Неточные совпадения
— Кто тебе про сговор сказал? — ответил Патап Максимыч. — И на разум мне
того не приходило. Приедут
гости к имениннице — вот и все. Ни смотрин, ни сговора не будет; и про
то, чтоб невесту пропить, не будет речи. Поглядят друг на дружку, повидаются, поговорят кой о чем и ознакомятся, оно все-таки лучше. Ты покаместь Настасье ничего не говори.
Поутру на другой день вся семья за ведерным самоваром сидела. Толковал Патап Максимыч с хозяйкой о
том, как и чем
гостей потчевать.
— Коли дома есть, так и ладно. Только смотри у меня, чтобы не было в чем недостачи. Не осрами, — сказал Патап Максимыч. — Не
то, знаешь меня, —
гости со двора, а я за расправу.
На другой день после
того у Чапуриных баню топили. Хоть дело было и не в субботу, но как же приехавших из Комарова
гостей в баньке не попарить? Не по-русски будет, не по старому завету. Да и сам Патап Максимыч такой охотник был попариться, что ему хоть каждый день баню топи.
— А баба-то, пожалуй, и правдой обмолвилась, — сказал
тот, что постарше был. — Намедни «хозяин» при мне на базаре самарского купца Снежкова звал в
гости, а у
того Снежкова сын есть, парень молодой, холостой; в Городце частенько бывает. Пожалуй, и в самом деле не свадьба ль у них затевается.
— Только-то? — сказала Фленушка и залилась громким хохотом. — Ну, этих пиров не бойся, молодец. Рукобитью на них не бывать! Пусть их теперь праздничают, — а лето придет, мы запразднуем: тогда на нашей улице праздник будет… Слушай: брагу для
гостей не доварят, я тебя сведу с Настасьей. Как от самой от нее услышишь
те же речи, что я переносила, поверишь тогда?.. А?..
— Как отцу сказано, так и сделаем, — «уходом», — отвечала Фленушка. — Это уж моих рук дело, слушайся только меня да не мешай. Ты вот что делай: приедет жених, не прячься, не бегай, говори с ним, как водится, да словечко как-нибудь и вверни, что я, мол, в скитах выросла, из детства, мол, желание возымела Богу послужить, черну рясу надеть… А потом просись у отца на лето к нам в обитель
гостить, не
то матушку Манефу упроси, чтоб она оставила у вас меня. Это еще лучше будет.
— Да Бог ее знает:
то походит,
то поваляется. Года уж, видно, такие становятся. Великим постом на седьмой десяток перевалит, — говорил Авдей, провожая
гостя.
Обе дочери и Груня были на
ту пору в Осиповке; из обители, куда в ученье были отданы, они
гостить приезжали…
Как Никитишна ни спорила, сколько ни говорила, что не следует готовить к чаю этого стола, что у хороших людей так не водится, Патап Максимыч настоял на своем, убеждая куму-повариху
тем, что «ведь не губернатор в
гости к нему едет, будут люди свои, старозаветные, такие, что перед чайком от настоечки никогда не прочь».
— Непутный! — молвила Аксинья Захаровна, подавая брату чашку лянсина. — Тоже чаю!.. Не в коня корм!.. Алексеюшка, — продолжала она, обращаясь к Лохматому, — пригляди хоть ты за ним, голубчик, как гости-то приедут… Не допускай ты его к
тому столу, не
то ведь разом насвищется.
Минуты через две Патап Максимыч ввел в горницу новых
гостей.
То был удельный голова Песоченского приказа Михайло Васильич Скорняков с хозяюшкой, приятель Патапа Максимыча.
— Не побрезгуйте, Данило Тихоныч, деревенской хлебом-солью… Чем богаты,
тем и рады… Просим не прогневаться, не взыскать на убогом нашем угощенье… Чем Бог послал! Ведь мы мужики серые, необтесанные, городским порядкам не обвыкли… Наше дело лесное, живем с волками да медведями… Да потчуй, жена, чего молчишь, дорогих
гостей не потчуешь?
— Что же это ты, на срам, что ли, хочешь поднять меня перед
гостями?.. А?.. На смех ты это делаешь, что ли?.. Да говори же, спасенница… Целый, почитай, вечер с
гостями сидела, все ее видели, и вдруг, ни с
того ни с сего, ночью, в самые невесткины именины, домой собраться изволила!.. Сказывай, что на уме?.. Ну!.. Да что ты проглотила язык-от?
— Оборони Господи! — воскликнула Манефа, вставая со стула и выпрямляясь во весь рост. — Прощай, Фленушка… Христос с тобой… — продолжала она уже
тем строгим, начальственным голосом, который так знаком был в ее обители. — Ступай к
гостям… Ты здесь останешься… а я уеду, сейчас же уеду… Не смей про это никому говорить… Слышишь? Чтоб Патап Максимыч как не узнал… Дела есть, спешные — письма получила… Ступай же, ступай, кликни Анафролию да Евпраксеюшку.
