Неточные совпадения
Стены его комнаты
были все источены пулями, все в скважинах,
как соты пчелиные.
— Вы знаете, — продолжал Сильвио, — что я служил в *** гусарском полку. Характер мой вам известен: я привык первенствовать, но смолоду это
было во мне страстию. В наше время буйство
было в моде: я
был первым буяном по армии. Мы хвастались пьянством: я перепил славного Бурцова, воспетого Денисом Давыдовым. Дуэли в нашем полку случались поминутно: я на всех бывал или свидетелем, или действующим лицом. Товарищи меня обожали, а полковые командиры, поминутно сменяемые, смотрели на меня,
как на необходимое зло.
Вообразите себе молодость, ум, красоту, веселость самую бешеную, храбрость самую беспечную, громкое имя, деньги, которым не знал он счета и которые никогда у него не переводились, и представьте себе,
какое действие должен
был он произвести между нами.
Приезд богатого соседа
есть важная эпоха для деревенских жителей. Помещики и их дворовые люди толкуют о том месяца два прежде и года три спустя. Что касается до меня, то, признаюсь, известие о прибытии молодой и прекрасной соседки сильно на меня подействовало; я горел нетерпением ее увидеть, и потому в первое воскресенье по ее приезде отправился после обеда в село *** рекомендоваться их сиятельствам,
как ближайший сосед и всепокорнейший слуга.
Это у него
было заведено,
как рюмка водки.
—
Как не знать, ваше сиятельство; мы
были с ним приятели; он в нашем полку принят
был как свой брат товарищ; да вот уж лет пять,
как об нем не имею никакого известия. Так и ваше сиятельство, стало
быть, знали его?
Не понимаю, что со мною
было и
каким образом мог он меня к тому принудить… но — я выстрелил, и попал вот в эту картину.
(Граф указывал пальцем на простреленную картину; лицо его горело
как огонь; графиня
была бледнее своего платка: я не мог воздержаться от восклицания.)
Пели петухи, и
было уже светло,
как достигли они Жадрина. Церковь
была заперта. Владимир заплатил проводнику и поехал на двор к священнику. На дворе тройки его не
было.
Какое известие ожидало его!
Как сладки
были слезы свидания!
В это блистательное время Марья Гавриловна жила с матерью в *** губернии и не видала,
как обе столицы праздновали возвращение войск. Но в уездах и деревнях общий восторг, может
быть,
был еще сильнее. Появление в сих местах офицера
было для него настоящим торжеством, и любовнику во фраке плохо
было в его соседстве.
Но все должны
были отступить, когда явился в ее замке раненый гусарский полковник Бурмин, с Георгием в петлице и с интересной бледностию,
как говорили тамошние барышни.
Он казался нрава тихого и скромного, но молва уверяла, что некогда
был он ужасным повесою, и это не вредило ему во мнении Марьи Гавриловны, которая (
как и все молодые дамы вообще) с удовольствием извиняла шалости, обнаруживающие смелость и пылкость характера.
Тайна,
какого роду ни
была бы, всегда тягостна женскому сердцу.
Старушка сидела однажды одна в гостиной, раскладывая гранпасьянс,
как Бурмин вошел в комнату и тотчас осведомился о Марье Гавриловне. «Она в саду, — отвечала старушка, — подите к ней, а я вас
буду здесь ожидать». Бурмин пошел, а старушка перекрестилась и подумала: авось дело сегодня же кончится!
Приехав однажды на станцию поздно вечером, я велел
было поскорее закладывать лошадей,
как вдруг поднялась ужасная метель, и смотритель и ямщики советовали мне переждать.
Вдруг один из гостей, толстый булочник, поднял рюмку и воскликнул: «За здоровье тех, на которых мы работаем, unserer Kundleute! [наших клиентов (нем.).]» Предложение,
как и все,
было принято радостно и единодушно.
На дворе
было еще темно,
как Адриана разбудили.
