Неточные совпадения
Все мы
видели, что Пушкин нас опередил, многое прочел, о чем мы и не слыхали, все, что читал, помнил; но достоинство его состояло в
том, что он отнюдь не думал выказываться и важничать, как это очень часто бывает в
те годы (каждому из нас было 12лет) с скороспелками, которые по каким-либо обстоятельствам и раньше и легче находят случай чему-нибудь выучиться.
Случалось точно удивляться переходам в нем:
видишь, бывало, его поглощенным не по летам в думы и чтения, и тут же [В рукописи было: «бесится до неистовства», зачеркнуто.] внезапно оставляет занятия, входит в какой-то припадок бешенства за
то, что другой, ни на что лучшее не способный, перебежал его или одним ударом уронил все кегли.
Я, как сосед (с другой стороны его номера была глухая стена), часто, когда все уже засыпали, толковал с ним вполголоса через перегородку о каком-нибудь вздорном случае
того дня; тут я
видел ясно, что он по щекотливости всякому вздору приписывал какую-то важность, и это его волновало.
Чтоб полюбить его настоящим образом, нужно было взглянуть на него с
тем полным благорасположением, которое знает и
видит все неровности характера и другие недостатки, мирится с ними и кончает
тем, что полюбит даже и их в друге-товарище. Между нами как-то это скоро и незаметно устроилось.
Тот после ужина всмотрелся в молодую свою команду и
увидел что-то взвинченное.
Мы стали ходить два раза в неделю в гусарский манеж, где на лошадях запасного эскадрона учились у полковника Кнабенау, под главным руководством генерала Левашова, который и прежде
того,
видя нас часто в галерее манежа во время верховой езды своих гусар, обращался к нам с приветом и вопросом: когда мы начнем учиться ездить?
Между
тем это очень просто, как сейчас сам
увидишь.
Опасения доброго Александра Ивановича меня удивили, и оказалось, что они были совершенно напрасны. Почти
те же предостережения выслушал я от В. Л. Пушкина, к которому заезжал проститься и сказать, что
увижу его племянника. Со слезами на глазах дядя просил расцеловать его.
Наружно он мало переменился, оброс только бакенбардами; я нашел, что он тогда был очень похож на
тот портрет, который потом
видел в Северных цветахи теперь при издании его сочинений П. В. Анненковым.
— Вы
видели внутреннюю мою борьбу всякий раз, когда, сознавая его податливую готовность, приходила мне мысль принять его в члены Тайного нашего общества;
видели, что почти уже на волоске висела его участь в
то время, когда я случайно встретился с его отцом.
Характеристическая черта гения Пушкина — разнообразие. Не было почти явления в природе, события в обыденной и общественной жизни, которые бы прошли мимо его, не вызвав дивных и неподражаемых звуков его лиры; и поэтому простор и свобода, для всякого человека бесценные, для него были сверх
того могущественнейшими вдохновителями. В нашем же тесном и душном заточении природу можно было
видеть только через железные решетки, а о живых людях разве только слышать.
В Москве пустыня, никого почти или, лучше сказать, нет
тех, которых я привык
видеть в Петербурге, — это сделалось мне необходимостью.
Трудно и почти невозможно (по крайней мере я не берусь) дать вам отчет на сем листке во всем
том, что происходило со мной со времени нашей разлуки — о 14-м числе надобно бы много говорить, но теперь не место, не время, и потому я хочу только, чтобы дошел до вас листок, который, верно, вы
увидите с удовольствием; он скажет вам, как я признателен вам за участие, которое вы оказывали бедным сестрам моим после моего несчастия, — всякая весть о посещениях ваших к ним была мне в заключение истинным утешением и новым доказательством дружбы вашей, в которой я, впрочем, столько уже уверен, сколько в собственной нескончаемой привязанности моей к вам.
Прощаясь, я немного надеялся кого-нибудь из вас
видеть в Ладоге или по крайней мере найти письмо. Впрочем, вы хорошо сделали, что не приехали, ибо Желдыбин никак бы не позволил свидания. Благодарите Кошкуля, но между
тем скажите, что я никак не понимаю, отчего он не мог слова мне сказать об вас.
Конечно, придет время, когда меня повезут на поселение, и
вижу в этом одно утешение, что сам возьму перо в руки и буду вам писать
то, что теперь диктую…
Во всем, что вы говорите, я
вижу с утешением заботливость вашу о будущности;
тем более мне бы хотелось, чтоб вы хорошенько взвесили причины, которые заставляют меня как будто вам противоречить, и чтоб вы согласились со мною, что человек, избравший путь довольно трудный, должен рассуждать не одним сердцем, чтоб без упрека идти по нем до конца.
Не обещаю; но если из собранных некоторых сведений и из
того, что Басаргин мне обещает туда переслать, выйдет нечто путное и достойное вашего внимания,
то непременно доставлю вам все ценное, и вы тогда
увидите, годно ли оно для вашей газеты.
Прасковья Егоровна непременно хочет,
увидевши, в чем дело, написать к своей матери в Париж с
тем, чтобы ее ответ на клевету, лично до нее относящуюся, напечатали в журнале.