И казначей отец Михей повел
гостей по расчищенной между сугробами, гладкой, широкой, усыпанной красным песком дорожке, меж
тем как отец гостиник с повозками и работниками отправился на стоявший отдельно в углу монастыря большой, ставленный на высоких подклетах гостиный дом для богомольцев и приезжавших в скит по разным делам.
Десять годов
тому, как они
гостить приезжали к нам…
Часа через полтора игумен и
гости проснулись. Отец Спиридоний притащил огромный медный кунган с холодным игристым малиновым медом, его не замедлили опорожнить. После
того отец Михаил стал показывать Патапу Максимычу скит свой…
— Ах ты, любезненькой мой!.. Ах ты, кормилец наш! — восклицал отец Михаил, обнимая Патапа Максимыча и целуя его в плечи. — Пошли тебе, Господи, доброго здоровья и успеха во всех делах твоих за
то, что памятуешь сира и убога… Ах ты, касатик мой!.. Да что это, право, мало ты
погостил у нас. Проглянул, как молодой месяц, глядь, ан уж и нет его.
— Э, полноте, матушка, — ответила Марья Гавриловна. — Разве за
тем я в обитель приехала, чтоб по
гостям на пиры разъезжать? Спокой мне нужен, тихая жизнь… Простите, матушка, — прибавила она, поклонясь игуменье и намереваясь идти домой.
Зашли разговоры о
том, о сем, и Гаврила Маркелыч с удовольствием узнал, что
гость его в самом деле сын московского богача Масляникова.
Жених пополовел — в лице ни кровинки. Зарыдала Марья Гавриловна. Увели ее под руки. Гаврила Маркелыч совсем растерялся, захмелевший Масляников на сына накинулся, бить его вздумал.
Гости один по другому вон.
Тем и кончился Машин сговор.
До
того увлеклась смехотворными рассказами, что, выскочив на середь горницы, пошла в лицах представлять
гостей, подражая голосу, походке и ухваткам каждого.
— Ин самоварчик не поставить ли? — уговаривала
гостя мать казначея. — Ко мне бы в келью пожаловали, побеседовали бы маленько, а
тем временем и матушка Назарета подошла бы и матушка Манефа проснулась бы.
Там
гостям рады, туда уж успели дохнуть, что московские желают своего епископа, и по письмам Стуколова скорехонько занялись
того попа Егора в архиереи поставить…
— Обожди, друг, маленько. Скорого дела не хвалят, — ответила Манефа. — Ты вот
погости у нас — добрым
гостям мы рады всегда, — а
тем временем пособоруем, тебя позовем на собрание — дело-то и будет в порядке… Не малое дело, подумать да обсудить его надо… Тебе ведь не к спеху? Можешь недельку, другую
погостить?
— О брате вздумала… Патап на ум пришел… Знался он с отцом-то Михаилом, с
тем красноярским игумном… Постом к нему в
гости ездил… с
тем… Ну, с
тем самым человеком…
— И не поминай, — сказала Манефа. — Тут, Василий Борисыч, немало греха и суеты бывает, — прибавила она, обращаясь к московскому
гостю. — С раннего утра на гробницу деревенских много найдет, из городу тоже наедут, всего ведь только пять верст дó городу-то… Игрища пойдут, песни, сопели, гудки… Из ружей стрельбу зачнут… А что под вечер творится — о
том не леть и глаголати.
— То-то. Не мели
того, что осталось на памяти, — молвил Патап Максимыч. — А родителю скажи: деньгами он мне ни копейки не должен… Что ни забрано, все тобой заслужено… Бог даст, выпадет случай — сам повидаюсь,
то же скажу… На празднике-то
гостивши, не сказал ли чего отцу с матерью?
— Напрасно, ваше степенство, обижать так изволите, — ловко помахивая салфеткой и лукаво усмехаясь, вступился любимовец. — Мы не из таковских. Опять же хозяин этого оченно не любит, требует, чтобы все было с настоящей, значит, верностью… За всякое время во всем готовы
гостя уважить со всяким нашим почтением. На
том стоим-с!..
— Не может быть
того, чтоб Трифонов сын воровскими делами стал заниматься, — молвил Михайло Васильич. — Я у Патапа Максимыча намедни на хозяйкиных именинах
гостил. Хорошие люди все собрались… Тогда впервые и видел я Алексея Лохматого. С нами обедал и ужинал. В приближеньи его Патап Максимыч держит и доверье к нему имеет большое. Потому и не может
того быть, чтоб Алексей Лохматый на такие дела пошел. А впрочем, повижусь на днях с Патапом Максимычем, спрошу у него…
И только что завидит которая желанного
гостя, тотчас красную нитку из опояски вон, и с молитвой царю Константину и матери Олене наклоняется над грядкой, и
тою ниткой перевязывает выглянувший на свет Божий цветочек.
Напившись чаю, за столы садились. В бывшей Настиной светлице села Манефа с соборными старицами, плачея Устинья Клещиха с вопленницами да еще кое-кто из певчих девиц, в
том числе, по приказу игуменьи, новая ее наперсница Устинья Московка. Мирские
гости расселись за столы, расставленные по передним горницам. Там рыбными яствами угощал их Патап Максимыч, а в Настиной светлице села с постниками Аксинья Захаровна и угощала их уставны́м сухояденьем.