Не успел я расплатиться со старым моим ямщиком,
как Дуня возвратилась с самоваром. Маленькая кокетка со второго взгляда заметила впечатление, произведенное ею на меня; она потупила большие голубые глаза; я стал с нею разговаривать, она отвечала мне безо всякой робости,
как девушка, видевшая свет. Я предложил отцу ее стакан пуншу; Дуне подал я чашку чаю, и мы втроем начали беседовать,
как будто век
были знакомы.
Лошади
были давно готовы, а мне все не хотелось расстаться с смотрителем и его дочкой. Наконец я с ними простился; отец пожелал мне доброго пути, а дочь проводила до телеги. В сенях я остановился и просил у ней позволения ее поцеловать; Дуня согласилась… Много могу я насчитать поцелуев, [с тех пор,
как этим занимаюсь,] но ни один не оставил во мне столь долгого, столь приятного воспоминания.
Это
был точно Самсон Вырин; но
как он постарел!
Бывало барин,
какой бы сердитый ни
был, при ней утихает и милостиво со мною разговаривает.
Бедный смотритель не понимал,
каким образом мог он сам позволить своей Дуне ехать вместе с гусаром,
как нашло на него ослепление, и что тогда
было с его разумом.
Как подумаешь порою, что и Дуня, может
быть, тут же пропадает, так поневоле согрешишь да пожелаешь ей могилы…»
Таков
был рассказ приятеля моего, старого смотрителя, рассказ, неоднократно прерываемый слезами, которые живописно отирал он своею полою,
как усердный Терентьич в прекрасной балладе Дмитриева. Слезы сии отчасти возбуждаемы
были пуншем, коего вытянул он пять стаканов в продолжение своего повествования; но
как бы то ни
было, они сильно тронули мое сердце. С ним расставшись, долго не мог я забыть старого смотрителя, долго думал я о бедной Дуне…
— Прекрасная барыня, — отвечал мальчишка, — ехала она в карете в шесть лошадей, с тремя маленькими барчатами и с кормилицей, и с черной моською; и
как ей сказали, что старый смотритель умер, так она заплакала и сказала детям: «Сидите смирно, а я схожу на кладбище». А я
было вызвался довести ее. А барыня сказала: «Я сама дорогу знаю». И дала мне пятак серебром — такая добрая барыня!..
Он
был женат на бедной дворянке, которая умерла в родах, в то время
как он находился в отъезжем поле.
Таковы
были сношения между сими двумя владельцами,
как сын Берестова приехал к нему в деревню. Он
был воспитан в *** университете и намеревался вступить в военную службу, но отец на то не соглашался. К статской службе молодой человек чувствовал себя совершенно неспособным. Они друг другу не уступали, и молодой Алексей стал жить покамест барином, отпустив усы на всякий случай.
В столицах женщины получают, может
быть, лучшее образование; но навык света скоро сглаживает характер и делает души столь же однообразными,
как и головные уборы.
Сие да
будет сказано не в суд, и не во осужденье, однако ж nota nostra manet, [наше замечание остается в силе.]
как пишет один старинный комментатор.
Легко вообразить,
какое впечатление Алексей должен
был произвести в кругу наших барышень. Он первый перед ними явился мрачным и разочарованным, первый говорил им об утраченных радостях и об увядшей своей юности; сверх того носил он черное кольцо с изображением мертвой головы. Все это
было чрезвычайно ново в той губернии. Барышни сходили по нем с ума.
Но всех более занята
была им дочь англомана моего, Лиза (или Бетси,
как звал ее обыкновенно Григорий Иванович).
За Лизою ходила Настя; она
была постарше, но столь же ветрена,
как и ее барышня. Лиза очень любила ее, открывала ей все свои тайны, вместе с нею обдумывала свои затеи; словом, Настя
была в селе Прилучине лицом гораздо более значительным, нежели любая наперсница во французской трагедии.
