Неточные совпадения
— Имею, и самые верные, потому
что мне официально написано,
что государю благоугодно благодарить меня
за откровенность и
что нас, масонов, он никогда иначе и
не разумел.
— В
чем же они состоят? Скажите!.. Я знаю,
что вы наблюдали
за мной!.. — произнесла
не без некоторого кокетства Людмила.
Старый камердинер его при этом случае только надзирал
за ним, чтобы как-нибудь барин, по слабосильности своей,
не уронил
чего и
не зашиб себя.
Я Вам говорил,
что всего удобнее человеку делать эти наблюдения в эпоху юности своей; но это
не воспрещается и еще паче того следует делать и в лета позднейшие, ибо о прежних наших действиях мы можем судить правильнее,
чем о настоящих:
за сегодняшний поступок наш часто заступается в нас та страсть, которая заставила нас проступиться, и наш разум, который согласился на то!..
— И
что будто бы однажды пьяный сторож, который
за печкой лежал, крикнул вам: «
Что ты, старый хрыч, тут бормочешь?», а вы,
не расслышав и думая,
что это богородица с вами заговорила, откликнулись ей: «А-сь, мать-пресвятая богородица, а-сь?..» Правда?
Егор Егорыч,
не меньше своих собратий сознавая свой проступок, до того вознегодовал на племянника,
что, вычеркнув его собственноручно из списка учеников ложи, лет пять после того
не пускал к себе на глаза; но когда Ченцов увез из монастыря молодую монахиню, на которой он обвенчался было и которая, однако, вскоре его бросила и убежала с другим офицером, вызвал сего последнего на дуэль и, быв
за то исключен из службы, прислал обо всех этих своих несчастиях дяде письмо, полное отчаяния и раскаяния, в котором просил позволения приехать, — Марфин
не выдержал характера и разрешил ему это.
—
Что за вздор такой:
не можете!.. Я вас непременно приучу, — стоял на своем Ченцов.
Весьма естественно,
что, при таком воззрении Людмилы, Ченцов, ловкий, отважный, бывший гусарский офицер, превосходный верховой ездок на самых рьяных и злых лошадях, почти вполне подошел к ее идеалу; а
за этими качествами, какой он собственно был человек, Людмила нисколько
не думала; да если бы и думать стала, так
не много бы поняла.
— Очень
не скоро!.. Сначала я был совершенно хром, и уж потом, когда мы гнали назад Наполеона и я следовал в арьергарде
за армией, мне в Германии сказали,
что для того, чтобы воротить себе ногу, необходимо снова ее сломать… Я согласился на это… Мне ее врачи сломали, и я опять стал с прямой ногой.
Однако привычка сдерживать и умерять в себе гневливость, присутствия которой в душе Егор Егорыч
не любил и боялся больше всего, хотя и подпадал ей беспрестанно, восторжествовала на этот раз, и он ограничился тем,
что,
не надеясь долго совладеть с собою, счел
за лучшее прекратить свой визит и начал сухо раскланиваться.
—
Не сказал!.. Все это, конечно, вздор, и тут одно важно,
что хотя Марфина в Петербурге и разумеют все почти
за сумасшедшего, но у него есть связи при дворе… Ему племянницей, кажется, приходится одна фрейлина там… поет очень хорошо русские песни… Я слыхал и видал ее — недурна! — объяснил сенатор а затем пустился посвящать своего наперсника в разные тонкие комбинации о том,
что такая-то часто бывает у таких-то, а эти, такие, у такого-то, который имеет влияние на такого-то.
Тема на этот разговор была у графа неистощимая и весьма любимая им.
Что касается до правителя дел, то хотя он и был по своему происхождению и положению очень далек от придворного круга, но тем
не менее понимал хорошо,
что все это имеет большое значение, и вследствие этого призадумался несколько. Его главным образом беспокоило то,
что Марфин даже
не взглянул на него, войдя к сенатору, как будто бы презирал,
что ли, его или был
за что-то недоволен им.
— Полноте,
что за мелочи! — возразила она ему убеждающим и нежным тоном. — Кого и
чего вы опасаетесь? Если
не для дяди, так для меня заедемте к нему, — я есть хочу!
— Вы об этом
не беспокойтесь! Все узнается по городским слухам подробно и с полною достоверностью, —
за это я вам ручаюсь, — и смотрите,
что может произойти!.. Вы вашим влиянием вызвали ревизию над губернатором, а потом мы сообща, может быть, накличем острастку и на сенатора.
