Неточные совпадения
— Сказано, не пущу! — крикнула Аксинья Захаровна. — Из головы выбрось снег полоть!.. Ступай, ступай в моленну, прибирайте к утрени!.. Эки бесстыжие, эки вольные стали — матери не слушают!.. Нет, девки, приберу вас к
рукам… Что выдумали! За околицу!.. Да отец-то съест меня, как узнает, что я за околицу вас ночью отпустила… Пошли, пошли в моленную!
— Спасибо, парень.
Руки у тебя золотые, добывай
отцу, — молвил Трифон. — Саввушка, а Саввушка! — крикнул он, отворив дверь в сени, где младший сын резал из баклуш ложки.
Бросила горшки свои Фекла; села на лавку и, ухватясь
руками за колена, вся вытянулась вперед, зорко глядя на сыновей. И вдруг стала такая бледная, что краше во гроб кладут. Чужим теплом Трифоновы дети не грелись, чужого куска не едали, родительского дома отродясь не покидали. И никогда у
отца с матерью на мысли того не бывало, чтобы когда-нибудь их сыновьям довелось на чужой стороне хлеб добывать. Горько бедной Фекле. Глядела, глядела старуха на своих соколиков и заревела в источный голос.
— В работники хочешь? — сказал он Алексею. — Что же? Милости просим. Про тебя слава идет добрая, да и сам я знаю работу твою: знаю, что
руки у тебя золото… Да что ж это, парень? Неужели у вас до того дошло, что
отец тебя в чужи люди посылает? Ведь ты говоришь,
отец прислал. Не своей волей ты рядиться пришел?
— Сядь-ка рядком, потолкуем ладком, — сказал Патап Максимыч, сажая Настю рядом с собой и обнимая
рукою стан ее. — Что, девка, раскручинилась? Молви
отцу. Может, что и присоветует.
— Ну вот, умница, — сказала она, взявши
руками раскрасневшиеся от подавляемого волнения Настины щеки. — Молодец девка! Можно чести приписать!.. Важно
отца отделала!.. До последнего словечка все слышала, у двери все время стояла… Говорила я тебе, что струсит… По-моему вышло…
— Уходом. Ты, Настя, молчи, слез не рони, бела лица не томи: все живой
рукой обделаем. Смотри только, построже с
отцом разговаривай, а слез чтоб в заводе при нем не бывало. Слышишь?
— Как
отцу сказано, так и сделаем, — «уходом», — отвечала Фленушка. — Это уж моих
рук дело, слушайся только меня да не мешай. Ты вот что делай: приедет жених, не прячься, не бегай, говори с ним, как водится, да словечко как-нибудь и вверни, что я, мол, в скитах выросла, из детства, мол, желание возымела Богу послужить, черну рясу надеть… А потом просись у
отца на лето к нам в обитель гостить, не то матушку Манефу упроси, чтоб она оставила у вас меня. Это еще лучше будет.
— Только сам ты, Алексеюшка, понимать должон, — сказал Патап Максимыч, — что к такой должности на одно лето приставить тебя мне не с
руки. В годы-то
отец отпустит ли тебя?
А коммерция из
рук не валится, большая помога
отцу.
Видится ей, что держит она на одной
руке белокурую кудрявую девочку, другою обнимает
отца ее, и сколько счастья, сколько радости в его ясных очах…
— А вот что, Патап Максимыч, — сказал паломник, — город городом, и ученый твой барин пущай его смотрит, а вот я что еще придумал. Торопиться тебе ведь некуда. Съездили бы мы с тобой в Красноярский скит к
отцу Михаилу. Отсель
рукой подать, двадцати верст не будет. Не хотел я прежде про него говорить, — а ведь он у нас в доле, — съездим к нему на денек, ради уверенья…
«Должно быть, и выпить не дурак, — подумал Патап Максимыч, глядя на
отца игумна. — Как есть молодец на все
руки».
— Покушай ушицы-то, любезненькой ты мой, — угощал
отец Михаил Патапа Максимыча, — стерлядки, кажись, ничего себе, подходящие, — говорил он, кладя в тарелку дорогому гостю два огромных звена янтарной стерляди и налимьи печенки. — За ночь нарочно гонял на Ветлугу к ловцам. От нас ведь
рукой подать, верст двадцать. Заходят и в нашу Усту стерлядки, да не часто… Расстегайчиков к ушице-то!.. Кушайте, гости дорогие.
— Да ты постой, погоди, не сбивай меня с толку, — молил
отец Михаил, отмахиваясь
рукою. — Скажи путем, про какие деньги ты поминаешь?..
Переглядев бумажки, игумен заговорил было с паломником, назвал его и любезненьким и касатиком; но «касатик», не поднимая головы, махнул
рукой, и среброкудрый Михаил побрел из кельи на цыпочках, а в сенях строго-настрого наказал
отцу Спиридонию самому не входить и никого не пускать в гостиную келью, не помешать бы Якиму Прохорычу.
Сереже семь лет минуло, и
отец, помолясь пророку Науму, чтоб отрока Сергея на ум наставил, дал ему в
руки букварь да указку и принялся учить его грамоте.
