Неточные совпадения
В стары
годы на Горах росли леса кондовые, местами досель они уцелели, больше по тем местам, где чуваши́, черемиса да мордва живут. Любят те племена леса дремучие да рощи темные, ни один из них без ну́жды деревцá не тронет; рони́ть лес без пути, по-ихнему, грех великий, по старинному их закону: лес — жилище богов. Лес истреблять — Божество оскорблять, его дом разорять, кару
на себя накликать. Так думает мордвин, так думают и черемис, и чувашин.
Кроме того, народ тысячами каждый
год в отхожи промыслá расходится: кто в лоцманá, кто в Астрахань
на вонючие рыбны ватаги, кто в Сибирь
на золотые прииски, кто в Самарские степи пшеницу жать.
Тому назад
лет с пятьдесят потешали сергачи
на Липецкой ярмарке тамошний люд медвежьею пляской.
Чуть не каждый
год мир-община переделяет поля, оттого землю никто не удобряет, что-де за прибыль
на чужих работáть.
Заявили и они про находку, и за
год до смерти первый император земли
на Оке им пожаловал, ставили бы там заводы железные.
Через много
годов на место неудачливых муромцев
на Оку новые заводчики приехали: два туляка, братья Андрей да Иван Родивоновы — дети оружейника Поташова.
Трех
годов на новом месте не прожил, как умер в одночасье. Жена его померла еще в Родякове; осталось двое сыновей неженатых: Мокей да Марко. Отцовское прозвище за ними осталось — стали писаться они Смолокуровыми.
Зараз двух невест братья приглядели — а были те девицы меж собой свойственницы, сироты круглые, той и другой по восьмнадцатому годочку только что ми́нуло. Дарья Сергевна шла за Мокея, Олена Петровна за Марку Данилыча. Сосватались в Филипповки; мясоед в том
году был короткий, Сретенье в Прощено воскресенье приходилось, а старшему брату надо было в Астрахань до во́дополи съездить. Решили венчаться
на Красну горку, обе свадьбы справить зáраз в один день.
Домой воротясь, Марко Данилыч справил по брате доброе поминовенье: по тысяче нищих кажду субботу в его доме кормилось, целый
год канонницы из Комарова «негасиму» стояли, поминали покойника по керженским скитам, по черниговским слободам,
на Иргизе,
на Рогожском кладбище.
Только четыре годика прожил Марко Данилыч с женой. И те четыре
года ровно четыре дня перед ним пролетели. Жили Смолокуровы душа в душу, жесткого слова друг от дружки не слыхивали, косого взгляда не видывали.
На третий
год замужества родила Олена Петровна дочку Дунюшку, через полтора
года сыночка принесла,
на пятый день помер сыночек; неделю спустя за ним пошла и Олена Петровна.
— Родитель помер в одночасье!.. Брат в море потонул!.. Она, в таких молодых
годах, померла!.. Господи! Ты, по Писанию, мстишь до седьмого колена!.. Но ты ведь, Господи, и милостив!.. Излей
на меня всю ярость свою, но Дуню мою сохрани, Дуню помилуй!..
Каждый
год не по одному разу сплывал он в Астрахань
на рыбные промыслá, а в уездном городке, где поселился отец его, построил большой каменный дом, такой, что и в губернском городе был бы не из последних…
Отец-от отопком щи хлебал, матенка
на рогожке спала, в одном студеном шушунишке по пяти
годов щеголяла, зато какая-то, пес их знает, была елистраторша, а дочку за секлетаря, что ли, там за какого-то выдала…
Евдокиин день в том
году приходился в среду
на четвертой неделе поста; по старинному обычаю, за обедом подали «кресты» из тертого
на ореховом масле теста.
— А в позапрошлом
году, помните, как
на Троицу по «Общей минеи» стала было службу справлять да из Пятидесятницы простое воскресенье сделала?.. Грехи только с ней! — улыбаясь, сказала Дарья Сергевна. — К тому ж и то надо взять, Марко Данилыч, не нашего ведь она согласу…
Чтоб, не разлучаясь с Дуней, прожить несколько
лет вне смолокуровского дома и тем заглушить недобрые слухи, вздумала она склонить Марка Данилыча
на отдачу дочери для обученья в Манефину обитель.
Разговаривая так с Макриной, Марко Данилыч стал подумывать, не отдать ли ему Дуню в скиты обучаться. Тяжело только расстаться с ней
на несколько
лет… «А впрочем, — подумал он, — и без того ведь я мало ее, голубушку, видаю…
Лето в отъезде, по зимам тоже
на долгие сроки из дому отлучаюсь… Станет в обители жить, скиты не за тридевять земель, в свободное время завсегда могу съездить туда, поживу там недельку-другую, полюбуюсь
на мою голубушку да опять в отлучки — опять к ней».
