Неточные совпадения
Вскоре по вступлении на престол Екатерины II Григорий Григорьевич Орлов, стремившийся занять положение, подобное положению Разумовского,
сказал императрице, что брак Елизаветы, о котором пишут иностранцы, действительно был совершен, и у Разумовского есть письменные на то доказательства.
Сказав все, что известно доселе об истинной Таракановой, обращаемся к ловкой авантюристке, называвшейся дочерью
императрицы Елизаветы и сделавшейся орудием в руках пресловутого князя Карла Радзивила.
Завещание
императрицы Елизаветы Петровны сделано в пользу одной ее дочери, в нем не упоминается о моем брате. Было бы слишком долго объяснять здесь причину этого, достаточно
сказать, что он в настоящее время предводительствует племенами, всегда верными законным своим государям и теперь поддерживающими права Елизаветы II.
Когда собрались в путь и корабль был уже готов к отплытию, князь Радзивил поручил мне проводить на него «иностранную даму»,
сказав, что это русская «великая княжна», рожденная покойною
императрицей Елизаветою Петровною от тайного, но законного брака.
— Вы должны
сказать, по чьему наученью выдавали себя за дочь
императрицы Елизаветы Петровны?
Фельдмаршал еще раз начал было уговаривать пленницу
сказать всю правду: кто научил ее выдавать себя дочерью
императрицы Елизаветы Петровны, с кем по этому предмету находилась она в сношениях и в чем состояли ее замыслы?
— Повторяю, что
сказала прежде: сама себя дочерью русской
императрицы я никогда не выдавала. Это выдумка не моя, а других.
Мая 31-го фельдмаршал князь Голицын послал показание пленницы к
императрице и в донесении своем упомянул, что она стоит на одном: «сама себя великою княжной не называла; это выдумки других», и
сказала это очень смело, даже и в то время, когда ей указано на противоречащее тому показание Доманского.
— Судя по ее произношению, думаю, что она полька, —
сказал адмирал
императрице.
Пленница стояла на своем. Ни «доказательные статьи», на которые так рассчитывала
императрица, ни доводы, приводимые фельдмаршалом, нимало не поколебали ее. Она твердила одно, что первое показание ее верно, что она
сказала все, что знает, и более сказанного ничего не знает. Это рассердило наконец и добрейшего князя Голицына. В донесении своем
императрице (от 13 июля) об этом свидании с пленницей он называет ее «наглою лгуньей».
— Вы в своем показании утверждали, —
сказал ему князь, — что самозванка перед вами неоднократно называла себя дочерью
императрицы Елизаветы Петровны. Решитесь ли вы уличить ее в этих словах на очной ставке?
Смущенный и совершенно растерянный, Доманский
сказал пленнице, что она в разговорах с ним действительно называла себя дочерью русской
императрицы Елизаветы Петровны.
— Доманский беспрестанно приставал ко мне с своими несносными вопросами: правда ли, что я дочь
императрицы? Он надоел мне, и, чтоб отделаться от него, быть может, я и
сказала ему в шутку, что он теперь говорит. Теперь я хорошенько не помню.
Августа 6 она получила небольшое облегчение от болезни и просила доктора
сказать фельдмаршалу, что к 8 числу она постарается кончить свое письмо. Князь Голицын донес об этом
императрице. В этом донесении он заметил между прочим, что ожидаемое от пленницы письмо покажет, нужно ли будет прибегать к помощи священника, чтобы посредством исповеди получить полное сознание арестантки. Августа 9 фельдмаршал получил письмо пленницы.
Но расчеты пленницы не увенчались успехом. Голицын не обратил особого внимания на новое ее показание. Ему оставалось одно: исполняя повеление
императрицы, обещать Елизавете брак с Доманским и даже возвращение в Оберштейн к князю Лимбургскому. Приехав нарочно для того в Петропавловскую крепость, он прежде всего отправился в комнату, занимаемую Доманским, и
сказал ему, что брак его с той женщиной, которую знал он под именем графини Пиннеберг, возможен и будет заключен хоть в тот же день, но с условием.
Что он был побочный сын графа Алексея Григорьевича, это не подлежит никакому сомнению, но действительно ли мать его была не кто другая, как «всклепавшая на себя имя» принцесса Владимирская, — утвердительно
сказать нельзя, пока не будет извлечено из архивов все относящееся как до истинной дочери
императрицы Елизаветы Петровны, так и до самозванки, судьбу которой мы описываем.
— Стоя на краю гроба и ожидая суда пред самим всевышним богом, —
сказала она, — уверяю, что все, что ни говорила я князю Голицыну, что ни писала к нему и к
императрице, — правда. Прибавить к сказанному ничего не могу, потому что ничего больше не знаю.
По разрешении сих грехов, духовник возобновил вчерашние увещания, чтоб умирающая
сказала всю истину об ее происхождении и замыслах против
императрицы и указала бы на тех, кто внушил ей мысль назваться русскою великою княжной и кто был соучастником в ее замыслах.
Больная опять
сказала, что сама не знает о своем происхождении и, не имев никаких преступных замыслов против России и
императрицы Екатерины, не имела и сообщников.
К новому 1776 году
императрица возвратилась из Москвы в Петербург. Возвратились двор и высшие правительственные лица, в числе их и генерал-прокурор князь Вяземский. Ему, вместе с фельдмаршалом князем Голицыным, поручено было кончить в тайной экспедиции дело о «всклепавшей на себя имя» или, точнее
сказать, дело о сопровождавших ее арестантах.
Неточные совпадения
— Вы просите за Гринева? —
сказала дама с холодным видом. —
Императрица не может его простить. Он пристал к самозванцу не из невежества и легковерия, но как безнравственный и вредный негодяй.
Марья Ивановна приняла письмо дрожащею рукою и, заплакав, упала к ногам
императрицы, которая подняла ее и поцеловала. Государыня разговорилась с нею. «Знаю, что вы не богаты, —
сказала она, — но я в долгу перед дочерью капитана Миронова. Не беспокойтесь о будущем. Я беру на себя устроить ваше состояние».
Императрица сидела за своим туалетом. Несколько придворных окружали ее и почтительно пропустили Марью Ивановну. Государыня ласково к ней обратилась, и Марья Ивановна узнала в ней ту даму, с которой так откровенно изъяснялась она несколько минут тому назад. Государыня подозвала ее и
сказала с улыбкою: «Я рада, что могла сдержать вам свое слово и исполнить вашу просьбу. Дело ваше кончено. Я убеждена в невинности вашего жениха. Вот письмо, которое сами потрудитесь отвезти к будущему свекру».
Когда Нехлюдов
сказал ему, что он хотел писать письмо
императрице, он
сказал, что действительно это дело очень трогательное, и можно бы при случае рассказать это там.
Говорят, что
императрица, встретив раз в доме у одного из своих приближенных воспитательницу его детей, вступила с ней в разговор и, будучи очень довольна ею, спросила, где она воспитывалась; та
сказала ей, что она из «пансионерок воспитательного дома».