— Да
как же вы нетерпеливы! Ну вот вышли мы из-за стола… а сидели мы часа три, и обед
был славный; пирожное блан-манже синее, красное и полосатое… Вот вышли мы из-за стола и пошли в сад играть в горелки, а молодой барин тут и явился.
Вот
какими путями распространяется просвещение!» Лиза почувствовала, что вышла
было из своей роли, и тотчас поправилась.
Заря едва занималась,
как он уже
был одет.
Причина ясная: Алексей,
как ни привязан
был к милой своей Акулине, все помнил расстояние, существующее между им и бедной крестьянкою; а Лиза ведала,
какая ненависть существовала между их отцами, и не смела надеяться на взаимное примирение.
Делать
было нечего: Муромский,
как образованный европеец, подъехал к своему противнику и учтиво его приветствовал.
Соседи, завтракая, разговорились довольно дружелюбно. Муромский попросил у Берестова дрожек, ибо признался, что от ушибу не
был он в состоянии доехать до дома верхом. Берестов проводил его до самого крыльца, а Муромский уехал не прежде,
как взяв с него честное слово на другой же день (и с Алексеем Ивановичем) приехать отобедать по-приятельски в Прилучино. Таким образом вражда старинная и глубоко укоренившаяся, казалось, готова
была прекратиться от пугливости куцей кобылки.
Лизавета Григорьевна ушла в свою комнату и призвала Настю. Обе долго рассуждали о завтрашнем посещении. Что подумает Алексей, если узнает в благовоспитанной барышне свою Акулину?
Какое мнение
будет он иметь о ее поведении и правилах, о ее благоразумии? С другой стороны, Лизе очень хотелось видеть,
какое впечатление произвело бы на него свидание столь неожиданное… Вдруг мелькнула мысль. Она тотчас передала ее Насте; обе обрадовались ей
как находке и положили исполнить ее непременно.
«Папа, — отвечала Лиза, — я приму их, если это вам угодно, только с уговором:
как бы я перед ними ни явилась, что б я ни сделала, вы бранить меня не
будете и не дадите никакого знака удивления или неудовольствия».
Сын его не разделял ни неудовольствия расчетливого помещика, ни восхищения самолюбивого англомана; он с нетерпением ожидал появления хозяйской дочери, о которой много наслышался, и хотя сердце его,
как нам известно,
было уже занято, но молодая красавица всегда имела право на его воображение.
Лиза, его смуглая Лиза, набелена
была по уши, насурьмлена пуще самой мисс Жаксон; фальшивые локоны, гораздо светлее собственных ее волос, взбиты
были,
как парик Людовика XIV; рукава a l’imbecile [По-дурацки (фр.) — фасон узких рукавов с пуфами у плеча.] торчали,
как фижмы у Madame de Pompadour; [Мадам де Помпадур (фр.).] талия
была перетянута,
как буква икс, и все бриллианты ее матери, еще не заложенные в ломбарде, сияли на ее пальцах, шее и ушах.
Сели за стол. Алексей продолжал играть роль рассеянного и задумчивого. Лиза жеманилась, говорила сквозь зубы, нараспев, и только по-французски. Отец поминутно засматривался на нее, не понимая ее цели, но находя все это весьма забавным. Англичанка бесилась и молчала. Один Иван Петрович
был как дома:
ел за двоих,
пил в свою меру, смеялся своему смеху и час от часу дружелюбнее разговаривал и хохотал.
Между тем недавнее знакомство между Иваном Петровичем Берестовым и Григорьем Ивановичем Муромским более и более укреплялось и вскоре превратилось в дружбу, вот по
каким обстоятельствам: Муромский нередко думал о том, что по смерти Ивана Петровича все его имение перейдет в руки Алексею Ивановичу; что в таком случае Алексей Иванович
будет один из самых богатых помещиков той губернии и что нет ему никакой причины не жениться на Лизе.
Лиза… нет, Акулина, милая смуглая Акулина, не в сарафане, а в белом утреннем платьице, сидела перед окном и читала его письмо; она так
была занята, что не слыхала,
как он и вошел.