— Да уж лето-то пущай ее погуляет, пущай поживет со мной… Ради ее и
на Низ не поеду — побуду останное время с Дунюшкой, нагляжусь
на нее, голубушку, — сказал Смолокуров.
Душевную бы чистоту хранила и бесстрастие телесное, от злых бы и плотских отлучалась, стыденьем бы себя украшала, в нечистых беседах не беседовала, а пошлет Господь судьбу — делала бы супругу все ко благожитию, чад воспитала бы во благочестии, о доме пеклась бы всячески, простирала бы руце своя
на вся полезная, милость бы простирала к бедному и убогому и тем возвеселила бы дни своего сожителя и
лета бы его миром исполнила…
И хоть та
лет на пять была постарше ее, но дружба завязалась между ними неразрывная.
Груня имела большое влияние
на подраставшую девочку, ее да Дарью Сергевну надо было Дуне благодарить за то, что, проживши семь
лет в Манефиной обители, она всецело сохранила чистоту душевных помыслов и внедрила в сердце своем стремление к добру и правде, неодолимое отвращенье ко всему лживому, злому, порочному.
Раз по пяти, иной
год и чаще наезжал в Комаров Марко Данилыч
на дочку поглядеть и каждый раз гащивал у нее недели по две и по три.
Сам-от каждый
год он к нему к Нефедову дню
на именины езжал.
Оптовый торг рыбой прямо с судов ведут: потому и не было у Смолокурова в ярманке лавки ни своей, ни наемной, каждый
год живал он
на которой-нибудь из баржей, каюты хорошие были в баржах-то устроены.
— Напрасно так говорите, — покачивая головой, сказал Смолокуров. — По нонешнему времени эта коммерция самая прибыльная — цены, что ни
год, все выше да выше, особливо
на икру. За границу, слышь, много ее пошло, потому и дорожает.
— Самый он и есть, — молвил Марко Данилыч. — Зиновий Алексеич допрежь и сам-от
на той мельнице жил, да вот
годов уж с пяток в городу́ дом себе поставил. Важный дом, настоящий дворец. А уж в доме — так чего-чего нет…
— И обойду, и посмотрю, и
на весах прикину и свою, и чужую, — гневно говорил Смолокуров. — А уж копейки разбойнику не спущу… Знаю я вас, не первый
год с вами хоровожусь!.. Только и норовят, бездельники, чтобы как ни
на есть хозяину в шапку накласть…
— Верно, — подтвердил Василий Фадеев. — По нонешним ценам у Макарья, пожалуй, и больше четырех-то целковых пришлось бы. Плотники ноне по рублю да рублю двадцати
на серебро брали, крючники по полтине да по шести гривен, солоносы по семи… Вот каки нонешним
годом Господь цены устроил… Да!
— Да, — продолжал Смолокуров, — этот тюлень теперича самое последнее дело. Не рад, что и польстился
на такую дрянь — всего только третий
год стал им займоваться… Смолоду у меня не лежало сердце к этому промыслу. Знаешь ведь, что от этого от самого тюленя брательнику моему, царство ему небесное, кончина приключилась: в море потоп…
— С покойным его родителем мы больше тридцати
годов хлеб-соль важивали, в приятельстве были… — продолжал Зиновий Алексеич. —
На моих глазах Никитушка и вырос. Жалко тоже!.. А уж добрый какой да разумный.
На сто восемьдесят миллионов, а
годами и больше того товару
на Макарьевскую свозится,
на сто шестьдесят и больше продается, и все обороты делаются по трактирам.
Лет шестьдесят тому, когда ставили ярманку возле Нижнего, строитель ее, ни словечка по-русски не разумевший, а народных обычаев и вовсе не знавший, пожелал, чтоб ярманочные дела
на новом месте пошли
на ту же стать,
на какую они в чужих краях идут.
Благо, что
лет через десять
на городской стороне Оки сгорел деревянный летний дом, где
на время ярманки живал губернатор.
— Нельзя мне нонешний
год на караване жить, — прихлебывая чай, отвечал Марко Данилыч. — Дочку привез с собой, хочу ей показать Макарьевскую. В каюте было бы ей беспокойно. Опять же наши товары
на этот счет не больно подходящие — не больно пригоже попахивают.
Хлеб и в Москву, а
годами и в Питер
на Калашникову пристань возил, а у Макарья торговал больше пшеном.
Не имея надежных помощников, чуть не круглый
год Зиновий Алексеич мыкался из стороны в сторону, все в разъездах да в разъездах, все от семьи в отлучке; то
на севе, то
на жниве, то
на иргизской мельнице, то
на сызранских круподерках, не то в Рыбной, в Питере, в Москве, у Макарья.
