Неточные совпадения
Сказав все, что известно доселе об истинной Таракановой, обращаемся к ловкой авантюристке, называвшейся дочерью императрицы Елизаветы и сделавшейся орудием в руках пресловутого
князя Карла Радзивила.
Князю Радзивилу, или, вернее
сказать, его приближенным, ибо у самого «пане коханку» едва ли бы достало на то смысла, пришла затейная мысль: выпустить из Западной Европы на Екатерину еще самозваного претендента на русский престол.
Отказ еще более воспламенил влюбленного
князя; он
сказал ей, что не может расстаться с ней и готов пожертвовать всем, чтобы только быть мужем милой Алины.
Что-то она затевала, но
князь не мог проникнуть ее замыслов; она только
сказала ему, что вместе с Огинским предпринимает блестящее и необыкновенно выгодное дело, и просила сто тысяч гульденов для начатия его.
К этому граф Орлов прибавил: «А случилось мне расспрашивать одного майора, который послан был от меня в Черную Гору и проезжал Рагузы и дни два в оных останавливался, и он там видел
князя Радзивила и сказывал, что она еще в Рагузах, где как Радзивилу, так и оной женщине великую честь отдавали и звали его, чтоб он шел на поклон, но оный, услышав такое всклепанное имя, поопасся идти к злодейке,
сказав притом, что эта женщина плутовка и обманщица, а сам старался из оных мест уехать, чтобы не подвергнуть себя опасности».
«Непременным условием предложенного мне брака с
князем Римской империи, —
сказала при этом принцесса аббату Рокотани, — поставляли мне переход в римско-католическую веру, но публично отречься от греческого исповедания в моем положении все равно что отречься от прав на русский престол.
Он
сказал, что «всклепавшая на себя имя» действительно немало времени жила в Рагузе с
князем Радзивил ом, но уехала вместе с ним в Венецию.
Когда собрались в путь и корабль был уже готов к отплытию,
князь Радзивил поручил мне проводить на него «иностранную даму»,
сказав, что это русская «великая княжна», рожденная покойною императрицей Елизаветою Петровною от тайного, но законного брака.
Мне не для чего было оставаться в Риме; я, как уже
сказала, намеревалась ехать в Геную, чтоб оттуда продолжать путь в Оберштейн к жениху моему,
князю Лимбургу...
Хотя она и
сказала, что
князь Радзивил говорил ей, что она, достигнув принадлежащего ей по праву русского престола, может быть полезна для Польши, но этим фельдмаршал не удовольствовался.
— Послушайте меня, —
сказал добрейший
князь Голицын, — ради вашей собственной пользы,
скажите мне все откровенно и чистосердечно. Это одно может спасти вас от самых плачевных последствий.
Мая 31-го фельдмаршал
князь Голицын послал показание пленницы к императрице и в донесении своем упомянул, что она стоит на одном: «сама себя великою княжной не называла; это выдумки других», и
сказала это очень смело, даже и в то время, когда ей указано на противоречащее тому показание Доманского.
Получив этот рескрипт,
князь Голицын послал в Алексеевский равелин секретаря следственной комиссии Ушакова. Ушаков объявил заключенной, что в случае дальнейшего упорства ее во лжи будут употреблены крайние способы для узнания самых тайных ее мыслей.Пленница клялась, что показала одну только сущую правду, и говорила с такою твердостию, с такою уверенностью, что Ушаков, возвратясь к фельдмаршалу, выразил ему личное свое убеждение, что она
сказала всю правду.
Она
сказала неправду. Мы знаем уже, что письма эти писаны ею из Германии, задолго до пребывания в Рагузе, и что их не отправил по назначению барон фон-Горнштейн.
Князь Голицын должен был знать это из бумаг, находившихся у него под руками, но почему-то не обратил на это внимания и не заметил пленнице несообразности ее слов.
Князь Голицын несколько помолчал и потом
сказал...
Пленница стояла на своем. Ни «доказательные статьи», на которые так рассчитывала императрица, ни доводы, приводимые фельдмаршалом, нимало не поколебали ее. Она твердила одно, что первое показание ее верно, что она
сказала все, что знает, и более сказанного ничего не знает. Это рассердило наконец и добрейшего
князя Голицына. В донесении своем императрице (от 13 июля) об этом свидании с пленницей он называет ее «наглою лгуньей».
— Вы в своем показании утверждали, —
сказал ему
князь, — что самозванка перед вами неоднократно называла себя дочерью императрицы Елизаветы Петровны. Решитесь ли вы уличить ее в этих словах на очной ставке?
