Неточные совпадения
Но тише! Слышишь? Критик строгий
Повелевает сбросить нам
Элегии венок убогий
И нашей братье рифмачам
Кричит: «Да
перестаньте плакать,
И всё одно и то же квакать,
Жалеть о прежнем, о былом:
Довольно, пойте о другом!»
— Ты прав, и верно нам укажешь
Трубу, личину и кинжал,
И мыслей мертвый капитал
Отвсюду воскресить прикажешь:
Не так ли, друг? — Ничуть. Куда!
«Пишите оды, господа...
У ночи много звезд прелестных,
Красавиц много на Москве.
Но ярче всех подруг небесных
Луна в воздушной синеве.
Но та, которую
не смею
Тревожить лирою моею,
Как величавая луна,
Средь жен и дев блестит одна.
С какою гордостью небесной
Земли касается она!
Как негой грудь ее полна!
Как томен взор ее чудесный!..
Но полно, полно;
перестань:
Ты
заплатил безумству дань.
Прежде и после погребения я
не переставал плакать и был грустен, но мне совестно вспомнить эту грусть, потому что к ней всегда примешивалось какое-нибудь самолюбивое чувство: то желание показать, что я огорчен больше всех, то заботы о действии, которое я произвожу на других, то бесцельное любопытство, которое заставляло делать наблюдения над чепцом Мими и лицами присутствующих.
Она уходит на чердак, запирается там,
не переставая плачет, проклинает самое себя, рвет на себе волосы, не хочет слышать никаких советов и говорит, что смерть для нее остается единственным утешением после потери любимой госпожи.
— Что с вами? что с вами, Володя? — твердила она и, видя, что я не отвечаю ей и
не перестаю плакать, вздумала было поцеловать мою мокрую щеку.
Неточные совпадения
Незадолго перед ужином в комнату вошел Гриша. Он с самого того времени, как вошел в наш дом,
не переставал вздыхать и
плакать, что, по мнению тех, которые верили в его способность предсказывать, предвещало какую-нибудь беду нашему дому. Он стал прощаться и сказал, что завтра утром пойдет дальше. Я подмигнул Володе и вышел в дверь.
Одна за другой, наивные ее попытки к сближению оканчивались горьким
плачем, синяками, царапинами и другими проявлениями общественного мнения; она
перестала наконец оскорбляться, но все еще иногда спрашивала отца: «Скажи, почему нас
не любят?» — «Э, Ассоль, — говорил Лонгрен, — разве они умеют любить?
Она как будто и
не испугалась Свидригайлова, но смотрела на него с тупым удивлением своими большими черными глазенками и изредка всхлипывала, как дети, которые долго
плакали, но уже
перестали и даже утешились, а между тем нет-нет и вдруг опять всхлипнут.
— То есть
не совсем о бугорках. Притом она ничего бы и
не поняла. Но я про то говорю: если убедить человека логически, что, в сущности, ему
не о чем
плакать, то он и
перестанет плакать. Это ясно. А ваше убеждение, что
не перестанет?
Она будила его чувственность, как опытная женщина, жаднее, чем деловитая и механически ловкая Маргарита, яростнее, чем голодная, бессильная Нехаева. Иногда он чувствовал, что сейчас потеряет сознание и, может быть, у него остановится сердце. Был момент, когда ему казалось, что она
плачет, ее неестественно горячее тело несколько минут вздрагивало как бы от сдержанных и беззвучных рыданий. Но он
не был уверен, что это так и есть, хотя после этого она
перестала настойчиво шептать в уши его: