Неточные совпадения
Еще вглядывался в Горчакова, который
был тогда необыкновенно миловиден.
Очень
был рад такому соседу, но его
еще не
было, дверь
была заперта.
При самом начале — он наш поэт. Как теперь вижу тот послеобеденный класс Кошанского, когда, окончивши лекцию несколько раньше урочного часа, профессор сказал: «Теперь, господа,
будем пробовать перья! опишите мне, пожалуйста, розу стихами». [В автографе
еще: «Мой стих никак», зачеркнуто.]
Измайлов до того
был в заблуждении, что, благодаря меня за переводы, просил сообщить ему для его журнала известия о петербургском театре: он
был уверен, что я живу в Петербурге и непременно театрал, между тем как я сидел
еще на лицейской скамье.
Когда при рассуждениях конференции о выпуске представлена
была директору Энгельгардту черная эта книга, где мы трое только и
были записаны, он ужаснулся и стал доказывать своим сочленам, что мудрено допустить, чтобы давнишняя шалость, за которую тогда же
было взыскано, могла бы
еще иметь влияние и на будущность после выпуска.
Пушкин охотнее всех других классов занимался в классе Куницына, и то совершенно по-своему: уроков никогда не повторял, мало что записывал, а чтобы переписывать тетради профессоров (печатных руководств тогда
еще не существовало), у него и в обычае не
было: все делалось а livre ouvert.
При этом возгласе публика забывает поэта, стихи его, бросается на бедного метромана, который, растаявши под влиянием поэзии Пушкина, приходит в совершенное одурение от неожиданной эпиграммы и нашего дикого натиска. Добрая душа
был этот Кюхель! Опомнившись, просит он Пушкина
еще раз прочесть, потому что и тогда уже плохо слышал одним ухом, испорченным золотухой.
Мы с ним постоянно
были в дружбе, хотя в иных случаях розно смотрели на людей и вещи; откровенно сообщая друг другу противоречащие наши воззрения, [В рукописи после этого густо зачеркнуто несколько строк; в этом абзаце зачеркнуто
еще несколько отдельных строк.] мы все-таки умели их сгармонировать и оставались в постоянном согласии.
Еще в лицейском мундире я
был частым гостем артели, которую тогда составляли Муравьевы (Александр и Михайло), Бурцов, Павел Колошин и Семенов.
Проезжай Пушкин сутками позже до поворота на Екатеринославль, я встретил бы его дорогой, и как отрадно
было бы обнять его в такую минуту! Видно, нам суждено
было только один раз
еще повидаться, и то не прежде 1825 года.
Он, как дитя,
был рад нашему свиданию, несколько раз повторял, что ему
еще не верится, что мы вместе.
Мы
еще чокнулись стаканами, но грустно пилось: как будто чувствовалось, что последний раз вместе
пьем, и
пьем на вечную разлуку!
Поправки
были опубликованы
еще при жизни Пущина («Библиографические записки», 1858, № 11, стр. 344).
Еще тут же я узнал, что некто Медокс,который 18-ти лет посажен
был в Шлиссельбургскую крепость и сидел там 14 лет, теперь в Вятке живет на свободе.
Подвиг жен воспел Н. А. Некрасов в своей знаменитой поэме «Декабристки» («Русские женщины»)] Признаюсь, что я не беру на себя говорить об этом, а
еще более судить;
будет, что богу угодно.
Я много уже перенес и
еще больше предстоит в будущем, если богу угодно
будет продлить надрезаннуюмою жизнь; но все это я ожидаю как должно человеку, понимающему причину вещей и непременную их связь с тем, что рано или поздно должно восторжествовать, несмотря на усилие людей — глухих к наставлениям века.
Может
быть, это мечта, но мечта для меня утешительная сладостная. Объяснений между нами не нужно: я пойму, если вы пришлете мне какую-нибудь книгу и скажете в письме, что она вам нравится, — тогда я прямо за перо с некоторыми добрыми друзьями и спечем вам пирог. Но — увы! — когда
еще этот листок до вас долетит и когда получу ответ? Мильон верст!
Человек — странное существо; мне бы хотелось
еще от вас получить, или, лучше сказать, получать, письма, — это первое совершенно меня опять взволновало. Скажите что-нибудь о наших чугунниках, [Чугунники — лицеисты 1-го курса, которым Энгельгардт роздал в 1817 г. чугунные кольца в знак прочности их союза.] об иных я кой-что знаю из газет и по письмам сестер, но этого для меня как-то мало. Вообразите, что от Мясоедова получил год тому назад письмо, — признаюсь, никогда не ожидал, но тем не менее
был очень рад.
