Евфросинья Потаповна. Да не об ученье peчь, а много очень добра изводят. Кабы свой материал, домашний, деревенский, так я бы слова не сказала,
а то купленный, дорогой, так его и жалко. Помилуйте, требует сахару, ванилю, рыбьего клею; а ваниль этот дорогой, а рыбий клей еще дороже. Ну и положил бы чуточку для духу, а он валит зря: сердце-то и мрет, на него глядя.
Карандышев. Она сама виновата: ее поступок заслуживал наказания. Я ей говорил, что это за люди; наконец она сама могла, она имела время заметить разницу между мной и ими. Да, она виновата, но судить ее, кроме меня, никто не имеет права,
а тем более оскорблять. Это уж мое дело; прощу я ее или нет; но защитником ее я обязан явиться. У ней нет ни братьев, ни близких; один я, только один я обязан вступиться за нее и наказать оскорбителей. Где она?
Неточные совпадения
Вожеватов. Не
то время. Прежде женихов-то много было, так и на бесприданниц хватало;
а теперь женихов-то в самый обрез; сколько приданых, столько и женихов, лишних нет — бесприданницам-то и недостает. Разве бы Харита Игнатьевна отдала за Карандышева, кабы лучше были?
Вожеватов. Не глупа,
а хитрости нет, не в матушку. У
той все хитрость да лесть,
а эта вдруг, ни с
того ни с сего, и скажет, что не надо.
Вожеватов. Еще как рад-то, сияет, как апельсин. Что смеху-то! Ведь он у нас чудак. Ему бы жениться поскорей да уехать в свое именьишко, пока разговоры утихнут, так и Огудаловым хотелось;
а он таскает Ларису на бульвар, ходит с ней под руку, голову так высоко поднял, что
того гляди наткнется на кого-нибудь. Да еще очки надел зачем-то,
а никогда их не носил. Кланяется — едва кивает; тон какой взял; прежде и не слыхать его было,
а теперь все «я да я, я хочу, я желаю».
Паратов. Нет, со мной, господа, нельзя, я строг на этот счет. Денег у него нет, без моего разрешения давать не велено,
а у меня как попросит, так я ему в руки французские разговоры, на счастье нашлись у меня; изволь прежде страницу выучить, без
того не дам… Ну и учит сидит. Как старается!
Я немножко виноват перед ней,
то есть так виноват, что не должен бы и носу к ним показывать; ну,
а теперь она выходит замуж, значит, старые счеты покончены, и я могу опять явиться, поцеловать ручки у ней и у тетеньки.
Кнуров. Вы можете мне сказать, что она еще и замуж-то не вышла, что еще очень далеко
то время, когда она может разойтись с мужем. Да, пожалуй, может быть, что и очень далеко,
а ведь, может быть, что и очень близко. Так лучше предупредить вас, чтоб вы еще не сделали какой-нибудь ошибки, чтоб знали, что я для Ларисы Дмитриевны ничего не пожалею… Что вы улыбаетесь?
Карандышев. После свадьбы когда вам угодно, хоть на другой день. Только венчаться непременно здесь, чтобы не сказали, что мы прячемся, потому что я не жених вам, не пара,
а только
та соломинка, за которую хватается утопающий.
Карандышев. Не обижайте!
А меня обижать можно? Да успокойтесь, никакой ссоры не будет: все будет очень мирно. Я предложу за вас тост и поблагодарю вас публично за счастие, которое вы делаете мне своим выбором, за
то, что вы отнеслись ко мне не так, как другие, что вы оценили меня и поверили в искренность моих чувств. Вот и все, вот и вся моя месть!
Огудалова.
А покупатели,
то есть покупательницы-то, есть?
Карандышев (разгорячаясь). Мы,
то есть образованные люди,
а не бурлаки.
Парaтов. Чтобы напоить хозяина, надо самому пить с ним вместе;
а есть ли возможность глотать эту микстуру, которую он вином величает.
А Робинзон — натура выдержанная на заграничных винах ярославского производства, ему нипочем. Он пьет да похваливает, пробует
то одно,
то другое, сравнивает, смакует с видом знатока, но без хозяина пить не соглашается;
тот и попался. Человек непривычный, много ль ему надо, скорехонько и дошел до восторга.
Вожеватов.
А еще артист! Стыдись! Цыганские песни, ведь это невежество.
То ли дело итальянская опера или оперетка веселенькая! Вот что тебе надо слушать. Чай, сам играл!
Карандышев.
То, господа, что она умеет ценить и выбирать людей. Да-с, Лариса Дмитриевна знает, что не все
то золото, что блестит. Она умеет отличать золото от мишуры. Много блестящих молодых людей окружали ее: но она мишурным блеском не прельстилась. Она искала для себя человека не блестящего,
а достойного…
Карандышев. Я, господа… (Оглядывает комнату.) Где ж они? Уехали? Вот это учтиво, нечего сказать! Ну, да
тем лучше! Однако когда ж они успели? И вы, пожалуй, уедете! Нет, уж вы-то с Ларисой Дмитриевной погодите! Обиделись? — понимаю. Ну, и прекрасно. И мы останемся в тесном семейном кругу…
А где же Лариса Дмитриевна? (У двери направо.) Тетенька, у вас Лариса Дмитриевна?
Паратов. Убьет он тебя или нет — это еще неизвестно;
а вот если ты не исполнишь сейчас же
того, что я тебе приказываю, так я тебя убью уж наверное! (Уходит в кофейную.)
Лариса (глубоко оскорбленная). Вещь… да, вещь. Они правы, я вещь,
а не человек. Я сейчас убедилась в
том, я испытала себя… я вещь! (С горячностью.) Наконец слово для меня найдено, вы нашли его. Уходите! Прошу вас, оставьте меня!
Неточные совпадения
Хлестаков. Да вот тогда вы дали двести,
то есть не двести,
а четыреста, — я не хочу воспользоваться вашею ошибкою; — так, пожалуй, и теперь столько же, чтобы уже ровно было восемьсот.
Хлестаков. Скажите, взрослых!
А как они… как они
того?..
(Насвистывает сначала из «Роберта», потом «Не шей ты мне, матушка»,
а наконец ни се ни
то.
Аммос Федорович.
А черт его знает, что оно значит! Еще хорошо, если только мошенник,
а может быть, и
того еще хуже.
Аммос Федорович. Да, нехорошее дело заварилось!
А я, признаюсь, шел было к вам, Антон Антонович, с
тем чтобы попотчевать вас собачонкою. Родная сестра
тому кобелю, которого вы знаете. Ведь вы слышали, что Чептович с Варховинским затеяли тяжбу, и теперь мне роскошь: травлю зайцев на землях и у
того и у другого.