Неточные совпадения
Невольным образом
в этом рассказе замешивается и собственная моя личность; прошу не обращать на нее внимания. Придется, может быть, и об Лицее сказать словечко; вы это простите, как воспоминания, до сих пор живые! Одним словом,
все сдаю вам, как вылилось на бумагу. [Сообщения И. И. Пущина о том, как он осуществлял свое обещание Е. И. Якушкину, —
в письмах к Н. Д. Пущиной и Е. И. Якушкину за 1858 г. № 225, 226, 228, 242 и др.]
Старик, с лишком восьмидесятилетний, хотел непременно сам представить своих внучат, записанных, по его же просьбе,
в число кандидатов Лицея, нового заведения, которое самым своим названием поражало публику
в России, — не
все тогда имели понятие о колоннадах и ротондах
в афинских садах, где греческие философы научно беседовали с своими учениками.
Скоро наш адмирал отправился домой, а мы под покровом дяди Рябинина, приехавшего сменить деда, остались
в зале, которая почти
вся наполнилась вновь наехавшими нашими будущими однокашниками с их провожатыми.
При этом передвижении мы
все несколько приободрились, начали ходить
в ожидании представления министру и начала экзамена.
Скоро начали нас вызывать поодиночке
в другую комнату, где
в присутствии министра начался экзамен, после которого
все постепенно разъезжались.
Все кончилось довольно поздно.
Все мы видели, что Пушкин нас опередил, многое прочел, о чем мы и не слыхали,
все, что читал, помнил; но достоинство его состояло
в том, что он отнюдь не думал выказываться и важничать, как это очень часто бывает
в те годы (каждому из нас было 12лет) с скороспелками, которые по каким-либо обстоятельствам и раньше и легче находят случай чему-нибудь выучиться.
Случалось точно удивляться переходам
в нем: видишь, бывало, его поглощенным не по летам
в думы и чтения, и тут же [
В рукописи было: «бесится до неистовства», зачеркнуто.] внезапно оставляет занятия, входит
в какой-то припадок бешенства за то, что другой, ни на что лучшее не способный, перебежал его или одним ударом уронил
все кегли.
Среди дела и безделья незаметным образом прошло время до октября.
В Лицее
все было готово, и нам велено было съезжаться
в Царское Село. Как водится, я поплакал, расставаясь с домашними; сестры успокаивали меня тем, что будут навещать по праздникам, а на рождество возьмут домой. Повез меня тот же дядя Рябинин, который приезжал за мной к Разумовскому.
Все 30 воспитанников собрались. Приехал министр,
все осмотрел, делал нам репетицию церемониала
в полной форме, то есть вводили нас известным порядком
в залу, ставили куда следует по, списку, вызывали и учили кланяться по направлению к месту, где будут сидеть император и высочайшая фамилия. При этом неизбежно были презабавные сцены неловкости и ребяческой наивности.
Настало, наконец, 19 октября — день, назначенный для открытия Лицея. Этот день, памятный нам, первокурсным, не раз был воспет Пушкиным
в незабываемых его для нас стихах, знакомых больше или меньше и
всей читающей публике.
Торжество началось молитвой.
В придворной церкви служили обедню и молебен с водосвятием. Мы на хорах присутствовали при служении. После молебна духовенство со святой водою пошло
в Лицей, где окропило нас и
все заведение.
Приветствовав
все собрание, царская фамилия заняла кресла
в первом ряду.
Публика при появлении нового оратора, под влиянием предшествовавшего впечатления, видимо, пугалась и вооружилась терпением; но по мере того, как раздавался его чистый, звучный и внятный голос,
все оживились, и к концу его замечательной речи слушатели уже были не опрокинуты к спинкам кресел, а
в наклоненном положении к говорившему: верный знак общего внимания и одобрения!
В продолжение
всей речи ни разу не было упомянуто о государе: это небывалое дело так поразило и понравилось императору Александру, что он тотчас прислал Куницыну владимирский крест — награда, лестная для молодого человека, только что возвратившегося, перед открытием Лицея, из-за границы, куда он был послан по окончании курса
в Педагогическом институте, и назначенного
в Лицей на политическую кафедру.