Замолк Евграф Макарыч, опустил голову, слезы на глазах у него выступили. Но не смел супротив родителя словечка промолвить. Целу ночь он не спал, горюя о судьбе своей, и на разные лады передумывал, как бы ему устроить, чтоб
отец его узнал Залетовых, чтобы Маша ему понравилась и согласился бы он на их свадьбу. Но ничего придумать не мог. Одолела тоска, хоть
руки наложить, так в ту же пору.
— Тятенька! — вне себя от радости закричал Евграф, кидаясь
отцу в ноги и целуя его
руки. — Тятенька! Благослови вас Господи!
— Не бывает разве, что
отец по своенравию на всю жизнь губит детей своих? — продолжала, как полотно побелевшая, Марья Гавриловна, стоя перед Манефой и опираясь
рукою на стол. — Найдет, примером сказать, девушка человека по сердцу, хорошего, доброго, а родителю забредет в голову выдать ее за нужного ему человека, и начнется тиранство… девка в воду, парень в петлю… А родитель
руками разводит да говорит: «Судьба такая! Богу так угодно».
—
Руки вымой, — настаивала Аксинья Захаровна. — Сейчас мой… При мне — чтоб я видела!.. Настасья! Принеси
отцу руки мыть.
— Слушай-ка, что я скажу тебе, — положив
руку на плечо Алексея и зорко глядя ему в глаза, молвил Патап Максимыч. — Человек ты молодой, будут у тебя другой
отец, другая мать… Их-то станешь ли любить?.. Об них-то станешь ли так же промышлять, будешь ли покоить их и почитать по закону Божьему?..
Девка — чужая добыча: не я, так другой бы…» Но, как ни утешал себя Алексей, все-таки страхом подергивало его сердце при мысли: «А как Настасья да расскажет
отцу с матерью?..» Вспоминались ему тревожные сны: страшный образ гневного Патапа Максимыча с засученными рукавами и тяжелой дубиной в
руках, вспоминались и грозные речи его: «Жилы вытяну, ремней из спины накрою!..» Жмурит глаза Алексей, и мерещится ему сверкающий нож в
руках Патапа, слышится вой ватаги работников, ринувшихся по приказу хозяина…
Стоит у могилки Аксинья Захаровна, ронит слезы горькие по лицу бледному, не хочется расставаться ей с новосельем милой доченьки… А
отец стоит: скрестил
руки, склонил голову, сизой тучей скорбь покрыла лицо его… Все родные, подруги, знакомые стоят у могилы, слезами обливаючись… И только что певицы келейные пропели «вечную память», Устинья над свежей могилою новый плач завела, обращаясь к покойнице...
Возвращаясь в подклет мимо опустелой Настиной светлицы, он невольно остановился. Захотелось взглянуть на горенку, где в первый раз поцеловал он Настю и где, лежа на смертной постели, умоляла она
отца не платить злом своему погубителю. Еще утром от кого-то из домашних слышал он, что Аксинья Захаровна в постели лежит. Оттого не боялся попасть ей на глаза и тем нарушить приказ Патапа Максимыча… Необоримая сила тянула Алексея в светлицу… Робкой
рукой взялся он за дверную скобу и тихонько растворил дверь.
Батюшка
отец Игнатий обещался ему здешний народ приговаривать на новы места идти, и великий боярин Потемкин с тем словом к царице возил его, и она, матушка, с
отцом Игнатием разговор держала, про здешнее положенье расспрашивала и к
руке своей царской старца Божия допустила.
Когда ж воевода перевез старца Арсения с другими
отцами на берег, тогда заступлением Пресвятыя Богородицы избег он
руки мучителевы и, пришед в лес, узрел Казанскую чудотворную икону по облакам ходящу…
Принят же был от
отца Софонтия вторым чином, пострижения иноческого от
руки его сподобился и, живя безысходно в келии, все священные действа над приходящими совершал.
Инда
руки опустились у Алексея, когда дочитал он письмо Патапа Максимыча. «Что за человек, что за милостивец! — думает он. — И впрямь не всякий
отец об сыне так печется, как он обо мне… И это после того… после такой обиды!..»
— В дальнюю сторонушку!.. На три-то годика!.. — всплеснув
руками, зарыдала Фекла Абрамовна и, поникши головой, тяжело опустилась на скамейку. — Покидаешь ты нас, дитятко!.. Покидаешь
отца с матерью!.. Покидаешь родиму́ сторонушку!..
Озадачили Алексея
отцовы речи.
Руки опустил и нос повесил.
От гробницы матери Феклы
рукой подать до Улангера. Торопились поспеть к трапезе и потому прибавили шагу. Василий Борисыч обратился к
отцу Иосифу...
— Ни единый час не изнесу ее из моленной, — тихо, но с твердой решимостью сказала мать Августа. — Больше ста семидесяти годов стоит она на одном месте. Ни при старых матерях, ни при мне ее не трогивали, опричь пожарного случая. Не порушу завета первоначальника шарпанского
отца Арсения. Он заповедовал не износить иконы из храма ни под каким видом. У нас на то запись
руки его…
Поклонился Самоквасов
отцу Родиону, а тот, подавая ему
руку, запросто, с усмешкой промолвил...
Отец Родион поднял было
руку на благословение, но спросил жениха...