Неточные совпадения
Говоришь, бывало: «Что
тебе за охота, любезный друг, возиться с этим народом; ни в одном из них
ты не найдешь сочувствия, и пр.» Он терпеливо выслушает, начнет щекотать, обнимать, что, обыкновенно, делал, когда немножко потеряется.
«Как же
ты мне никогда не
говорил, что знаком с Николаем Ивановичем? Верно, это ваше общество в сборе? Я совершенно нечаянно зашел сюда, гуляя в Летнем саду. Пожалуйста, не секретничай: право, любезный друг, это ни на что не похоже!»
Потом, успокоившись, продолжал: «Впрочем, я не заставляю
тебя, любезный Пущин,
говорить.
Сбольшим удовольствием читал письмо твое к Егору Антоновичу [Энгельгардту], любезнейший мой Вольховский; давно мы поджидали от
тебя известия; признаюсь, уж я думал, что
ты, подражая некоторым, не будешь к нам писать. Извини, брат, за заключение. Но не о том дело —
поговорим вообще.
Вяземский был очень болен. Теперь, однако, вышел из опасности; я вижу его довольно часто — и всегда непременно об
тебе говорим. Княгиня — большой твой друг.
Хлопотавши здесь по несносному изданию с Селивановским, я, между прочим, узнал его желание сделать второе издание твоих трех поэм, за которые он готов дать
тебе 12 тысяч. Подумай и употреби меня, если надобно, посредником между вами. — Впрочем, советовал бы также
поговорить об этом с петербургскими книгопродавцами, где гораздо лучше издаются книги.
Eudoxie,
ты добра и, я уверен, готова на всякое пожертвование для [меня], но прошу
тебя не ехать ко мне, ибо мы будем все вместе, и вряд ли позволят сестре следовать за братом, ибо,
говорят, Чернышевой это отказано. [А. Г. Чернышева все-таки поехала в Сибирь к мужу Н. М. Муравьеву и брату З. Г. Чернышеву.] Разлука сердец не разлучит.
Прошу
тебя, милая Annette, уведомить меня, что сделалось с бедной Рылеевой.Назови ее тетушкой Кондратьевой.Я не
говорю об Алексее, ибо уверен, что вы все для него сделаете, что можно, и что скоро, получив свободу, будет фельдъегерем и за мной приедет.
Прошу
тебя на досуге
поговорить мне побольше и поподробнее о наших чугунниках.
К. Ивановна
говорила с Пятницким и поручает мне
тебе это сказать: сама она сегодня не пишет при всем желании, потому что Володя не на шутку хворает, — у них руки упали;
ты не будешь ее винить.
Грустно подумать, что мы расстались до неизвестного времени; твоя деревня, как говорится, мне шибко не нравится; не смею предлагать
тебе Туринска, где, может быть, тоже тоска, но лучше бы вместе доживать век. По крайней мере устройся так, чтобы быть с Трубецкими: они душевно этого желают. Ребиндер хотел на этот счет
поговорить с твоей сестрой — пожалуйста, не упрямься.
Прощай — разбирай как умеешь мою нескладицу — мне бы лучше было с
тобой говорить, нежели переписываться. Что ж делать, так судьбе угодно, а наше дело уметь с нею мириться. Надеюсь, что у
тебя на душе все благополучно. Нетерпеливо жду известия от
тебя с места.
Поджио недоволен Усть-Кудой — и дом и все ему не нравится. Денежные дела в плохом состоянии. Тоска об этом
говорить. — Прощай, друг — сердечно жму
тебе руку…
Забыл было сказать
тебе адрес Розена: близ Ревеля мыза Ментак.К нему еще не писал. В беспорядке
поговорил только со всеми родными поодиночке и точно не могу еще прийти в должный порядок. Столько впечатлений в последний месяц, что нет возможности успокоиться душою. Сейчас писал к Annette и
поговорил ей о
тебе; решись к ней написать,
ты ее порадуешь истинно.
Приехавши ночью, я не хотел будить женатых людей — здешних наших товарищей. Остановился на отводной квартире.
Ты должен знать, что и Басаргин с августа месяца семьянин: женился на девушке 18 лет — Марье Алексеевне Мавриной, дочери служившего здесь офицера инвалидной команды. Та самая, о которой нам еще в Петровском
говорили. Она его любит, уважает, а он надеется сделать счастие молодой своей жены…
Пожалуйста, любезный Оболенский,
говори мне все, что узнаешь о ком-нибудь из наших, — я также буду
тебя уведомлять по возможности.
Премилое получил письмо от почтенного моего Егора Антоновича; жалею, что не могу
тебе дать прочесть. На листе виньетка, изображающая Лицей и дом директорский с садом. Мильон воспоминаний при виде этих мест! — С будущей почтой
поговорю с ним. До сих пор не писал еще к Розену и не отвечал Елизавете Петровне.