Маленькой Annette мильон поцелуев от дяди Пу…
Еще последняя просьба: не откажите мне помогать советами добрым моим сестрам, если они
будут иметь в них нужду при могущей скоро случиться перемене в их семейных делах.
Как водится, 19 октября я
был с вами, только
еще не знаю, где и кто из наших вас окружал.
Забыл
было сказать тебе адрес Розена: близ Ревеля мыза Ментак.К нему
еще не писал. В беспорядке поговорил только со всеми родными поодиночке и точно не могу
еще прийти в должный порядок. Столько впечатлений в последний месяц, что нет возможности успокоиться душою. Сейчас писал к Annette и поговорил ей о тебе; решись к ней написать, ты ее порадуешь истинно.
Поехал дальше. Давыдовых перегнал близ Нижне-удинска, в Красноярске не дождался. Они с детьми медленно ехали, а я, несмотря на грязь, дождь и снег иногда, все подвигался на тряской своей колеснице. Митьков, живший своим домом, хозяином совершенным — все по часам и все в порядке. Кормил нас обедом — все время мы
были почти неразлучны, я останавливался у Спиридова, он
еще не совсем устроился, но надеется, что ему в Красноярске
будет хорошо. В беседах наших мы все возвращались к прошедшему…
В Омске дружеское свидание со Степаном Михайловичем. После ужасной, бесконечной разлуки не
было конца разговорам, — он теперь занимает хорошее место, но трудно ему, бедному, бороться со злом, которого, на земле очень, очень много. Непременно просил дружески обнять тебя: он почти не переменился, та же спокойная, веселая наружность; кой-где проглядывает белый волос, но вид
еще молод. Жалуется на прежние свои недуги, а я его уверяю, что он совершенно здоров. Трудится сколько может и чрезвычайно полезен.
Поджидал весточки от вас, но, видно, надобно первому начать с вами беседу, в надежде что вы [не] откажете уделить мне минутку вашего досуга, Вы должны
быть уверены, что мне всегда
будет приятно хоть изредка получить от вас словечко: оно напомнит мне живо то время, в котором до сих пор
еще живу; часто встречаю вас в дорогих для всех нас воспоминаниях.
Второе твое письмо получил я у них, за два дня до кончины незабвенной подруги нашего изгнания. Извини, что тотчас тебе не отвечал — право, не соберу мыслей, и теперь
еще в разброде, как ты можешь заметить. Одно время должно все излечивать —
будем когда-нибудь и здоровы и спокойны.
Мне
еще теперь жаль, что вы так хлопотали догнать меня и заботились о пирогах, до которых мне никакой не
было нужды.
Посылаю вам записки Andryane — вы и Наталья Дмитриевна прочтете с наслаждением эту книгу — кажется, их у вас не
было. Если успеете — с Кудашевым возвратите, — я хочу их
еще послать в другие места. Бобрищев-Пушкин, верно, также охотно их пробежит.
Извините меня пред добрым Бобрищевым-Пушкиным, что я сегодня не пишу к нему особо: он уверен, что я вполне чувствую и ценю его дружеское участие, не
будет на меня сердиться, что я по вторичному его настоянию не начинаю
еще предлагаемого курса лечения.
Annette советует мне перепроситься в Ялуторовск, но я
еще не решаюсь в ожидании Оболенского и по некоторой привычке, которую ко мне сделали в семье Ивашева. Без меня у них
будет очень пусто — они неохотно меня отпускают в Тобольск, хотя мне кажется, что я очень плохой нынче собеседник. В Ялуторовске мне
было бы лучше, с Якушкиным мы бы спорили и мирились. Там и климат лучше, а особенно соблазнительно, что возле самого города
есть роща, между тем как здесь далеко ходить до тени дерева…
Сегодня прощайте, добрая Катерина Ивановна, может
быть, завтра
еще…
Я сделал визиты тем, которые у меня
были. Теперь примусь за переписку Паскаля (половина у Бобрищева-Пушкина). Много
еще надобно кой-куда написать.
Много бы хотелось с тобой болтать, но
еще есть другие ответы к почте. Прощай, любезный друг. Ставь номера на письмах, пока не
будем в одном номере. Право, тоска, когда не все получаешь, чего хочется. Крепко обнимаю тебя. Найди смысл, если
есть пропуски в моей рукописи. Не перечитываю — за меня кто-нибудь ее прочтет, пока до тебя дойдет.
