Неточные совпадения
Это замечание мое
до того справедливо,
что потом даже, в 1817 году, когда после выпуска мы, шестеро, назначенные в гвардию, были в лицейских мундирах на параде гвардейского корпуса, подъезжает к нам граф Милорадович, тогдашний корпусный командир, с вопросом:
что мы за люди и какой это мундир?
Случалось точно удивляться переходам в нем: видишь, бывало, его поглощенным не по летам в думы и чтения, и тут же [В рукописи было: «бесится
до неистовства», зачеркнуто.] внезапно оставляет занятия, входит в какой-то припадок бешенства за то,
что другой, ни на
что лучшее не способный, перебежал его или одним ударом уронил все кегли.
Среди дела и безделья незаметным образом прошло время
до октября. В Лицее все было готово, и нам велено было съезжаться в Царское Село. Как водится, я поплакал, расставаясь с домашними; сестры успокаивали меня тем,
что будут навещать по праздникам, а на рождество возьмут домой. Повез меня тот же дядя Рябинин, который приезжал за мной к Разумовскому.
Измайлов
до того был в заблуждении,
что, благодаря меня за переводы, просил сообщить ему для его журнала известия о петербургском театре: он был уверен,
что я живу в Петербурге и непременно театрал, между тем как я сидел еще на лицейской скамье.
[Корф сообщает в заметках 1854 г.,
что Александр I ушел с акта
до пения стихов Дельвига (Я. К. Грот, Пушкин, его лицейские товарищи и наставники, СПб.
В Могилеве, на станции, встречаю фельдъегеря, разумеется, тотчас спрашиваю его: не знает ли он чего-нибудь о Пушкине. Он ничего не мог сообщить мне об нем, а рассказал только,
что за несколько дней
до его выезда сгорел в Царском Селе Лицей, остались одни стены и воспитанников поместили во флигеле. [Пожар в здании Лицея был 12 мая.] Все это вместе заставило меня нетерпеливо желать скорей добраться
до столицы.
Директор рассказал мне,
что государь (это было после того, как Пушкина уже призывали к Милорадовичу,
чего Энгельгардт
до свидания с царем и не знал) встретил его в саду и пригласил с ним пройтись.
Поводом к этой переписке, без сомнения, было перехваченное на почте письмо Пушкина, но кому именно писанное — мне неизвестно; хотя об этом письме Нессельроде и не упоминает, а просто пишет,
что по дошедшим
до императора сведениям о поведении и образе жизни Пушкина в Одессе его величество находит,
что пребывание в этом шумном городе для молодого человека во многих отношениях вредно, и потому поручает спросить его мнение на этот счет.
Я привез Пушкину в подарок Горе от ума;он был очень доволен этой тогда рукописной комедией,
до того ему вовсе почти незнакомой. После обеда, за чашкой кофе, он начал читать ее вслух; но опять жаль,
что не припомню теперь метких его замечаний, которые, впрочем, потом частию явились в печати.
Наскоро, через частокол, Александра Григорьевна проговорила мне,
что получила этот листок от одного своего знакомого пред самым отъездом из Петербурга, хранила его
до свидания со мною и рада,
что могла, наконец, исполнить порученное поэтом.
В литературе о Пушкине и декабристах считалось,
что портфель Пущина хранился со дня восстания на Сенатской площади
до середины 1857 г. у П. А. Вяземского.
P.S. Верно, ты читал в газетах,
что Бурцов получил [орден] Анны 2-й степени. Порадуйся. Дай бог ему успеха. Но меня удивляет,
что я
до сих пор не имею от него ответа на письмо, которое было написано тобою. Не понимаю,
что это значит.
Продолжение впредь, теперь мешают. Я все возможные случаи буду искать, чтобы марать сию тетрадку
до Тобольска. Извините,
что так дурно пишу — я восхищаюсь,
что и этим способом могу что-нибудь вам сказать в ожидании казенной переписки, которую, верно, нам позволят иногда; по возможности будем между строками писать лимонным соком…
Прощайте
до Тобольска — мы спешим. В знак,
что вы получили эту тетрадку, прошу по получении оной в первом письме ко мне сделать крестик — х.Это будет ответом на это бестолковое, но от души набросанное маранье; я надеюсь,
что бог поможет ему дойти
до вас. Я вам в заключение скажу все,
что слышал о нашей будущности — adieu.
Трудно и почти невозможно (по крайней мере я не берусь) дать вам отчет на сем листке во всем том,
что происходило со мной со времени нашей разлуки — о 14-м числе надобно бы много говорить, но теперь не место, не время, и потому я хочу только, чтобы дошел
до вас листок, который, верно, вы увидите с удовольствием; он скажет вам, как я признателен вам за участие, которое вы оказывали бедным сестрам моим после моего несчастия, — всякая весть о посещениях ваших к ним была мне в заключение истинным утешением и новым доказательством дружбы вашей, в которой я, впрочем, столько уже уверен, сколько в собственной нескончаемой привязанности моей к вам.