Сконфузился ли он и не знал, кто его спрашивал, или дурной русский выговор, которым сделан был ему вопрос, — только
все это вместе почему-то побудило его откликнуться на французском языке и
в мужском роде.
Дельвиг
в прощальной песне 1817 года за нас
всех вспоминает этот день...
Все посетители приехали из Петербурга
в санях.
Он так был проникнут ощущением этого дня и
в особенности речью Куницына, что
в тот же вечер, возвратясь домой, перевел ее на немецкий язык, написал маленькую статью и
все отослал
в дерптский журнал.
Несознательно для нас самих мы начали
в Лицее жизнь совершенно новую, иную от
всех других учебных заведений.
Разумеется, временное это волнение прошло, как проходит постепенно
все, особенно
в те годы.
[
Весь дальнейший текст до конца абзаца («Роскошь помещения… плебеями») не был пропущен
в печать
в 1859 г.] Роскошь помещения и содержания, сравнительно с другими, даже с женскими заведениями, могла иметь связь с мыслью Александра, который, как говорили тогда, намерен был воспитать с нами своих братьев, великих князей Николая и Михаила, почти наших сверстников по летам; но императрица Марья Федоровна воспротивилась этому, находя слишком демократическим и неприличным сближение сыновей своих, особ царственных, с нами, плебеями.
Для Лицея отведен был огромный, четырехэтажный флигель дворца, со
всеми принадлежащими к нему строениями. Этот флигель при Екатерине занимали великие княжны: из них
в 1811 году одна только Анна Павловна оставалась незамужнею.
Таким образом, образовался коридор с лестницами на двух концах,
в котором с обеих сторон перегородками отделены были комнаты:
всего пятьдесят номеров.
Во
всех этажах и на лестницах было освещение ламповое;
в двух средних этажах паркетные полы.
В зале зеркала во
всю стену, мебель штофная.
При
всех этих удобствах нам не трудно было привыкнуть к новой жизни. Вслед за открытием начались правильные занятия. Прогулка три раза
в день, во всякую погоду. Вечером
в зале — мячик и беготня.
В коридоре на ночь ставились ночники во
всех арках. Дежурный дядька мерными шагами ходил по коридору.
Обед состоял из трех блюд (по праздникам четыре). За ужином два. Кушанье было хорошо, но это не мешало нам иногда бросать пирожки Золотареву
в бакенбарды. При утреннем чае — крупичатая белая булка, за вечерним — полбулки.
В столовой, по понедельникам, выставлялась программа кушаний на
всю неделю. Тут совершалась мена порциями по вкусу.
Когда начались военные действия, всякое воскресенье кто-нибудь из родных привозил реляции; Кошанский читал их нам громогласно
в зале. Газетная комната никогда не была пуста
в часы, свободные от классов: читались наперерыв русские и иностранные журналы при неумолкаемых толках и прениях;
всему живо сочувствовалось у нас: опасения сменялись восторгами при малейшем проблеске к лучшему. Профессора приходили к нам и научали нас следить за ходом дел и событий, объясняя иное, нам недоступное.
Таким образом, мы скоро сжились, свыклись. Образовалась товарищеская семья;
в этой семье — свои кружки;
в этих кружках начали обозначаться, больше или меньше, личности каждого; близко узнали мы друг друга, никогда не разлучаясь; тут образовались связи на
всю жизнь.
Все это вместе было причиной, что вообще не вдруг отозвались ему на егопривязанность к лицейскому кружку, которая с первой поры зародилась
в нем, не проявляясь, впрочем, свойственною ей иногда пошлостью.
Чтоб полюбить его настоящим образом, нужно было взглянуть на него с тем полным благорасположением, которое знает и видит
все неровности характера и другие недостатки, мирится с ними и кончает тем, что полюбит даже и их
в друге-товарище. Между нами как-то это скоро и незаметно устроилось.
