— Сейчас только услыхал в клубе о постигшем вас гневе от нашего
грозного царя Ивана, — начал Кнопов, относясь к Вихрову, — и поспешил вместе с Дмитрием Дмитриевичем (прибавил он, указывая на судью) засвидетельствовать вам свое почтение и уважение!
Ходят еще в народе предания о славе, роскоши и жестокости
грозного царя, поются еще кое-где песни про осуждение на смерть царевича, про нашествия татар на Москву и про покорение Сибири Ермаком Тимофеевичем, которого изображения, вероятно, несходные, можно видеть доселе почти во всех избах сибирских; но в этих преданиях, песнях и рассказах — правда мешается с вымыслом, и они дают действительным событиям колеблющиеся очертания, показывая их как будто сквозь туман и дозволяя воображению восстановлять по произволу эти неясные образы.
Особенно памятно мне представление «Смерти Иоанна Грозного», — памятно по одному глупому и смешному происшествию. Грозного играл Тимофеев-Сумской. В парчовой длинной одежде, в островерхой шапке из собачьего меха — он походил на движущийся обелиск. Для того чтобы придать
грозному царю побольше свирепости, он все время выдвигал вперед нижнюю челюсть и опускал вниз толстую губу, причем вращал глазами и рычал, как никогда.
Неточные совпадения
Не шуми, мати зелена дубровушка! // Не мешай добру молодцу думу думати, // Как заутра мне, добру молодцу, на допрос идти // Перед
грозного судью, самого
царя…
В тот
грозный год // Покойный
царь еще Россией // Со славой правил.
Что заутра мне, доброму молодцу, в допрос идти // Перед
грозного судью, самого
царя.
Артиста этого он видел на сцене театра в царских одеждах трагического
царя Бориса, видел его безумным и страшным Олоферном, ужаснейшим
царем Иваном
Грозным при въезде его во Псков, — маленькой, кошмарной фигуркой с плетью в руках, сидевшей криво на коне, над людями, которые кланялись в ноги коню его; видел гибким Мефистофелем, пламенным сарказмом над людями, над жизнью; великолепно, поражающе изображал этот человек ужас безграничия власти.
Близ Москвы, между Можайском и Калужской дорогой, небольшая возвышенность
царит над всем городом. Это те Воробьевы горы, о которых я упоминал в первых воспоминаниях юности. Весь город стелется у их подошвы, с их высот один из самых изящных видов на Москву. Здесь стоял плачущий Иоанн
Грозный, тогда еще молодой развратник, и смотрел, как горела его столица; здесь явился перед ним иерей Сильвестр и строгим словом пересоздал на двадцать лет гениального изверга.