Неточные совпадения
Помещаем
его безо всяких перемен и примечаний, как драгоценный памятник благородного образа мнений и трогательного дружества, а вместе
с тем, как и весьма достаточное биографическое известие.
С великим моим удовольствием исполняю сие ваше желание и препровождаю к вам, милостивый государь мой, все, что из
его разговоров, а также из собственных моих наблюдений запомнить могу.
С тех пор перестал я вмешиваться в
его хозяйственные распоряжения и предал
его дела (как и
он сам) распоряжению всевышнего.
До самой кончины своей
он почти каждый день со мною виделся, дорожа простою моею беседою, хотя ни привычками, ни образом мыслей, ни нравом мы большею частию друг
с другом не сходствовали.
Иван Петрович вел жизнь самую умеренную, избегал всякого рода излишеств; никогда не случалось мне видеть
его навеселе (что в краю нашем за неслыханное чудо почесться может); к женскому же полу имел
он великую склонность, но стыдливость была в
нем истинно девическая. [Следует анекдот, коего мы не помещаем, полагая
его излишним; впрочем, уверяем читателя, что
он ничего предосудительного памяти Ивана Петровича Белкина в себе не заключает. (Прим. А.
С. Пушкина.)]
Искусство, до коего достиг
он, было неимоверно, и если б
он вызвался пулей сбить грушу
с фуражки кого б то ни было, никто б в нашем полку не усумнился подставить
ему своей головы.
Он любил меня; по крайней мере со мной одним оставлял обыкновенное свое резкое злоречие и говорил о разных предметах
с простодушием и необыкновенною приятностью.
Однажды подали
ему пакет,
с которого
он сорвал печать
с видом величайшего нетерпения.
С сим словом
он поспешно вышел; а мы, согласясь соединиться у Сильвио, разошлись каждый в свою сторону.
«Мне нужно
с вами поговорить», — сказал
он тихо.
— Может быть, мы никогда больше не увидимся, — сказал
он мне, — перед разлукой я хотел
с вами объясниться. Вы могли заметить, что я мало уважаю постороннее мнение; но я вас люблю и чувствую: мне было бы тягостно оставить в вашем уме несправедливое впечатление.
Сильвио встал и вынул из картона красную шапку
с золотою кистью,
с галуном (то, что французы называют bonnet de police [В полицейской шапке (фр.).]);
он ее надел; она была прострелена на вершок ото лба.
Он шел пешком,
с мундиром на сабле, сопровождаемый одним секундантом.
Сильвио вынул из кармана утром полученное письмо и дал мне
его читать. Кто-то (казалось,
его поверенный по делам) писал
ему из Москвы, что известная особа скоро должна вступить в законный брак
с молодой и прекрасной девушкой.
В четырех верстах от меня находилось богатое поместье, принадлежащее графине Б***; но в
нем жил только управитель, а графиня посетила свое поместье только однажды, в первый год своего замужества, и то прожила там не более месяца. Однако ж во вторую весну моего затворничества разнесся слух, что графиня
с мужем приедет на лето в свою деревню. В самом деле,
они прибыли в начале июня месяца.
Граф приблизился ко мне
с видом открытым и дружелюбным; я старался ободриться и начал было себя рекомендовать, но
он предупредил меня.
Они, чтобы дать мне время оправиться и привыкнуть к новому знакомству, стали говорить между собою, обходясь со мною как
с добрым соседом и без церемонии.
«Ты, граф, дьявольски счастлив», — сказал
он с усмешкою, которой никогда не забуду.
«Скажите, правду ли муж говорит? — сказала она, обращаясь к грозному Сильвио, — правда ли, что вы оба шутите?» — «
Он всегда шутит, графиня, — отвечал ей Сильвио; — однажды дал
он мне шутя пощечину, шутя прострелил мне вот эту фуражку, шутя дал сейчас по мне промах; теперь и мне пришла охота пошутить…»
С этим словом
он хотел в меня прицелиться… при ней!
Жена лежала в обмороке; люди не смели
его остановить и
с ужасом на
него глядели;
он вышел на крыльцо, кликнул ямщика и уехал, прежде чем успел я опомниться».
Отец и мать заметили ее беспокойство;
их нежная заботливость и беспрестанные вопросы: что
с тобою, Маша? не больна ли ты, Маша? — раздирали ее сердце.
Первый, к кому явился
он, отставной сорокалетний корнет Дравин, согласился
с охотою.
Владимир обнял
их с восторгом и поехал домой приготовляться.
Уже давно смеркалось.
Он отправил своего надежного Терешку в Ненарадово
с своею тройкою и
с подробным, обстоятельным наказом, а для себя велел заложить маленькие сани в одну лошадь, и один без кучера отправился в Жадрино, куда часа через два должна была приехать и Марья Гавриловна. Дорога была
ему знакома, а езды всего двадцать минут.
Но
он ехал, ехал, а Жадрина было не видать; роще не было конца. Владимир
с ужасом увидел, что
он заехал в незнакомый лес. Отчаяние овладело
им.
Он ударил по лошади; бедное животное пошло было рысью, но скоро стало приставать и через четверть часа пошло шагом, несмотря на все усилия несчастного Владимира.
Ворота заскрыпели; парень вышел
с дубиною и пошел вперед, то указывая, то отыскивая дорогу, занесенную снеговыми сугробами. «Который час?» — спросил
его Владимир. «Да уж скоро рассвенет», — отвечал молодой мужик. Владимир не говорил уже ни слова.