Подумай о том, что я
тебе говорю, и действуй через твоих родных, если не найдешь в себе какого-нибудь препятствия и если желания наши, равносильные, могут быть согласованы, как я надеюсь.
Странный человек Кучевский — ужели он в самом деле не будет
тебе отвечать, как бывало
говаривал? Мне жаль, что я его не навестил, когда был в Иркутске: подробно бы
тебя уведомил об его бытье; верно, он хорошо устроился. Борисовы сильно меня тревожат: ожидаю от Малиновского известия о их сестрах; для бедного Петра было бы счастие, если бы они могли к ним приехать. Что наш сосед Андреевич?
Поговори мне об нем — тоже ужасное положение.
…Мне очень живо представил
тебя Вадковский: я недавно получил от него письмо из Иркутска, в котором он
говорит о свидании с
тобой по возвращении с вод. Не повторяю слов его, щажу твою скромность, сам один наслаждаюсь ими и благословляю бога, соединившего нас неразрывными чувствами, понимая, как эта связь для меня усладительна. Извини, любезный друг, что невольно сказал больше, нежели хотел: со мной это часто бывает, когда думаю сердцем, —
ты не удивишься…
Сейчас заходил ко мне Михаил Александрович и просил написать
тебе дружеской от него поклон. С Натальей Дмитриевной я часто вспоминаю
тебя; наш разговор, чем бы ни начался, кончается тюрьмой и тюремными друзьями. Вне этого мира все как-то чуждо. Прощай, любезный друг! Дай бог скорее
говорить, а не переписываться.
Сегодня получил от Annette письмо, 12 августа; она
говорит, что послан запрос в Иркутск об моем переводе и соединении с
тобой, любезный друг. Теперь можно спокойно ожидать к зиме разрешения, — вероятно, на Ангаре дадим друг другу руку на житье!
Ты невольно спрашиваешь, что будет с этими малютками? Не могу думать, чтобы их с бабушкой не отдали родным, и надеюсь, что это позволение не замедлит прийти. Кажется, дело просто, и не нужно никаких доказательств, чтобы понять его в настоящем смысле. Не умею
тебе сказать, как мне трудно
говорить всем об этом печальном происшествии…
Непременно пришлю
тебе образчик их мертвописи, как
говорил некогда Бабака, или что-нибудь духовное, или тюремное.
Ты меня смешишь желанием непременно сыграть мою свадьбу. Нет! любезный друг. Кажется, не доставлю
тебе этого удовольствия. Не забудь, что мне 4 мая стукнуло 43 года. Правда, что я еще молодой жених в сравнении с Александром Лукичом; но предоставляю ему право быть счастливым и за себя и за меня.
Ты мне ни слова не
говоришь об этой оригинальной женитьбе. Все кажется, что одного твоего письма я не получил…
Что мне сказать про себя? Черная печать твоего конверта вся перед глазами. Конечно, неумолимое время наложило свою печать и на нее, [На нее — на М. И. Малиновскую, которая долго болела.] но покамест, как ни приготовлялся к этой вести, все-таки она поразила неожиданно. В другой раз
поговорим больше — сегодня прощай. Обнимаю
тебя крепко. Да утешит
тебя бог!
…С особенным удовольствием мы вместе с Евгением [Оболенским] читали последнее твое письмо, где
ты подробно
говоришь о твоих сельских занятиях.
Странно то, что он в толстой своей бабе видит расстроенное здоровье и даже нервические припадки, боится ей противоречить и беспрестанно просит посредничества; а между тем баба беснуется на просторе; он же
говорит: «
Ты видишь, как она раздражительна!» Все это в порядке вещей: жаль, да помочь нечем.
Ты мне ничего не
говоришь о своем здоровье. Поправляется ли оно настоящим образом? Бога ради, не бросай оружия, пока не изгонишь совершенно болезни.
Мы благодарны
тебе, что
ты нам об нем
поговорил.
Милый друг Аннушка, накануне отъезда из Тобольска Николенька привез мне твое письмецо и порадовал меня рассказами о
тебе. Он
говорит, что
ты чудесно читаешь, даже
ты удивила его своими успехами. Благодарю
тебя за эту добрую весть — продолжай, друг мой.
Ты напрасно
говоришь, что я 25 лет ничего об
тебе не слыхал. Наш директор писал мне о всех лицейских. Он постоянно
говорил, что особенного происходило в нашем первом выпуске, — об иных я и в газетах читал. Не знаю, лучше ли
тебе в Балтийском море, но очень рад, что
ты с моими. Вообще не очень хорошо понимаю, что у вас там делается, и это естественно. В России меньше всего знают, что в ней происходит. До сих пор еще не убеждаются, что гласность есть ручательство для общества, в каком бы составе оно ни было.