Я часто вспоминаю слова ваши,
что не трудно жить, когда хорошо, а надобно быть довольным, когда плохо. Благодаря бога я во всех положениях довольно спокоен и очень здоров —
что бог даст вперед при новом нашем образе жизни в Читинской,
что до сих пор от нас под большим секретом, — и потому я заключаю,
что должно быть одно из двух: или очень хорошо, или очень дурно.
Если эти строки дойдут
до вас, то я надеюсь,
что вы, если только возможно, напишете мне несколько слов.
В Шлиссельбурге я ужасно сдружился с Николаем Бестужевым, который сидел подле меня, и мы дошли
до такого совершенства,
что могли говорить через стену знаками и так скоро,
что для наших бесед не нужно было лучшего языка.
Может быть, это мечта, но мечта для меня утешительная сладостная. Объяснений между нами не нужно: я пойму, если вы пришлете мне какую-нибудь книгу и скажете в письме,
что она вам нравится, — тогда я прямо за перо с некоторыми добрыми друзьями и спечем вам пирог. Но — увы! — когда еще этот листок
до вас долетит и когда получу ответ? Мильон верст!
Благодаря бога,
до сих пор не имел случая на себя жаловаться, и сам столько лет находил в себе силы, то без сомнения теперь не время беспокоиться о том,
что рано или поздно должно со мной случиться.
Во всем,
что вы говорите, я вижу с утешением заботливость вашу о будущности; тем более мне бы хотелось, чтоб вы хорошенько взвесили причины, которые заставляют меня как будто вам противоречить, и чтоб вы согласились со мною,
что человек, избравший путь довольно трудный, должен рассуждать не одним сердцем, чтоб без упрека идти по нем
до конца.
Ты удивляешься, друг Оболенский,
что до сих пор я не говорю тебе словечка: надеюсь с полною уверенностию,
что ты меня не упрекаешь в чем-нибудь мне несвойственном.
Вообрази, любезный Оболенский,
что до сих пор еще не писал домой — голова кругом, и ждал,
что им сказать насчет места моего поселения. Здесь нашел письмо ото всех Малиновских; пишут,
что Розенберг у них пробыл пять дней и встретился там с семейством Розена…
Не могу тебе дать отчета в моих новых ощущениях: большой беспорядок в мыслях
до сих пор и жизнь кочевая. На днях я переехал к ксендзу Шейдевичу; от него, оставив вещи, отправлюсь в Урик пожить и полечиться; там пробуду дней десять и к 1 сентябрю отправлюсь в дальний путь; даст бог доберусь
до места в месяц, а
что дальше — не знаю.
Грустно подумать,
что мы расстались
до неизвестного времени; твоя деревня, как говорится, мне шибко не нравится; не смею предлагать тебе Туринска, где, может быть, тоже тоска, но лучше бы вместе доживать век. По крайней мере устройся так, чтобы быть с Трубецкими: они душевно этого желают. Ребиндер хотел на этот счет поговорить с твоей сестрой — пожалуйста, не упрямься.
Я начал с того,
что у них поселился с 9 часов утра
до 5 вечера, на первое знакомство.
До отъезда увижу Ксенофонта;
что найдешь нужным сделать для него насчет учения, пиши прямо к Марье Николаевне: она знает и все устроит. Грустно мне с ними разлучаться: эти дни опять сжились вместе. Прощай, друг, крепко жму тебе руку; без объяснений люблю тебя.
Извини,
что до сих пор не писал к тебе.
Премилое получил письмо от почтенного моего Егора Антоновича; жалею,
что не могу тебе дать прочесть. На листе виньетка, изображающая Лицей и дом директорский с садом. Мильон воспоминаний при виде этих мест! — С будущей почтой поговорю с ним.
До сих пор не писал еще к Розену и не отвечал Елизавете Петровне.
Верите ли,
что расставания с друзьями, более или менее близкими,
до сих пор наполняют мое сердце и как-то делают не способным настоящим образом заняться.
До сих пор еще не основался на зиму — хожу, смотрю, и везде не то,
чего бы хотелось без больших прихотей: от них я давно отвык, и, верно, не теперь начинать к ним привыкать.
Поджидал весточки от вас, но, видно, надобно первому начать с вами беседу, в надежде
что вы [не] откажете уделить мне минутку вашего досуга, Вы должны быть уверены,
что мне всегда будет приятно хоть изредка получить от вас словечко: оно напомнит мне живо то время, в котором
до сих пор еще живу; часто встречаю вас в дорогих для всех нас воспоминаниях.
Не знаю, испытываешь ли ты то,
что во мне происходит; только я
до сих пор не могу привести мыслей своих в порядок.
