пустоту.
Поджио недоволен Усть-Кудой — и дом и все ему не нравится. Денежные
дела в плохом состоянии. Тоска об этом говорить. — Прощай,
друг — сердечно жму тебе руку…
До отъезда увижу Ксенофонта; что найдешь нужным сделать для него насчет учения, пиши прямо к Марье Николаевне: она знает и все устроит. Грустно мне с ними разлучаться: эти
дни опять сжились вместе. Прощай,
друг, крепко жму тебе руку; без объяснений люблю тебя.
Даже скажу более: от тебя зависит выбор места в здешних краях; впрочем,
дело не в том или
другом городе, главное — чтобы быть нам соединенным под одной крышей.
Официальные мои письма все, кажется, к вам ходят через Петербург — с будущей почтой буду отвечать Сергею Григорьевичу, на
днях получил его листок от 25 — го числа [Много писем С. Г. Волконского к Пущину за 1840–1843, 1855 гг., характеризующих их взаимную сердечную дружбу и глубокое, искреннее уважение — в РО (ф. 243 и Фв. III, 35), в ЦГИА (ф. 279, оп. I, № 254 и 255), за 1842, 1854 и 1857 гг. напечатаны в сборниках о декабристах.] — он в один
день с вами писал, только
другой дорогой.
Опять из Туринска приветствую тебя, любезный, милый
друг Евгений. Опять горестная весть отсюда: я не застал Ивашева. Он скоропостижно умер 27 декабря вечером и похоронен в тот самый
день, когда в прошлом году на наших руках скончалась Камилла Петровна. В Тобольске это известие меня не застало: письмо Басаргина, где он просил меня возвратиться скорее, пришло два
дни после моего отъезда. В Ялуторовске дошла до меня эта печальная истина — я тотчас в сани и сюда…
Десять
дней тому назад я получил, добрый
друг мой Оболенский, твое письмо, вероятно, мартовское, числа нет…
На
днях сюда приехал акушер Пономарев для прекращения язвы, которая давно кончилась. В этих случаях, как и во многих
других, правительство действует по пословице: лучше поздно, чем никогда…
За три
дня до появления сюда Жадовского я послал к вам письмо через Мясникова — и мне теперь досадно, что не адресовал к
другому лицу.
На этих
днях, почтенный
друг Егор Антонович, получил я ваши листки от 17 января, мне их привез черномазый мой племянник, которого я распек за то, что он с вами не повидался в Петербурге. На всякий случай начинаю беседу с вами, когда-нибудь найдется возможность переслать болтовню.
Он так был занят своими
делами, что все
другое ему как будто чуждо.
[На следствии растерявшийся Кюхельбекер говорил о Пущине в духе, отягчавшем вину его товарища и
друга (см. «
Дела» Кюхельбекера и Пущина — «Восстание декабристов», т. II, 1926).
Спасибо добрым товарищам, жертвуют для именинника целым
днем; а эти
дни как-то тяжеле
других: сильнее ощущаешь желание быть в прежнем кругу.
Как нарочно, случился сегодня почтовый
день; надобно присесть к маленьким листикам — будет всего три: один на запад,
другие два на восток — в Иркутск; около него также рассеяна большая колония наших.
На этих
днях я получил листок от Ивана Дмитриевича (с ялуторовскими
друзьями я в еженедельной переписке). Он меня порадовал вашим верным воспоминанием, добрая Надежда Николаевна. Вы от него будете знать об дальнейших моих похождениях. Надобно только благодарить вас за ваше участие: будем надеяться, что вперед все пойдет хорошо; здесь я починил инвалидную мою ногу и дорогой буду брать все предосторожности.
Меня они родственно балуют — я здесь как дома и не боюсь им наскучить моею хворостию. Это убеждение вам доказывает, до какой степени они умеют облегчить мое положение.
Другие здешние товарищи помогают им в этом
деле.
Вам напрасно сказали, что здесь провезли двух из петербургских комюнистов. Губернатор мог получить у вас донесение, что привезены в Тобольск два поляка — один 71 года, а
другой 55 лет; оба в Варшаве судились пять лет еще по прежнему, краковскому,
делу. Отсюда эти бедные люди должны путешествовать в партии по назначению приказа здешнего в Енисейск. Дмитрий Иванович хлопочет, чтобы их оставили где-нибудь поближе…
Как мне благодарить вас, добрый
друг Матвей Иванович, за все, что вы для меня делаете. Письмо ваше от 10 сентября вместе с листком от Аннушки глубоко тронуло меня.
День ее рождения мысленно я был в вашем кругу и видел мою малютку в восхищении от всех ваших добрых к ней вниманий. Спасибо, от души спасибо!..
На этих
днях я посещу некоторые окрестности — крайний пункт с одной стороны Олонки, а с
другой — Тугутуй…
Что мне за
дело до его цвету» я люблю, что он дельно издается и что в нем больше полноты, нежели в
других журналах.
Обнимаю вас, добрый
друг. Передайте прилагаемое письмо Созоновичам. Барон [Барон — В. И. Штейнгейль.] уже в Тобольске — писал в
день выезда в Тары. Спасибо племяннику-ревизору, [Не племянник, а двоюродный брат декабриста И. А. Анненкова, сенатор H. Н. Анненков, приезжавший в Сибирь на ревизию.] что он устроил это
дело. — 'Приветствуйте ваших хозяев — лучших людей. Вся наша артель вас обнимает.