Кстати, надобно сказать
тебе, что на днях я об
тебе говорил с Шамардиным, который с
тобой был у Малиновского в Каменке; он теперь служит в Омске и был в Ялуторовске по делам службы. От него я почерпаю сведения о флоте, хотя этот источник не совсем удовлетворителен. Он человек честный, но довольно пустой.
Еще прошу
тебя отыскать в Ларинской гимназии сына нашего Вильгельма-покойника. Спроси там Мишу Васильева (он под этим псевдонимом после смерти отца отдан сестре его Устинье Карловне Глинке). Мальчик с дарованиями, только здесь был большой шалун, — теперь,
говорят, исправился. — Скажи ему, что я
тебя просил на него взглянуть.
Ты мне не
говоришь, но, верно, получил мое письмо февральское. Отправлено было в ящике к Catherine.
— Не взыщи, что я с
тобой говорю без оглядки.
Я пишу, как будто
говорю с
тобой.
Не знаю, как
тебе высказать всю мою признательность за твою дружбу к моим сестрам. Я бы желал, чтоб
ты, как Борис, поселился в нашем доме. Впрочем, вероятно, у
тебя казенная теперь квартира. Я спокойнее здесь, когда знаю, что они окружены лицейскими старого чекана. Обними нашего директора почтенного. Скоро буду к нему писать. Теперь не удастся. Фонвизины у меня — заранее не поболтал на бумаге, а при них болтовня и хлопоты хозяина, радующегося добрым гостям. Об них
поговорю с Николаем.
До приезда Бачманова с твоим письмом, любезный друг Матюшкин, то есть до 30 генваря, я знал только, что инструмент будет, но ровно ничего не понимал, почему
ты не
говоришь о всей прозе такого дела, — теперь я и не смею об ней думать. Вы умели поэтизировать, и опять вам спасибо — но довольно, иначе не будет конца.
Радуй меня иногда твоим письмом. Не все же писать бумаги за номерами. Доволен ли
ты вице-директорством? Много
говорил о
тебе с Бачмановым, он очень мне понравился.
Вот куда меня забросила мечта, будто бы я с
тобой говорю, —
ты, может быть, примешь меня за сумасшедшего.
Все, что
ты мне
говорил в августе и теперь
говоришь об современном деле, совершенно справедливо.
Однако довольно заряжать
тебя этими старыми толками. От
тебя можно услышать что-нибудь новое, а мне трудно отсюда политиковать. В уверенности только, что
ты снисходительно будешь все это разбирать, я болтаю. Еще если б мы могли
говорить, а заставлять читать мой вздор — просто грех!
Пора благодарить
тебя, любезный друг Николай, за твое письмо от 28 июня. Оно дошло до меня 18 августа. От души спасибо
тебе, что мне откликнулся. В награду посылаю
тебе листок от моей старой знакомки, бывшей Михайловой. Она погостила несколько дней у своей старой приятельницы, жены здешнего исправника. Я с ней раза два виделся и много
говорил о
тебе. Она всех вас вспоминает с особенным чувством. Если вздумаешь ей отвечать, пиши прямо в Петропавловск, где отец ее управляющий таможней.
Не нужно
тебе говорить, что вместе со мной крепко
тебя обнимают наши старики, — теперь нас четверо.
Прощай покамест. Будьте все здоровы и веселы.
Ты мне не
говорил, есть ли у твоего брата потомство? Пожми руку ему и всем вашим дамам.
…Спасибо
тебе за полновесные книги: этим
ты не мне одному доставил удовольствие — все мы будем читать и
тебя благодарить. Не отрадные вести
ты мне сообщаешь о нашей новой современности — она бледна чересчур, и только одна вера в судьбу России может поспорить с теперешнею тяжелою думою. Исхода покамест не вижу, может быть оттого, что слишком далеко живу. Вообще тоскливо об этом
говорить, да и что
говорить, надобно
говорить не на бумаге.
Ты мне
говоришь, что посылаешь… Я тут думал найти «Вопросы жизни»,о которых
ты давно
говоришь. Я жажду их прочесть, потому что теперь все обращается в вопросы. Лишь бы они разрешились к благу человечества, а что-то новое выкраивается. Без причин не бывает таких потрясений.
Заочные наши сношения затруднены. Я с некоторого времени боюсь с
тобой говорить на бумаге. Или худо выражаюсь, или
ты меня не хочешь понимать, а мне, бестолковому, все кажется ясно, потому что я уверен в
тебе больше, нежели в самом себе… Прости мне, если всякое мое слово отражается в
тебе болезненно…
Не верю
тебе самой, когда
ты мне
говоришь, что я слишком благоразумен.