От последней мысли своей губернский предводитель даже в лице расцвел, но Марфин продолжал хмуриться и сердиться. Дело в том,
что вся эта предлагаемая Крапчиком система выжидания и подглядывания
за сенатором претила Марфину, и
не столько по исповедуемой им религии масонства, в которой он знал,
что подобные приемы допускались, сколько по врожденным ему нравственным инстинктам: Егор Егорыч любил действовать лишь прямо и открыто.
Ченцов очень хорошо видел,
что в настоящие минуты она была воск мягкий, из которого он мог вылепить все,
что ему хотелось, и у него на мгновение промелькнула было в голове блажная мысль отплатить этому подлецу Крапчику
за его обыгрыванье кое-чем почувствительнее денег; но, взглянув на Катрин, он сейчас же отказался от того, смутно предчувствуя,
что смирение ее перед ним было
не совсем искреннее и только на время надетая маска.
— Купец русский, — заметила с презрением gnadige Frau: она давно и очень сильно
не любила торговых русских людей
за то,
что они действительно многократно обманывали ее и особенно при продаже дамских материй, которые через неделю же у ней, при всей бережливости в носке, делались тряпки тряпками; тогда как — gnadige Frau без чувства
не могла говорить об этом, — тогда как платье, которое она сшила себе в Ревеле из голубого камлота еще перед свадьбой, было до сих пор новешенько.
Марфин понял, в
чем состояло несчастие адмиральши, будучи убежден,
что она собственно желала выдать Людмилу
за него, но та, вероятно,
не согласилась на этот брак.
Напрасно к нему приезжали сенатор, губернатор, губернский предводитель, написавший сверх того Егору Егорычу письмо, спрашивая,
что такое с ним, — на все это Антип Ильич, по приказанию барина, кротко отвечал,
что господин его болен,
не может никого принимать и ни с кем письменно сноситься; но когда пришло к Егору Егорычу письмо от Сверстова, он как бы ожил и велел себе подать обед, питаясь до этого одним только чаем с просфорой, которую ему, с вынутием
за здравие, каждое утро Антип Ильич приносил от обедни.
Я вызываю исправника к себе и говорю ему,
что буду зорко следить по этого рода делам
за действиями земской полиции, а потому заранее прошу его
не ссориться со мной.
— И забыл совсем, дурак,
что вы чаю
не кушаете! — произнес Иван Дорофеев и убежал
за погребцом.
— Благодарим
за то! — ответил тот, проглотив залпом наперсткоподобную рюмочку; но Сверстов тянул шнапс медленно, как бы желая продлить свое наслаждение: он знал,
что gnadige Frau
не даст ему много этого блага.
— Надо быть,
что в Кузьмищеве, — отвечал тот, —
не столь тоже давно приезжали ко мне от него
за рыбой!
Парасковья сейчас же начала разгонять тараканов, а
за ней и девочка, наконец и курчавый мальчуган, который, впрочем, больше прихлопывал их к стене своей здоровой ручонкой, так
что только мокренько оставались после каждого таракана. Бедные насекомые, сроду
не видавшие такой острастки на себя, мгновенно все куда-то попрятались.
Не видя более врагов своих, gnadige Frau поуспокоилась и села опять на лавку: ей было совестно такого малодушия своего, тем более,
что она обнаружила его перед посторонними.
Сверстов побежал
за женой и только
что не на руках внес свою gnadige Frau на лестницу. В дворне тем временем узналось о приезде гостей, и вся горничная прислуга разом набежала в дом. Огонь засветился во всех почти комнатах. Сверстов, представляя жену Егору Егорычу, ничего
не сказал, а только указал на нее рукою. Марфин, в свою очередь, поспешил пододвинуть gnadige Frau кресло, на которое она села, будучи весьма довольна такою любезностью хозяина.
За ужином Егор Егорыч по своему обыкновению, а gnadige Frau от усталости — ничего почти
не ели, но зато Сверстов все ел и все выпил,
что было на столе, и, одушевляемый радостью свидания с другом, был совершенно
не утомлен и нисколько
не опьянел. Gnadige Frau скоро поняла,
что мужу ее и Егору Егорычу желалось остаться вдвоем, чтобы побеседовать пооткровеннее, а потому, ссылаясь на то,
что ей спать очень хочется, она попросила у хозяина позволения удалиться в свою комнату.
—
Что ж, вы боитесь,
что ли,
за себя?.. Я опять вас
не узнаю!