Помогай тебе бог в этом новом
деле, а от меня прими, добрый
друг, сердечное спасибо за твое дружеское воспоминание.
Пять
дней тому назад я секретарствовал к вашему превосходительству, как вы могли заметить, за Николая Яковлевича, — сегодня представился случай обнять тебя, добрый
друг, крепко, крепко, очень крепко.
До приезда Бачманова с твоим письмом, любезный
друг Матюшкин, то есть до 30 генваря, я знал только, что инструмент будет, но ровно ничего не понимал, почему ты не говоришь о всей прозе такого
дела, — теперь я и не смею об ней думать. Вы умели поэтизировать, и опять вам спасибо — но довольно, иначе не будет конца.
Одним словом, ура Лицею старого чекана! Это был вечером тост при громком туше. Вся древность наша искренно
разделила со мной благодарное чувство мое; оно сливалось необыкновенно приятно со звуками вашего фортепиано. Осушили бокалы за вас, добрые
друзья, и за нашего старого директора. Желали вам всего отрадного; эти желания были так задушевны, что они должны непременно совершиться.
Вероятно, не удивило тебя письмо Балакшина от 26 июня. Ты все это передал Николаю, который привык к проявлениям Маремьяны-старицы. [Прозвище Пущина за его заботы о всех нуждающихся в какой-либо помощи.] — Записку о Тизенгаузене можешь бросить, не делая никаких справок. Это тогдашние бредни нашего doyen d'âge, [Старшего годами, старшины (франц.).] от которых я не мог отделаться. Сын его сказал мне теперь, что означенный Тизенгаузен давно имеет
другое место. Это
дело можно почислить решенным.
Скоро опять к вам будет
другой малолетний, Евгений Якушкин, — он тоже привезет грамотку, которую на
днях пошлю ему в Тобольск, где он теперь ревизует межевую часть. Может быть, по времени и отца его увидите.
Нельзя сказать, чтоб я был ленив, нельзя сказать, чтоб я был обременен
делами, а результат обличает и в том и
другом.
Пора благодарить тебя, любезный
друг Николай, за твое письмо от 28 июня. Оно дошло до меня 18 августа. От души спасибо тебе, что мне откликнулся. В награду посылаю тебе листок от моей старой знакомки, бывшей Михайловой. Она погостила несколько
дней у своей старой приятельницы, жены здешнего исправника. Я с ней раза два виделся и много говорил о тебе. Она всех вас вспоминает с особенным чувством. Если вздумаешь ей отвечать, пиши прямо в Петропавловск, где отец ее управляющий таможней.
Завтра Сергиев
день, у нас ярмарка, меня беспрестанно тормошат — думают, что непременно должно быть много денег, а оных-то и нет! Эти частые напоминания наводят туман, который мешает мыслям свободно ложиться на бумагу. Глупая вещь — эти деньги; особенно когда хотелось бы ими поделиться и с
другими, тогда еще больше чувствуешь неудобство от недостатка в этой глупой вещи. Бодливой корове бог не дал рог. И сам уж запутался.
У меня нет Соломенного, [Соломенное — заимка (домик), где жил Г. С. Батеньков близ Томска.] но зато нанимаю дом Бронникова, и в этом доме это время, свободное от постоя, накопилось много починок, так что меня с обоих крылец тормошат разные мастеровые. Вот причина, по которой до сего
дня не дал вам, добрый
друг Гаврило Степанович, весточки о Неленьке. Она мне 29 сентября привезла вашу записочку от 20-го. Значит, с безногим мужем едет довольно хорошо, и в такое время года.
Маремьянствую несознательно, а иначе сделать не умею. С
другой стороны, тут же подбавилось: узнал, что Молчанов отдан под военный суд при Московском ордонансгаузе. [Комендантском управлении.] Перед глазами беспрерывно бедная Неленька! оттасоваться невозможно. Жду не дождусь оттуда известия, как она ладит с этим новым, неожиданным положением. Непостижимо, за что ей досталась такая доля? За что нам пришлось, в семье нашей, толковать о таких грязных
делах?
…Давно что-то от вас нет листка. Наступило новое царство с тех пор. Что-то оно скажет в
делах общественных. Покамест ничего не выражается. Как будто только вставлен один зубец вместо
другого.
Давно не было от тебя, любезный
друг Николай, весточки прямой — и жена твоя что-то молчит. Я понимаю, что на вас всех, как на меня, действуют современные
дела. Они неимоверно тяготят — как-то не видишь деятеля при громадных усилиях народа. Эти силы, без двигателя, только затруднение во всех отношениях.
Сегодня откликаю тебе, любезный
друг Николай, на твой листок от 2 марта, который привез мне 22-го числа Зиночкин жених. Он пробыл с нами 12 часов: это много для курьера и жениха, но мало для нас, которые на лету ловили добрых людей. Странное
дело — ты до сих пор ни слова не говоришь на письма с Кобелевой…
Ты говоришь: верую, что будет мир, а я сейчас слышал, что проскакал курьер с этим известием в Иркутск. Должно быть, верно, потому что это сказал почтмейстер Николаю Яковлевичу. Будет ли мир прочен — это
другой вопрос, но все-таки хорошо, что будет отдых. Нельзя же нести на плечах народа, который ни в чем не имеет голоса, всю Европу. Толчок дан поделом — я совершенно с тобой согласен. Пора понять, что есть
дело дома и что не нужно быть полицией в Европе.