На другой день после этого объяснения,
барон написал к князю Григорову письмо, в котором, между прочим, излагал, что, потеряв так много в жизни со смертью своего благодетеля, он хочет отдохнуть душой в Москве, а поэтому спрашивает у князя еще раз позволения приехать к ним погостить.
Неточные совпадения
Генерал затем, весьма равнодушно
написав на его докладной записке: «Уволить!», — возвратил ее
барону, который, в свою очередь, холодно с ним раскланялся и удалился.
Барон даже подумывал
написать ей, что не приедет ли она на недельку в Москву, взглянуть на этот первопрестольный и никогда не виданный ею город, но в настоящее утро ему пришла совершенно новая мысль.
— Скажите, когда бывают влюблены и им отвечают взаимно, то
пишут такие письма? — проговорил
барон и, вынув из своего бумажника маленькую записочку, подал ее Анне Юрьевне. Письмо это было от княгини, писанное два дня тому назад и следующего содержания: «Вы просите у меня „Московских ведомостей“ [«Московские ведомости» — газета, издававшаяся с 1756 года. В 1863 году была арендована реакционерами М.Н.Катковым и П.М.Леонтьевым.], извините, я изорвала их на папильотки, а потому можете сегодня сидеть без газет!»
—
Пишут в таком тоне? — повторил
барон.
—
Пишут во всяком!.. — проговорила Анна Юрьевна, и при этом ей невольно пришла в голову мысль: «Княгиня, в самом деле, может быть, такая еще простушка в жизни, что до сих пор не позволила
барону приблизиться к себе, да, пожалуй, и совсем не позволит», и вместе с тем Анне Юрьевне кинулось в глаза одно, по-видимому, очень неважное обстоятельство, но которое, тем не менее, она заметила.
Для этого рода деятельности
барон как будто бы был рожден: аккуратный до мельчайших подробностей, способный, не уставая, по 15 часов в сутки работать, умевший складно и толково
написать бумагу, благообразный из себя и, наконец, искательный перед начальством, он, по духу того времени, бог знает до каких высоких должностей дослужился бы и уж в тридцать с небольшим лет был действительным статским советником и звездоносцем, как вдруг в службе повеяло чем-то, хоть и бестолковым, но новым: стали нужны составители проектов!..
Барон очень хорошо понимал, что составлять подобные проекты такой же вздор, как и
писать красноречивые канцелярские бумаги, но только он не умел этого делать, с юных лет не привык к тому, и вследствие этого для него ясно было, что на более высокие должности проползут вот эти именно составители проектов, а он при них — самое большое, останется чернорабочим.
На другой день после этого вечера
барон, сидя в своем нарядном кабинете,
писал в Петербург письмо к одному из бывших своих подчиненных...
Вы знаете всегдашнюю мою слабость к историческим занятиям (
барон, действительно, еще служа в Петербурге, весьма часто говорил подчиненным своим, что он очень любит историю и что будто бы даже
пишет что-то такое о ливонских рыцарях), но где же, как не в праматери русской истории, это делать?
Перечитав все это,
барон даже улыбнулся, зачем это он
написал об истории; но переписывать письма ему не захотелось, и он только продолжал его несколько поискреннее...
Барон пододвинул то и другое Анне Юрьевне. Она села и
написала...
— Позвольте!.. Позвольте!.. — воскликнул
барон, все время стоявший за плечом у Анны Юрьевны и смотревший, что она
пишет. — Так
писать нельзя, что вы в конце приписываете.
— Никакого тут яду нет. Не так бы к этим господам следовало
писать! — возразила Анна Юрьевна с неудовольствием, однако написанное прежде ею письмо изорвала, а продиктованное
бароном запечатала и отправила.
Барон вообще, день ото дня, все больше и больше начинал иметь на нее влияние, и это, по преимуществу, происходило оттого, что он казался Анне Юрьевне очень умным человеком.
Неточные совпадения
Хлестаков. Да, и в журналы помещаю. Моих, впрочем, много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже не помню. И всё случаем: я не хотел
писать, но театральная дирекция говорит: «Пожалуйста, братец,
напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в один вечер, кажется, всё
написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что было под именем
барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я
написал.
Барон вел процесс, то есть заставлял какого-то чиновника
писать бумаги, читал их сквозь лорнетку, подписывал и посылал того же чиновника с ними в присутственные места, а сам связями своими в свете давал этому процессу удовлетворительный ход. Он подавал надежду на скорое и счастливое окончание. Это прекратило злые толки, и
барона привыкли видеть в доме, как родственника.
— Расскажу всем, целому свету… нет, сначала тетке, потом
барону,
напишу к Штольцу — вот изумится-то!
— Еще раз вам повторяю,
барон, — твердо отчеканивая слова, говорил Версилов, — что Катерину Николаевну Ахмакову, которой я
написал это недостойное и болезненное письмо, я считаю не только наиблагороднейшим существом, но и верхом всех совершенств!
Писали, что один заграничный граф или
барон на одной венской железной дороге надевал одному тамошнему банкиру, при публике, на ноги туфли, а тот был так ординарен, что допустил это.