…Наш триумвират, несколько вам знакомый, совершенно сибирская проза нараспев. Признаюсь, издали мне эта компания казалась сноснее, а как
вижу ближе,
то никак бы не хотел ими командовать. Надобно иметь большую храбрость или большое упрямство, чтобы тут находить счастие. Впрочем, я этим еще более убеждаюсь в ничтожестве сибирских супружеств. [Речь идет о Басаргине, его жене и ее матери.]
Об нашем доставлении куда следует она,
то есть сестра моя, уже не успела говорить Горчакову — он тогда уже не был в Петербурге.
Увидим, как распорядится Бенкендорф с нашими сентиментальными письмами. До зимы мы не двинемся, во всяком случае. Хочу дождаться Тулиновых непременно здесь.
Ентальцевы помаленьку собираются к вам; не очень понимаю, зачем она сюда приезжала. Пособия мужу не получила от факультета полупьяного. [Факультетом Пущин называл врача.] Развлечения также немного. Я иногда доставляю ей утешение моего лицезрения, но это утешение так ничтожно, что не стоит делать шагу. Признаюсь вам, когда мне случается в один вечер
увидеть обоих — Н. С. и Ан. Вас,
то совершенно отуманится голова. Сам делаешься полоумным…
Вы спрашиваете о моем переводе… Ровно ничего не знаю. Нат. Дм. только неделю
тому назад имела сильное предчувствие, как иногда с ней случается: она
видела, что со мной прощается… Это видение наяву было для нее живо и ясно. Других сведений ниоткуда не получаю. Надобно довольствоваться таинственными сообщениями и ожидать исполнения. Между
тем, если в декабре не получу разрешения, думаю сняться с якоря и опять отправиться в Туринск. В таком случае непременно заеду к вам в Ялуторовск…
Пиши ко мне, когда будешь иметь досуг: общая наша потеря не должна нас разлучить, напротив, еще более сблизить. Эти чувства утешат нас, и если Марья нас
видит,
то они и ее порадуют. Вместе с твоим письмом я получил письмо от Annette, она горюет и передает мне
те известия, что от вас получила в Твери.
Обнимите за меня крепко Фрицку; душевно рад, что он переселился к вам. Мысленно я часто в вашем тесном кругу с прежними верными воспоминаниями. У меня как-то они не стареют.
Вижу вас, Марию Яковлевну, такими как я вас оставил; забываю, что я сам не
тот, что прежде. Оставив в сторону хронологию, можно так живо все это представить, что сердце не верит давности.
Скоро я надеюсь
увидеть Вильгельма, он должен проехать через наш город в Курган, я его на несколько дней заарестую. Надобно будет послушать и прозы и стихов. Не видал его с
тех пор, как на гласисе крепостном нас собирали, — это тоже довольно давно. Получал изредка от него письма, но это не
то, что свидание.
Многих правоведцевя
видел; но вообще они мне не понравились: не нахожу в них
того, что меня щекотало в их годы.
Странно
то, что он в толстой своей бабе
видит расстроенное здоровье и даже нервические припадки, боится ей противоречить и беспрестанно просит посредничества; а между
тем баба беснуется на просторе; он же говорит: «Ты
видишь, как она раздражительна!» Все это в порядке вещей: жаль, да помочь нечем.
Тут вы
видите невежество аттестующих и, смею сказать, глупость требующих от этих людей их мнения о
том, чего они не понимают и не могут понять.
[26 марта 1846 г. М. А. Фонвизин писал И. Д. Якушину из Тобольска: «Когда я в первый раз
увидел приехавшего сюда Вильгельма Карловича,
то с горестным чувством подумал, что он совсем безнадежен…
Писать больше об этом тебе не буду, потому что отнюдь не намерен волновать тебя, к
тому же ты
видишь какие-то оттенки богатства, о которых я никогда не помышлял.
Мне это
тем неприятнее, что я привык тебя
видеть поэтом не на бумаге, но и в делах твоих, в воззрениях на людей, где никогда не слышен был звук металла.
Если хочешь знать, справедлива ли весть, дошедшая до твоей Александры,
то обратись к самому Евгению: я не умею быть историографом пятидесятилетних женихов, особенно так близких мне, как он. Трунить нет духу, а рассказывать прискорбно такие события, которых не понимаешь. Вообще все это тоска. Может быть, впрочем, я не ясно
вижу вещи, но трудно переменить образ мыслей после многих убедительных опытов.
Твой дядя [Так называла Аннушка Пущина своего отца лично и в письмах — до самой его кончины.] заранее радуется, когда опять тебя
увидит. К
тому времени ты все-таки будешь хорошо знать, что я, старик, буду у тебя снова учиться.
Какой же итог всего этого болтания? Я думаю одно, что я очень рад перебросить тебе словечко, — а твое дело отыскивать меня в этой галиматье. Я совершенно
тот же бестолковый, неисправимый человек, с
тою только разницею, что на плечах десятка два с лишком лет больше. Может быть, у наших
увидишь отъезжающих, которые везут мою рукопись, ты можешь их допросить обо мне, а уж я, кажется, довольно тебе о себе же наговорил.