— Умоляю вас, —
сказал он, обращаясь к фельдмаршалу, — простите мне, что я отрекся от первого моего показания и не хотел стать на очную ставку с этою женщиной. Мне жаль ее, бедную. Наконец, я откроюсь вам совершенно: я любил ее и до сих пор люблю без памяти. Я не имел сил покинуть ее, любовь приковала меня к ней, и вот — довела до заключения. Не деньги, которые она должна была мне, но страстная, пламенная любовь к ней заставила меня покинуть
князя Радзивила и отправиться с ней в Италию.
— Я писала в Константинополь из Венеции к купцу Мелину, —
сказала она, — чтоб он переслал в Персию письма мои к Гамету и
князю Гали. Гамета в письме своем я просила, чтоб он приискал для моего помещения дом в Испагани, так как я предполагала туда ехать, а к
князю Гали обратилась за деньгами. Я просила у него сто тысяч гульденов.
Если же арестантка не захочет о том слышать, то
сказать ей, что в случае открытия своего происхождения она тотчас же получит возможность восстановить сношения свои с
князем Лимбургским».
«Услышав от меня сии слова, пленница сначала, видимо, поколебалась, — пишет
князь Голицын в своем донесении, — но потом тоном, внушавшим истинное доверие,
сказала, что она хорошо узнала и оценила меня (
князя Голицына), вполне надеется на мое доброе сердце и сострадание к ее положению, а потому откроет мне всю тайну, если я обещаю сохранить ее в тайне.
Августа 6 она получила небольшое облегчение от болезни и просила доктора
сказать фельдмаршалу, что к 8 числу она постарается кончить свое письмо.
Князь Голицын донес об этом императрице. В этом донесении он заметил между прочим, что ожидаемое от пленницы письмо покажет, нужно ли будет прибегать к помощи священника, чтобы посредством исповеди получить полное сознание арестантки. Августа 9 фельдмаршал получил письмо пленницы.
Но расчеты пленницы не увенчались успехом. Голицын не обратил особого внимания на новое ее показание. Ему оставалось одно: исполняя повеление императрицы, обещать Елизавете брак с Доманским и даже возвращение в Оберштейн к
князю Лимбургскому. Приехав нарочно для того в Петропавловскую крепость, он прежде всего отправился в комнату, занимаемую Доманским, и
сказал ему, что брак его с той женщиной, которую знал он под именем графини Пиннеберг, возможен и будет заключен хоть в тот же день, но с условием.
Добрейший
князь Александр Михайлович был рассержен неудачей своих расспросов. Он строго
сказал пленнице...
— Зачем же вы прежде не
сказали мне, что вы супруга
князя Лимбургского?
Когда пленница несколько успокоилась,
князь завел речь о Доманском. Она слушала равнодушно, но когда Голицын
сказал, что Доманский неотступно просит руки ее и что, если она хочет, может выйти за него замуж хоть в тот же самый день, пленница засмеялась.
Пленница отвечала решительным отказом. Она не хотела видеть Доманского и
сказала, что и в таком случае не могла бы выйти за него замуж, если б этот поляк по своему образованию и развитию более подходил к ней, потому что дала клятву
князю Филиппу Лимбургскому и считает себя уже неразрывно с ним связанною.
— Стоя на краю гроба и ожидая суда пред самим всевышним богом, —
сказала она, — уверяю, что все, что ни говорила я
князю Голицыну, что ни писала к нему и к императрице, — правда. Прибавить к сказанному ничего не могу, потому что ничего больше не знаю.
К новому 1776 году императрица возвратилась из Москвы в Петербург. Возвратились двор и высшие правительственные лица, в числе их и генерал-прокурор
князь Вяземский. Ему, вместе с фельдмаршалом
князем Голицыным, поручено было кончить в тайной экспедиции дело о «всклепавшей на себя имя» или, точнее
сказать, дело о сопровождавших ее арестантах.
Он, по обыкновению, окружал себя огромною свитой прихлебателей, хвастался и безнаказанно лгал перед ними, охотился с магнатами, а иногда и с ксендзами, на медведей, бражничал с боготворившею его шляхтой, перебранивался с виленским римско-католическим епископом, от времени до времени делал свойственные ему одному эксцентрические выходки [Так, однажды во время бала, на который съехалось в Несвиж множество гостей,
князь Радзивил
сказал, что завтра будет зима.