—
Что вы
за безумие говорите? — воскликнул доктор. — Вам, слава богу, еще
не выжившему из ума, сделаться аскетом!.. Этой полумертвечиной!.. Этим олицетворенным эгоизмом и почти идиотизмом!
Крапчик очень хорошо понимал,
что все это совершилось под давлением сенатора и делалось тем прямо в пику ему; потом у Крапчика с дочерью с каждым днем все более и более возрастали неприятности: Катрин с тех пор, как уехал из губернского города Ченцов, и уехал даже неизвестно куда, сделалась совершеннейшей тигрицей; главным образом она, конечно, подозревала,
что Ченцов последовал
за Рыжовыми, но иногда ей подумывалось и то,
что не от долга ли карточного Крапчику он уехал, а потому можно судить, какие чувства к родителю рождались при этой мысли в весьма некроткой душе Катрин.
Сколько ни досадно было Крапчику выслушать такой ответ дочери, но он скрыл это и вообще
за последнее время стал заметно пасовать перед Катрин, и
не столько по любви и снисходительности к своему отпрыску, сколько потому,
что отпрыск этот начал обнаруживать характер вряд ли
не посердитей и
не поупрямей папенькина, и при этом еще Крапчик
не мог
не принимать в расчет,
что значительная часть состояния, на которое он, живя дурно с женою,
не успел у нее выцарапать духовной, принадлежала Катрин, а
не ему.
— Из этих денег я
не решусь себе взять ни копейки в уплату долга Ченцова, потому
что, как можно ожидать по теперешним вашим поступкам, мне, вероятно, об них придется давать отчет по суду, и мне там совестно будет объявить,
что такую-то сумму дочь моя мне заплатила
за своего обожателя.
— То-то, к несчастию, Ченцов
не обожатель мой, но если бы он был им и предложил мне выйти
за него замуж, —
что, конечно, невозможно, потому
что он женат, — то я сочла бы это
за величайшее счастие для себя; но
за вашего противного Марфина я никогда
не пойду, хоть бы у него было
не тысяча, а сто тысяч душ!
Крапчик остался очень рассерженный, но далеко
не потерявшийся окончательно: конечно, ему досадно было такое решительное заявление Катрин,
что она никогда
не пойдет
за Марфина; но, с другой стороны, захочет ли еще и сам Марфин жениться на ней, потому
что весь город говорил,
что он влюблен в старшую дочь адмиральши, Людмилу?
Кроме того, Крапчика весьма порадовало признание дочери в том,
что Ченцов
не обожатель ее, следовательно, тут нечего было опасаться какого-нибудь большого скандала с Катрин, тем более,
что Ченцов теперь, как слышал о том Петр Григорьич, удрал
за Людмилой, с которой этот развратник давно уже вожжался.
Горничная сходила к барышне и, возвратясь от нее, донесла,
что Катерина Петровна
не желает посылать
за доктором.
За все это Крапчик, конечно, прежде всего поблагодарил бога и похвалил мысленно распорядительность своего управляющего; но новая выходка сенатора против него, — и выходка столь враждебная, — взбесила его донельзя, так
что Крапчик,
не медля ни минуты, облекся в мундир, звезду, ленту, во все свои кресты и медали, и поехал к его сиятельству объясниться.
— Извольте, я вам скажу, хотя
за достоверность этих слухов нисколько
не ручаюсь, —
за что купил,
за то и продаю.
Чтобы
не дать в себе застынуть своему доброму движению, Егор Егорыч немедленно позвал хозяина гостиницы и поручил ему отправить по почте две тысячи рублей к племяннику с коротеньким письмецом, в котором он уведомлял Валерьяна,
что имение его оставляет
за собой и будет высылать ему деньги по мере надобности.
Старушка-монахиня спряталась в углу
за одну из половинок отворенных из коридора дверей;
что она там делала — неизвестно, и слышался только шепот ее; горничные заметно старались делать истовые кресты и иметь печальные лица; повар употреблял над собой усилие, чтобы
не икнуть на всю комнату.