Вероятно, тебя
видел Иван Федорович Иваницкий, медик, путешествовавший на судах Американской компании. Он тебя знает и обещал мне, при недавнем свидании здесь, передать тебе мой привет. Всеми способами стараюсь тебя отыскивать, только извини, что сам не являюсь. Нет прогонов. Подождем железную дорогу. Когда она дойдет [до] Ялуторовска,
то, вероятно, я по ней поеду. Аннушка тебя целует.
Пишущие столы меня нисколько не интересуют, потому что с чертом никогда не был в переписке, да и не намерен ее начинать. Признаюсь, ровно тут ничего не понимаю. Пусть забавляются этим
те, которых занимает такая забава. Не знаю, что бы сказал, если б
увидел это на самом деле, а покамест и не думаю об столе с карандашом. Как угадать все модные прихоти человечества?…
Скажи мой привет Катерине Петровне и напомни, что если она поедет за Урал,
то на дороге ее Ялуторовск, где все радушно желают ее
видеть.
Кто поживет,
тот увидит, чем эта история разрешится.
Неленька прелесть — а он беда! Тоскливо, мрачно
видеть сочетание полной жизни с омертвением. Впрочем, вы их
видели вместе, следовательно ощущали
то же, что и я. Если также благополучно ехали вперед,
то должны уже быть почти в деревне его матери. Там отдых.
Тут просто действует провидение, и я только должен благодарить бога и добрую женщину. Теперь подготовляю, что нужно для дороги, и с полной уверенностью провожу Аннушку. Может быть, бог даст, и сам когда-нибудь ее
увижу за Уралом… Жаль, что я не могу тебе послать теперь письма Дороховой, — впрочем, если Мария Николаевна поедет с Аннушкой,
то я тебе с нею их перешлю, но только с
тем непременным условием, чтобы ты мне их возвратил. Это мое богатство. Не знаю, за что эта добрая женщина с такою дружбою ко мне…
Отличились четыре генерал-адъютанта, а Ростовцев,
тот просто истощается в низости; нет силы
видеть такие проявления верноподданничества.
В этот день,
то есть покрова, от погоды или от нечего делать все любезничали с Татьяной Александровной. Видно, эта любезность была довольно сильная, что Лебедь на другой день говорит мне, что
видел во сне, будто бы я ухаживал за его женой и что он на меня сердился. Я засмеялся и сказал ему, что пожалуюсь тебе на него. Лучшего не придумал ответа.
Теперь не знаю, что тебе сказать — на твое сердечное излияние. И я в тумане. Авось явится солнышко. Все в каком-то недоумении. Невольно продолжается
то, что было при тебе. Просто чудеса! Видно, так надобно для испытания. Дело необыкновенное. Не испугайся, когда
увидишь меня…
…Об указе насчет ограничения власти помещиков я слышал, но не знаю, в чем он будет состоять. Смотрю на всю эту манипуляцию, как на полумеру, которая мало обещает дельного, и как бы даже не повредило всему делу робостью, с которой действует. Яснотолько
то, что никто ясноне
видит.
Стоя под венцом в новом вкусе, с розовым подбоем, я как-то воображать стал, что если бы вы
увидели меня тогда подбитого,
то, верно, расхохотались бы.
Воображаю вас в Москве — особенно у Константина Оболенского. Это мой допотопный знакомый. Тогда он был точно вырезанный из репы.
Видел я его в Москве —
та же пустошь неимоверная. При свидании больше об нем когда-нибудь поговорим и посмеемся. Я вам расскажу преуморительные вещи, писать их не приходится…
Читаю на русском перевод «Хижины дяди
Тома» при первом номере «Современника». Перевод «Русского вестника» лучше, но хорошо, что и этот выдан вдруг сполна. Там публика должна ждать несколько месяцев. Я думаю, помещики и помещицы некоторые
увидят, что кивают на Петра. [
То есть русские издатели романа Бичер-Стоу имеют в виду отечественных помещиков-крепостников.]
Папаича
увижу скоро… Мы вместе с ним экзаменовались в Лицей. Готовы были принять любого из двух, но так как нельзя было из одного семейства быть двоим,
то дал Разумовский выбор на волю покойного деда. Он выбрал меня потому, кажется, что наша семья многочисленнее…
Взглянув на этот листок, вспомните
того, который в последний раз
видел вас в 1849 году в Селенгинске… Я искренно разделил с вами потерю вашу,когда узнал о кончине моего доброго Николая Александровича. Этому прошло много лет, но все не могу равнодушно вспомнить об истинно любимом мною и уважаемом товарище…
Третьего дня был у меня брат Михайло. Я рад был его
видеть — это само собой разумеется, но рад был тоже и об тебе услышать, любезный друг Нарышкин. Решительно не понимаю, что с тобой сделалось. Вот скоро два месяца, как мы виделись, и от тебя ни слова. Между
тем ты мне обещал, проездом через Тулу, известить об Настеньке, которая теперь Настасья Кондратьевна Пущина. Признаюсь, я думал, что ты захворал, и несколько раз собирался писать, но с каждой почтой поджидал от тебя инисиативы, чтоб потом откликнуться…