Не пугайтесь! Я не поведу вас этой длинной дорогой, она нас утомит. Не станем делать изысканий;
все подробности вседневной нашей жизни, близкой нам и памятной, должны остаться достоянием нашим; нас, ветеранов Лицея, уже немного осталось, но мы и теперь молодеем, когда, собравшись, заглядываем
в эту даль. Довольно, если припомню кой-что, где мелькает Пушкин
в разных проявлениях.
Наши стихи вообще не клеились, а Пушкин мигом прочел два четырехстишия, которые
всех нас восхитили. Жаль, что не могу припомнить этого первого поэтического его лепета. Кошанский взял рукопись к себе. Это было чуть ли не
в 811-м году, и никак не позже первых месяцев 12-го. Упоминаю об этом потому, что ни Бартенев, ни Анненков ничего об этом не упоминают. [П. И. Бартенев —
в статьях о Пушкине-лицеисте («Моск. ведом.», 1854). П.
В. Анненков —
в комментариях к Сочинениям Пушкина. Стих. «Роза» — 1815 г.]
Все это обследовано почтенным издателем его сочинений П.
В. Анненковым, который запечатлел свой труд необыкновенною изыскательностию, полным знанием дела и горячею любовью к Пушкину — поэту и человеку.
Все тотчас согласились с его мнением, и дело было сдано
в архив.
У вас, Пушкин,
в моем классе
все кончается нулем.
Пушкин охотнее
всех других классов занимался
в классе Куницына, и то совершенно по-своему: уроков никогда не повторял, мало что записывал, а чтобы переписывать тетради профессоров (печатных руководств тогда еще не существовало), у него и
в обычае не было:
все делалось а livre ouvert.
В этих великолепных стихах затронуто
все живое для русского сердца.
Когда же патриарх наших певцов
в восторге, со слезами на глазах бросился целовать его и осенил кудрявую его голову, мы
все под каким-то неведомым влиянием благоговейно молчали.
Все это уже рассказано
в печати.
Пушкин просит живописца написать портрет К. П. Бакуниной, сестры нашего товарища. Эти стихи — выражение не одного только его страдавшего тогда сердечка!.. [Посвящено Е. П. Бакуниной (1815), обращено к А. Д. Илличевскому, недурно рисовавшему.
В изд. АН СССР 1-я строка так: «Дитя Харит и вображенья». Страдало также сердечко Пущина. Об этом —
в первоначальной редакции пушкинского «19 октября», 1825: «Как мы впервой
все трое полюбили».]
Внимание общее, тишина глубокая по временам только прерывается восклицаниями. Кюхельбекер просил не мешать, он был
весь тут,
в полном упоении… Доходит дело до последней строфы. Мы слышим...
Мы
все были рады такой развязке, жалея Пушкина и очень хорошо понимая, что каждый из нас легко мог попасть
в такую беду.
Много мы спорили; для меня оставалось неразрешенною загадкой, почему
все внимания директора и жены его отвергались Пушкиным: он никак не хотел видеть его
в настоящем свете, избегая всякого сближения с ним.
Невозможно передать вам
всех подробностей нашего шестилетнего существования
в Царском Селе: это было бы слишком сложно и громоздко — тут смесь и дельного и пустого.
Женское общество
всему этому придавало особенную прелесть и приучало нас к приличию
в обращении.
[
Весь следующий абзац и часть второго («Было еще другого рода… верховая езда») не могли появиться
в 1859 г.
в печати по цензурным условиям; выброшены были также куплеты о Левашове.]
9 июня был акт. Характер его был совершенно иной: как открытие Лицея было пышно и торжественно, так выпуск наш тих и скромен.
В ту же залу пришел император Александр
в сопровождении одного тогдашнего министра народного просвещения князя Голицына. Государь не взял с собой даже князя П. М. Волконского, который, как
все говорили, желал быть на акте.
В зале были мы
все с директором, профессорами, инспектором и гувернерами. Энгельгардт прочел коротенький отчет за
весь шестилетний курс, после него конференц-секретарь Куницын возгласил высочайше утвержденное постановление конференции о выпуске. Вслед за этим
всех нас, по старшинству выпуска, представляли императору с объяснением чинов и наград.
И точно,
в дортуарах
все было вверх дном, везде валялись вещи, чемоданы, ящики, — пахло отъездом!