С сотню
годов и побольше того, когда еще красивый Вольск был дворцовой слободой Малы́ковкой, дедушка Зиновья Алексеича перебивался с копейки
на копейку, а в пугачевщину и совсем разорился.
Промысел его не из важных был; в дырявых лаптях, в рваной рубахе, с лямкой
на груди каждое
лето он раза по два и по три грузными шагами мерил неровный глинистый бечевник Волги от Саратова до Старого Макарья али до Рыбной.
Год толковали,
на другой — перестали, — новые толки в народе явились, старые разводить было не к чему, да и некогда.
На седьмой
год воротился Доронин
на родину, воротился не Алешкой беспутным, а «почтеннейшим Алексеем Степанычем».
А
на Мертвом Култуке Доронин в самом деле каждое
лето бывал. Ходил он туда
на промыслá, только не рыбные.
И первый
год, и второй греку верой и правдой служил он,
на третий, сведя знакомство с кизильбашами и даже выучась говорить по-ихнему, стал и свои пятаки продавать.
По пятнадцатому
году, когда тот дом только что обстроен был, вступила она под его кровлю хозяюшкой, всю почти жизнь провела в нем безвыездно и ни за что бы
на свете не согласилась
на старости
лет перебраться
на новое место.
Хоть Лиза двумя
годами была постарше сестры, но в их наружности почти никакой разницы не было: похожи друг
на дружку, ровно две капли воды.
Еще
годов не выходило Лизавете Зиновьевне, как матушки да тетушки мало-мальски заметных по купечеству женихов стали намекать насчет сватовства, но Татьяна Андревна речи их поворачивала
на шутку.
Года полтора от свах отбоя не было, до тех самых пор, как Зиновий Алексеич со всей семьей
на целую зиму в Москву уехал. Выгодное дельце у него подошло, но, чтобы хорошенько его обладить, надо было месяцев пять в Москве безвыездно прожить. И задумал Доронин всей семьей катить в Белокаменную, кстати ж, ни Татьяна Андревна, ни Лиза с Наташей никогда Москвы не видали и
на Рогожском кладбище сроду не маливались.
Хоть снежку
на перву порошу Зиновéй в тот
год и не принес, а Доронин, не будучи псовым охотником, про Зиновьев праздник и не слыхивал, однако ж задумал было в тот день
на всю знакомую Москву пир задать.
— Такое уж наше дело, — отвечал Меркулов. — Ведь я один, как перст, ни за мной, ни передо мной нет никого, все батюшкины дела
на одних моих плечах остались. С ранней весны в Астрахани проживаю, по весне
на взморье,
на ватагах,
летом к Макарью; а зиму больше здесь да в Петербурге.
Лет десять ему было уж, Микитушке, как родитель его, наскучив одинокой жизнью и тем, что в его богатом доме без бабы пустым пахло, без прямой хозяйки все лезло врознь, — вздумал жениться
на бедной молоденькой девушке.
— Помоложе тебя буду, а живешь же с попадьей да детей еще плодишь, — ответил сурово жених. — Не гляди
на меня, что волосом бел, то знай, что я крепостью цел.
Году не минет — крестить позову.
Неточные совпадения
Городничий (бьет себя по лбу).Как я — нет, как я, старый дурак? Выжил, глупый баран, из ума!.. Тридцать
лет живу
на службе; ни один купец, ни подрядчик не мог провести; мошенников над мошенниками обманывал, пройдох и плутов таких, что весь свет готовы обворовать, поддевал
на уду. Трех губернаторов обманул!.. Что губернаторов! (махнул рукой)нечего и говорить про губернаторов…
Частный пристав. Имею честь поздравить вас, ваше высокоблагородие, и пожелать благоденствия
на многие
лета!
Анна Андреевна. Ну что ты? к чему? зачем? Что за ветреность такая! Вдруг вбежала, как угорелая кошка. Ну что ты нашла такого удивительного? Ну что тебе вздумалось? Право, как дитя какое-нибудь трехлетнее. Не похоже, не похоже, совершенно не похоже
на то, чтобы ей было восемнадцать
лет. Я не знаю, когда ты будешь благоразумнее, когда ты будешь вести себя, как прилично благовоспитанной девице; когда ты будешь знать, что такое хорошие правила и солидность в поступках.
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То есть, не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что
лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают
на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и
на Онуфрия его именины. Что делать? и
на Онуфрия несешь.
Хлестаков, молодой человек
лет двадцати трех, тоненький, худенький; несколько приглуповат и, как говорят, без царя в голове, — один из тех людей, которых в канцеляриях называют пустейшими. Говорит и действует без всякого соображения. Он не в состоянии остановить постоянного внимания
на какой-нибудь мысли. Речь его отрывиста, и слова вылетают из уст его совершенно неожиданно. Чем более исполняющий эту роль покажет чистосердечия и простоты, тем более он выиграет. Одет по моде.