— Так как же ты,
гость дорогой, в Неметчину-то ездил?.. Много, чай, поди, было с тобой всяких приключеньев? — говорил Патап Максимыч Василью Борисычу. А
тот сидел во образе смирения, учащал воздыхания, имел голову наклонну, сердце покорно, очи долу обращены.
—
Тому делу нельзя быть, чтоб раньше трех ден
гостей отпустить… Сорочины что именины — до троих суток роспуску нет, — говорил Патап Максимыч на неотступные просьбы тосковавшего по перепелам Михайла Васильича.
—
Гость гостю рознь — иного хоть брось, а с другим рад бы век свековать, — отвечал на
те слова Патап Максимыч. — С двора съехали
гости дешевые, а вы мои дорогие — ложись, помирай, а раньше трех ден отпуска нет.
И должны были
гости покориться воле Патапа Максимыча. Было бы напрасным трудом спорить с ним. Не родился
тот на свет, кто бы переспорил его.
— Пустое городишь, — прервал ее Чапурин. — Не исправник в
гости сбирается, не становой станет кельи твои осматривать.
То вспомни: куда эти питерские чиновники ни приезжали, везде после них часовни и скиты зорили… Иргиз возьми, Лаврентьев монастырь, Стародубские слободы… Тут как ни верти, а дошел, видно, черед и до здешних местов…Чтó же ты, как распорядилась на всякий случай?
— То-то благодетели!.. Чтобы духу их не было, пока Прасковья у тебя
гостит, — строго сказал Патап Максимыч.
— То-то, смотри поостерегись, — молвила Манефа и, пожелав
гостю спокойного сна, низко ему поклонилась и отправилась в келью…
— Прежде пяти дён вряд ли воротимся, — ответила Манефа. — Патап Максимыч скоро
гостей отпускать не любит… В понедельник, надо думать, будем домой не
то во вторник.
— Учиться надо, Алексей Трифоныч, — ответил маклер. — Наука не больно хитрая… В трактиры почаще ходите, в
те, куда хорошие купцы сбираются, слушайте, как они меж себя разговаривают, да помаленьку и перенимайте… А еще лучше, в коммерческий клуб ходите… Хотите, я вас
гостем туда запишу?..
— Какую кладь?.. — с усмешкой сказал
тот. —
Гостей принимают аль кто по надобности придет. — И, отступив в сторону от двери, примолвил: — Наверх пожалуйте.
— Уехали-то вы, матушка, поутру, а вечером
того же дня
гость к ней наехал, весь вечер сидел с ней, солнышко взошло, как пошел от нее. Поутру опять долго сидел у ней и обедал, а после обеда куда-то уехал. И как только уехал, стала Марья Гавриловна в дорогу сряжаться, пожитки укладывать… Сундуков-то что, сундуков-то!.. Боле дюжины. Теперь в домике, опричь столов да стульев, нет ничего, все свезла…
— А на другой день после
того, как гость-от от нее уехал, за конями-то, знаешь, глядим мы, пошла она, этак перед самыми вечернями, разгуляться за околицу…
Город ли
то Кидиш, что во дни стародавние от «поганой рати» спасен был Ильей Муромцем, славный ли город Пóкидыш, куда ездил богатырь Суровец Суздалец гостить-пировать у ласкового князя Михайлы Ефимонтьевича, не отсюда ль ветлужский князь Никита Байборода чинил набеги на земли московские, пробираясь лесами до Соли Галицкой, — молчат преданья [Былины об Илье Муромце и про Суровца Суздальца.
Родители
тому не внимали,
гостей на свадьбу созывали, сына своего с
той девицей венчали…
Поставив на стол кулебяку, сотворила мать Таисея семипоклонный устáвный нача́л. А с ней творили
тот обряд и приезжие
гости. Игуменьи друг дружке поклонились и меж собой поликовались.
— Невмоготу было, матушка, истинно невмоготу, — сдержанно и величаво ответила Манефа. — Поверь слову моему, мать Таисея, не в силах была добрести до тебя… Через великую силу и по келье брожу… А сколько еще хлопот к послезавтраму!.. И
то с ума нейдет, о чем будем мы на Петров день соборовать… И о
том гребтится, матушка, хорошенько бы гостей-то угостить, упокоить бы… А Таифушки нет, в отлучке… Без нее как без рук… Да тут и беспокойство было еще — наши-то богомолки ведь чуть не сгорели в лесу.
Хитры были, догадливы келейные матери. В
те самые дни, как народ справлял братчины, они завели по обителям годовые праздники. После торжественной службы стали угощать званых и незваных,
гости охотно сходились праздновать на даровщину.
То же пиво,
то же вино,
та же брага сыченая,
те же ватрушки, пироги и сочовки, и все даровое. Молёного барашка нет, а зато рыбы — ешь не хочу. А рыба такая, что серому люду не всегда удается и поглядеть на такую… Годы за годами — братчин по Керженцу не стало.