Второе твое письмо получил я у них, за два дня
до кончины незабвенной подруги нашего изгнания. Извини,
что тотчас тебе не отвечал — право, не соберу мыслей, и теперь еще в разброде, как ты можешь заметить. Одно время должно все излечивать — будем когда-нибудь и здоровы и спокойны.
До сих пор не верится,
что ее нет с нами; без нее опустел малый круг.
До сих пор умел находить во всех положениях жизни и для себя и для других веселую мысль, — теперь как-то эта способность исчезла; надеюсь,
что это временный туман, он должен рассеяться, иначе тоска.
Мне еще теперь жаль,
что вы так хлопотали догнать меня и заботились о пирогах,
до которых мне никакой не было нужды.
Грустно,
что она нас покинула; ее кончина, как вы можете себе представить, сильно поразила нас —
до сих пор не могу привыкнуть к этой мысли: воспоминание об ней на каждом шагу; оно еще более набрасывает мрачную тень на все предметы, которые здесь и без того не слишком веселы.
Вряд ли Вадковский сюда будет — по письму Волконского от 14 генваря видно,
что он остается в Кузьмине, а
до обзаведения позволено прожить в Иркутске.
Не постигаю, почему ты так долго не получил моего письма отсюда тотчас по моем приезде: твои листки доходят
до меня скорее, нежели мои к тебе; видно, знают,
что я нетерпеливее тебя ожидаю их, — расстояние кажется одинаково.
Насчет пособия, выдаваемого из казны, которого
до этого времени ни он, ни другие не получают, я нисколько не удивляюсь, потому
что и здесь оно выдается несколько месяцев по истечении года, за который следует.
Не знаю, буду ли в Туринске тем,
что был прежде, —
до сих пор все не то.
Все это между нами
до поры
до времени. В престранном я положении;
что ни делал, никакого нет толку. Таким образом, жизнь — не жизнь.
Семенов сам не пишет, надеется,
что ему теперь разрешат свободную переписку. Вообразите,
что в здешней почтовой экспедиции
до сих пор предписание — не принимать на его имя писем; я хотел через тещу Басаргина к нему написать — ей сказали,
что письмо пойдет к Талызину. Городничий в месячных отчетах его аттестует, как тогда, когда он здесь находился, потому
что не было предписания не упоминать о человеке, служащем в Омске. Каков Водяников и каковы те, которые читают такого рода отчеты о государственных людях?
Сегодня писал к князю и просил его позволить мне ехать в Тобольск для лечения — нетерпеливо жду ответа в надежде,
что мне не откажут в этой поездке.
До того времени, если не сделается мне заметно хуже, думаю подождать с порошками, присланными Павлом Сергеевичем. Если же почему-нибудь замедлится мое отправление, начну и здесь глотать digitalis, хотя я не большой охотник
до заочного лечения, особенно в такого рода припадках, которым теперь я так часто подвергаюсь.
Странно,
что на лицо он чрезвычайно свеж,
чего я обыкновенно не замечал в детях, подверженных этой болезни, Марья Петровна занимается огородом и цветами — большая
до них охотница и знает хорошо это дело.
Признаюсь, вызывая его сюда, я не об одном себе думаю, он угадал истинное основание моего желания. Давно уже по его письмам видел,
что он не на месте и
что вы и Марья Николаевна преследуете его и гоните сюда. Первое мое приглашение было написано 1 декабря, также вдруг за полчаса
до отсылки писем к городничему.
Что из всего этого выйдет, право, не знаю.
Annette советует мне перепроситься в Ялуторовск, но я еще не решаюсь в ожидании Оболенского и по некоторой привычке, которую ко мне сделали в семье Ивашева. Без меня у них будет очень пусто — они неохотно меня отпускают в Тобольск, хотя мне кажется,
что я очень плохой нынче собеседник. В Ялуторовске мне было бы лучше, с Якушкиным мы бы спорили и мирились. Там и климат лучше, а особенно соблазнительно,
что возле самого города есть роща, между тем как здесь далеко ходить
до тени дерева…
Верно,
что вам трудно о многом говорить с добрым Матвеем Ивановичем. Он не был в наших сибирских тюрьмах и потому похож на сочинение, изданное без примечаний, — оно не полно. Надеюсь, он найдет способ добраться
до Тобольска, пора бы ему уже ходить без солитера…
Много бы хотелось с тобой болтать, но еще есть другие ответы к почте. Прощай, любезный друг. Ставь номера на письмах, пока не будем в одном номере. Право, тоска, когда не все получаешь,
чего хочется. Крепко обнимаю тебя. Найди смысл, если есть пропуски в моей рукописи. Не перечитываю — за меня кто-нибудь ее прочтет, пока
до тебя дойдет. Будь здоров и душой и телом…