Но последнее время записка эта исчезла по той причине,
что вышесказанные три комнаты наняла приехавшая в Москву с дочерью адмиральша, видимо, выбиравшая уединенный переулок для своего местопребывания и желавшая непременно нанять квартиру у одинокой женщины и пожилой,
за каковую она и приняла владетельницу дома; но Миропа Дмитриевна Зудченко вовсе
не считала себя пожилою дамою и всем своим знакомым доказывала,
что у женщины никогда
не надобно спрашивать, сколько ей лет, а должно смотреть, какою она кажется на вид; на вид же Миропа Дмитриевна, по ее мнению, казалась никак
не старее тридцати пяти лет, потому
что если у нее и появлялись седые волосы, то она немедля их выщипывала; три — четыре выпавшие зуба были заменены вставленными; цвет ее лица постоянно освежался разными притираньями; при этом Миропа Дмитриевна была стройна; глаза имела хоть и небольшие, но черненькие и светящиеся, нос тонкий; рот, правда, довольно широкий, провалистый, но
не без приятности; словом, всей своей физиономией она напоминала несколько мышь, способную всюду пробежать и все вынюхать,
что подтверждалось даже прозвищем, которым называли Миропу Дмитриевну соседние лавочники: дама обделистая.
Беседуя с молодыми людьми, Миропа Дмитриевна заметно старалась им нравиться и, между прочим, постоянно высказывала такого рода правило, чтобы богатые девушки или вдовы с состоянием непременно выходили
за бедных молодых людей, какое ее мнение было очень на руку офицерам карабинерного полка, так как все почти они
не были наделены благами фортуны; с другой стороны, Миропа Дмитриевна полагала,
что и богатые молодые люди должны жениться на бедных невестах.
Миропа Дмитриевна, прямо принявшая эти слова на свой счет, очень недолго посидела и ушла, дав себе слово больше
не заходить к своим постояльцам и
за их грубый прием требовать с них квартирные деньги вперед; но демон любопытства, терзавший Миропу Дмитриевну более,
чем кого-либо,
не дал ей покою, и она строго приказала двум своим крепостным рабам, горничной Агаше и кухарке Семеновне, разузнать, кто же будет готовить кушанье и прислуживать Рыжовым.
— Сначала я ее, — продолжала она, — и
не рассмотрела хорошенько, когда отдавала им квартиру; но вчера поутру, так, будто гуляя по тротуару, я стала ходить мимо их окон, и вижу: в одной комнате сидит адмиральша, а в другой дочь, которая, вероятно, только
что встала с постели и стоит недалеко от окна в одной еще рубашечке, совершенно распущенной, — и
что это
за красота у ней личико и турнюр весь — чудо
что такое!
— Она
за обедом еще ничего
не говорила,
что больна, — вмешалась в разговор и Муза.
Как ожидала Юлия Матвеевна, так и случилось: Ченцов, узнав через весьма короткое время,
что Рыжовы уехали в Москву,
не медлил ни минуты и ускакал вслед
за ними. В Москве он недель около двух разыскивал Рыжовых и, только уж как-то через почтамт добыв их адрес, явился к ним. Юлия Матвеевна, зорко и каждодневно поджидавшая его, вышла к нему и по-прежнему сурово объявила,
что его
не желают видеть.
—
Не плакать, а радоваться надобно,
что так случилось, — принялась, Юлия Матвеевна успокаивать дочь. — Он говорит,
что готов жениться на тебе… Какое счастье!.. Если бы он был совершенно свободный человек и посторонний, то я скорее умерла бы,
чем позволила тебе выйти
за него.
Что это были Рыжовы, капитан
не сомневался и в почтительном, конечно, отдалений последовал
за ними.
А Людмиле тотчас же пришло в голову,
что неужели же Ченцов может умереть, когда она сердито подумает об нем? О, в таком случае Людмила решилась никогда
не сердиться на него в мыслях
за его поступок с нею… Сусанна ничего
не думала и только безусловно верила тому,
что говорил Егор Егорыч; но адмиральша — это немножко даже и смешно — ни звука
не поняла из слов Марфина, может быть, потому,
что очень была утомлена физически и умственно.
Юлия Матвеевна осталась совершенно убежденною,
что Егор Егорыч рассердился на неприличные выражения капитана о масонах, и, чтобы
не допустить еще раз повториться подобной сцене, она решилась намекнуть на это Звереву, и когда он, расспросив барышень все до малейших подробностей об Марфине, стал наконец раскланиваться, Юлия Матвеевна вышла
за ним в переднюю и добрым голосом сказала ему...
Когда от Рыжовых оба гостя их уехали, Людмила ушла в свою комнату и до самого вечера оттуда
не выходила: она сердилась на адмиральшу и даже на Сусанну
за то,
что они, зная ее положение, хотели, чтобы она вышла к Марфину; это казалось ей безжалостным с их стороны, тогда как она для долга и для них всем, кажется,
не выключая даже Ченцова, пожертвовала.