Однако ж ее слова были столь несообразны ни
с чем, что мать, не отходившая от ее постели, могла понять из
них только то, что дочь ее была смертельно влюблена во Владимира Николаевича и что, вероятно, любовь была причиною ее болезни.
Другая печаль ее посетила: Гаврила Гаврилович скончался, оставя ее наследницей всего имения. Но наследство не утешало ее; она разделяла искренно горесть бедной Прасковьи Петровны, клялась никогда
с нею не расставаться; обе
они оставили Ненарадово, место печальных воспоминаний, и поехали жить в ***ское поместье.
В это блистательное время Марья Гавриловна жила
с матерью в *** губернии и не видала, как обе столицы праздновали возвращение войск. Но в уездах и деревнях общий восторг, может быть, был еще сильнее. Появление в сих местах офицера было для
него настоящим торжеством, и любовнику во фраке плохо было в
его соседстве.
Поведение
его с Марьей Гавриловной было просто и свободно; но что б она ни сказала или ни сделала, душа и взоры
его так за нею и следовали.
Он казался нрава тихого и скромного, но молва уверяла, что некогда был
он ужасным повесою, и это не вредило
ему во мнении Марьи Гавриловны, которая (как и все молодые дамы вообще)
с удовольствием извиняла шалости, обнаруживающие смелость и пылкость характера.
Она не могла не сознаваться в том, что она очень
ему нравилась; вероятно, и
он,
с своим умом и опытностию, мог уже заметить, что она отличала
его: каким же образом до сих пор не видала она
его у своих ног и еще не слыхала
его признания?
Что удерживало
его? робость, неразлучная
с истинною любовию, гордость или кокетство хитрого волокиты?
Ее военные действия имели желаемый успех: по крайней мере Бурмин впал в такую задумчивость, и черные глаза
его с таким огнем останавливались на Марье Гавриловне, что решительная минута, казалось, уже близка.
«Теперь уже поздно противиться судьбе моей; воспоминание об вас, ваш милый, несравненный образ отныне будет мучением и отрадою жизни моей; но мне еще остается исполнить тяжелую обязанность, открыть вам ужасную тайну и положить между нами непреодолимую преграду…» — «Она всегда существовала, — прервала
с живостию Марья Гавриловна, — я никогда не могла быть вашею женою…» — «Знаю, — отвечал
он ей тихо, — знаю, что некогда вы любили, но смерть и три года сетований…
Марья Гавриловна взглянула на
него с удивлением.
Приближаясь к желтому домику, так давно соблазнявшему
его воображение и, наконец, купленному
им за порядочную сумму, старый гробовщик чувствовал
с удивлением, что сердце
его не радовалось.
Вскоре порядок установился; кивот
с образами, шкаф
с посудою, стол, диван и кровать заняли
им определенные углы в задней комнате; в кухне и гостиной поместились изделия хозяина: гробы всех цветов и всякого размера, также шкафы
с траурными шляпами, мантиями и факелами.
Но Трюхина умирала на Разгуляе, и Прохоров боялся, чтоб ее наследники, несмотря на свое обещание, не поленились послать за
ним в такую даль и не сторговались бы
с ближайшим подрядчиком.
«Извините, любезный сосед, — сказал
он тем русским наречием, которое мы без смеха доныне слышать не можем, — извините, что я вам помешал… я желал поскорее
с вами познакомиться.
Таким образом беседа продолжалась у
них еще несколько времени; наконец сапожник встал и простился
с гробовщиком, возобновляя свое приглашение.
Он был знаком большей части немцев, живущих около Никитских ворот: иным из
них случалось даже ночевать у Юрки
с воскресенья на понедельник.
Господин и госпожа Шульц и дочка
их, семнадцатилетняя Лотхен, обедая
с гостями, все вместе угощали и помогали кухарке служить.
Все
они, дамы и мужчины, окружили гробовщика
с поклонами и приветствиями, кроме одного бедняка, недавно даром похороненного, который, совестясь и стыдясь своего рубища, не приближался и стоял смиренно в углу.
— Помнишь ли отставного сержанта гвардии Петра Петровича Курилкина, того самого, которому, в 1799 году, ты продал первый свой гроб — и еще сосновый за дубовый?»
С сим словом мертвец простер
ему костяные объятия — но Адриан, собравшись
с силами, закричал и оттолкнул
его.
Между мертвецами поднялся ропот негодования; все вступились за честь своего товарища, пристали к Адриану
с бранью и угрозами, и бедный хозяин, оглушенный
их криком и почти задавленный, потерял присутствие духа, сам упал на кости отставного сержанта гвардии и лишился чувств.
— Как ты заспался, батюшка, Адриан Прохорович, — сказала Аксинья, подавая
ему халат. — К тебе заходил сосед портной и здешний будочник забегал
с объявлением, что сегодня частный [Частный — частный пристав, полицейский чин, начальник «части».] именинник, да ты изволил почивать, и мы не хотели тебя разбудить.
Легко можно догадаться, что есть у меня приятели из почтенного сословия смотрителей. В самом деле, память одного из
них мне драгоценна. Обстоятельства некогда сблизили нас, и об нем-то намерен я теперь побеседовать
с любезными читателями.
«Дочка-с, — отвечал
он с видом довольного самолюбия, — да такая разумная, такая проворная, вся в покойницу мать».
В первой почтенный старик в колпаке и шлафорке отпускает беспокойного юношу, который поспешно принимает
его благословение и мешок
с деньгами.