Считали свой труд ни во что
Для нас эти люди простые,
Но
горечи в чашу не подлил никто,
Никто — из народа, родные!..
И тихого ангела бог ниспослал
В подземные копи, — в мгновенье
И говор, и грохот работ замолчал,
И замерло словно движенье,
Чужие, свои — со слезами в глазах,
Взволнованны, бледны, суровы,
Стояли кругом. На недвижных ногах
Не издали звука оковы,
И в воздухе поднятый молот застыл…
Всё тихо — ни песни, ни речи…
Казалось, что каждый здесь с нами делил
И
горечь, и счастие встречи!
Святая, святая была тишина!
Какой-то высокой печали,
Какой-то торжественной думы полна.
Будь он несколько помоложе — он заплакал бы от тоски, от скуки, от раздражения:
горечь едкая и жгучая, как
горечь полыни, наполняла всю его душу.
Не могу совладать с чувством
горечи и упрека — упрека себе, но все-таки мучительного, когда думаю о вас, о вашей любви, о вашем счастье.
Я даже чувствовал, как из глубины души во мне подымается вся
горечь презрения, но я инстинктивно защищал мою привязанность от этой горькой примеси, не давая им слиться.
Все было кончено, но Ромашов не чувствовал ожидаемого удовлетворения, и с души его не спала внезапно, как он раньше представлял себе, грязная и грубая тяжесть. Нет, теперь он чувствовал, что поступил нехорошо, трусливо и неискренно, свалив всю нравственную вину на ограниченную и жалкую женщину, и воображал себе ее
горечь, растерянность и бессильную злобу, воображал ее горькие слезы и распухшие красные глаза там, в уборной.