Будь здоров и душой и телом…
Страдал он жестоко в последнее время, и я нисколько
еще не уверен, чтоб он
был теперь жив.
Он должен
был умереть, а мы все живем: видно, не пришла
еще пора сходить с часов, хотя караул наш не совсем исправен.
Ты меня смешишь желанием непременно сыграть мою свадьбу. Нет! любезный друг. Кажется, не доставлю тебе этого удовольствия. Не забудь, что мне 4 мая стукнуло 43 года. Правда, что я
еще молодой жених в сравнении с Александром Лукичом; но предоставляю ему право
быть счастливым и за себя и за меня. Ты мне ни слова не говоришь об этой оригинальной женитьбе. Все кажется, что одного твоего письма я не получил…
От вас
еще требую более, нежели от других, а почему именно, вы, может
быть, отгадаете…
А наследующий день, 17 августа, Кюхельбекер записал в Дневнике: «Вчера у меня
был такой гость, какого я с своего свидания с Maтюшкиным
еще не имел во все 17 лет моего заточения, — Николай Пущин!..
Вы уже знаете печальную, тяжелую весть из Иркутска. Сию минуту принесли мне письмо Волконского, который описывает кончину Никиты Муравьева и говорит, что с тою же почтою пишет к вам. Тяжело
будет вам услышать это горе. Писать не умею теперь. Говорить бы
еще мог, а лучше бы всего вместе помолчать и подумать.
Помоги тебе бог в твоих попечениях о Тони, он
еще не может понимать своего сиротства, а тебе трудно
будет без помощницы — матери его.
Пиши ко мне, когда
будешь иметь досуг: общая наша потеря не должна нас разлучить, напротив,
еще более сблизить. Эти чувства утешат нас, и если Марья нас видит, то они и ее порадуют. Вместе с твоим письмом я получил письмо от Annette, она горюет и передает мне те известия, что от вас получила в Твери.
Начались сибирские наши жары, которые вроде тропических. Моя нога их не любит; я принужден
был бросить кровь и несколько дней прикладывать лед. Это замедляет деятельность; надобно, впрочем, платить дань своему возрасту и благодарить бога, что свежа голова. Беда, как она начнет прихрамывать; а с ногой
еще можно поправиться.
Ваша газета получается только в духовном правлении; нужно, чтобы кто-нибудь из крестьян в нее заглядывал; они
еще не считают нужным читать, но очень заботятся, чтобы новое поколение
было грамотное, и это распространяется повсеместно в Сибири.
Впрочем, эта статья давно между мной и Евгением кончена, но она невольным образом проявляется молча во всех отношениях даже теперь, а после
еще больше проявляться
будет.
Крепко жму вам обоим руку. Аннушка вас целует.
Еще раз
буду писать в Херсон, а потом в наш дом казенным пакетом.
Сегодня вечером
будет неделя, что я расстался с тобой, милая Аннушка, а все
еще в двухстах пятидесяти верстах от тебя, друг мой! Как-то ты поживаешь?
Будет ли сегодня с почтой от тебя весточка? Нетерпеливо жду твоего письма. Хочется скорей узнать, что ты здорова и весела.
Я
еще не разыграл роль Барбеса, но непременно
буду действовать.
Поджидал все почту, но нет возможности с хозяином-хлопотуном — он говорит, пора отправлять письмо. Да
будет так! Salut!
Еще из Тобольска поболтаю, хоть надеюсь до почты выехать. Долго зажился на первом привале, лишь бы вперед все пошло по маслу. [В Тобольске Пущин жил у Фонвизиных.]
На днях узнали здесь о смерти Каролины Карловны — она в двадцать четыре часа кончила жизнь. Пишет об этом купец Белоголовый. Причина неизвестна, вероятно аневризм. Вольф очень
был смущен этим известием. Говорил мне, что расстался с ней дурно, все надеялся с ней
еще увидеться, но судьбе угодно
было иначе устроить. Мне жаль эту женщину…
Генерал-губернатора
еще нет — все ждут и не дождутся его. Надеюсь, что до того срока он здесь
будет…
Сегодня портретный день. Отправляюсь к Сашеньке, Не могу сказать, чтобы портрет
был на меня похож. Разве
еще что-нибудь изменится, а до сих пор более напоминает Луку Шишкина, которого Евгений и Иван Дмитриевич знали в Петровском. Сашенька трудится, я сижу очень смирно, но пользы мало. Мне даже совестно, что она начала эту работу масляными красками.