Как хотите, Марья Ивановна, гневайтесь, не гневайтесь, а уж я буду униженно и слезно просить вас,
в ножки стану кланяться и не встану, покамест не получу вашего согласия.
Досадно, а нечего делать. Пришлось обождать. Ему, никого выше себя не признававшему, пришлось теперь дожидаться слетышков, молокососов!.. Зато никто из рыбников раньше его с зятьями Доронина не увидится, никто лакомого кусочка не перебьет. А все-таки жутко надменному гордецу дожидаться… Да еще, пожалуй, кланяться придется им, упрашивать. Что делать? Выпадет случай — и свинье
в ножки поклонишься.
— Поди вот с ним!.. — говорил Марко Данилыч. — Сколько ни упрашивал, сколько ни уговаривал — все одно что к стене горох. Сам не знаю, как теперь быть. Ежель сегодня двадцати пяти тысяч не добудем — все пойдет прахом, а Орошин цены какие захочет, такие и уставит, потому будет он тогда сила, а мы все с первого до последнего
в ножки ему тогда кланяйся, милости у него проси. Захочет миловать — помилует, не захочет — хоть в гроб ложись.
Неточные совпадения
— Дела завтра… Или нет — послезавтра… Просить буду,
в землю поклонюсь, ручки,
ножки у тебя расцелую!.. Ты ведь друг, так смотри же выручай меня… Выручай, Никита Сокровенный!.. Вся надежда на тебя.
Распахнулась там занавеска… «Проснулась, встает моя дорогая… — думает Петр Степаныч. — Спроважу Ермила, к ней пойду… Пущай их там постригают!.. А мы?.. Насладимся любовью и все
в мире забудем. Пускай их
в часовне поют! Мы с нею
в блаженстве утонем… Какая
ножка у нее, какая…»
— Пьяников, пьяников!.. — радостно смеясь и весело глядя на Герасима, подобрав руки
в рукава рубашонки и прыгая на одной
ножке, весело вскрикивал Саввушка.
Давно он послал
в Астрахань наперсника своего Корнея Евстигнеева, ухитрился б там подставить
ножку не
в меру расходившемуся Орошину, но что-то долго от него никаких известий нет.
Все там было невзрачно и неряшливо: у одной стены стояла неприбранная постель, на ней весь
в пуху дубленый тулуп; у другой стены хромой на трех
ножках стол и на нем давно не чищенный и совсем почти позеленевший самовар, немытые чашки, растрепанные счетные книги, засиженные мухами счеты, засохшие корки калача и решетного хлеба, порожние полуштофы и косушки; тут же и приготовленное
в портомойню грязное белье.
— А я, батюшка, не жалуюсь. И слава Богу, что в рыболовы произвели. А то вот другого, такого же, как я, старика — Андрея Пупыря — в бумажную фабрику, в черпальную, барыня приказала поставить. Грешно, говорит, даром хлеб есть… А Пупырь-то еще на милость надеялся: у него двоюродный племянник в барской конторе сидит конторщиком; доложить обещался об нем барыне, напомнить. Вот те и напомнил!.. А Пупырь в моих глазах племяннику-то
в ножки кланялся.
— Он, непременно он, Лиодорка, убил… Хоть сейчас присягу приму.
В ножки поклонюсь, ежели ты его куда-нибудь в каторгу определишь. Туда ему и дорога.
— Схороню свою мордовку — тоже пойду в училище, поклонюсь учителю
в ножки, чтобы взял меня. Выучусь — в садовники наймусь к архирею, а то к самому царю!..
Неточные совпадения
— Это наше русское равнодушие, — сказал Вронский, наливая воду из ледяного графина
в тонкий стакан на
ножке, — не чувствовать обязанностей, которые налагают на нас наши права, и потому отрицать эти обязанности.
Она положила, согнувши, левую руку на его плечо, и маленькие
ножки в розовых башмаках быстро, легко и мерно задвигались
в такт музыки по скользкому паркету.
Для чего этим трем барышням нужно было говорить через день по-французски и по-английски; для чего они
в известные часы играли попеременкам на фортепиано, звуки которого слышались у брата наверху, где занимались студенты; для чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев; для чего
в известные часы все три барышни с М-llе Linon подъезжали
в коляске к Тверскому бульвару
в своих атласных шубках — Долли
в длинной, Натали
в полудлинной, а Кити
в совершенно короткой, так что статные
ножки ее
в туго-натянутых красных чулках были на всем виду; для чего им,
в сопровождении лакея с золотою кокардой на шляпе, нужно было ходить по Тверскому бульвару, — всего этого и многого другого, что делалось
в их таинственном мире, он не понимал, но знал, что всё, что там делалось, было прекрасно, и был влюблен именно
в эту таинственность совершавшегося.
Но когда его обнажили и мелькнули тоненькие-тоненькие ручки,
ножки, шафранные, тоже с пальчиками, и даже с большим пальцем, отличающимся от других, и когда он увидал, как, точно мягкие пружинки, Лизавета Петровна прижимала эти таращившиеся ручки, заключая их
в полотняные одежды, на него нашла такая жалость к этому существу и такой страх, что она повредит ему, что он удержал ее за руку.
Перебирать все эти пухленькие
ножки, натягивая на них чулочки, брать
в руки и окунать эти голенькие тельца и слышать то радостные, то испуганные визги; видеть эти задыхающиеся, с открытыми, испуганными и веселыми глазами, лица, этих брызгающихся своих херувимчиков, было для нее большое наслаждение.