Неточные совпадения
— Да что же
не знаться-то?.. Что ты за тысячник такой?.. Ишь гордыня какая налезла, — говорила Фекла. — Чем Карп Алексеич
не человек? И денег вволю, и начальство его знает. Глянь-ка на него, человек
молодой, мирским захребетником был, а теперь перед ним всяк шапку ломит.
— Эту тошноту мы вылечим, — говорил Патап Максимыч, ласково приглаживая у дочери волосы. —
Не плачь, радость скажу.
Не хотел говорить до поры до времени, да уж, так и быть, скажу теперь. Жениха жди, Настасья Патаповна. Прикатит к матери на именины… Слышишь?.. Славный такой,
молодой да здоровенный, а богач какой!.. Из первых… Будешь в славе, в почете жить, во всяком удовольствии… Чего молчишь?.. Рада?..
— Никогда я Настасье про иночество слова
не говорила, — спокойно и холодно отвечала Манефа, — беседы у меня с ней о том никогда
не бывало. И нет ей моего совета, нет благословения идти в скиты. Молода еще, голубушка, —
не снесешь… Да у нас таких
молодых и
не постригают.
— А баба-то, пожалуй, и правдой обмолвилась, — сказал тот, что постарше был. — Намедни «хозяин» при мне на базаре самарского купца Снежкова звал в гости, а у того Снежкова сын есть, парень
молодой, холостой; в Городце частенько бывает. Пожалуй, и в самом деле
не свадьба ль у них затевается.
— Куда ж ему в зятья к мужику идти, — сказал Матвей, — у него, братец ты мой, заводы какие в Самаре, дома, я сам видел; был ведь я в тех местах в позапрошлом году. Пароходов своих четыре ли, пять ли.
Не пойдет такой зять к тестю в дом. Своим хозяйством, поди, заживут. Что за находка ему с
молодой женой, да еще с такой раскрасавицей, в наших лесах да в болотах жить!
— Да ведь ты еще
не видала Снежкова, — сказал Патап Максимыч. — Может, приглянется. Парень
молодой, разумный.
— Верю, тятя, — молвила Настя. — Только вот что скажи ты мне: где ж у него был разум, как он сватал меня?
Не видавши ни разу, — ведь
не знает же он, какова я из себя, пригожа али нет, —
не слыхавши речей моих, —
не знает, разумна я али дура какая-нибудь. Знает одно, что у богатого отца
молодые дочери есть, ну и давай свататься. Сам, тятя, посуди, можно ли мне от такого мужа счастья ждать?
Вся деревня сбежится смотреть, как
молодые, поклонясь в землю, лежат,
не шелохнувшись, ниц перед отцом, перед матерью, выпрашивая прощенья, а отец с матерью ругают их ругательски и клянут, и ногами в головы пихают, а после того и колотить примутся: отец плетью, мать сковородником.
— Стану глядеть, Максимыч, — отвечала Аксинья. — Как
не смотреть за
молодыми девицами! Только, по моему глупому разуму, напрасно ты про Настю думаешь, чтоб она такое дело сделала… Скор ты больно на речи-то, Максимыч!.. Давеча девку насмерть напугал. А с испугу мало ль какое слово иной раз сорвется. По глупости, спросту сказала.
Бивали Даренку старые, бивали ее
молодые, от деревенских ребятишек проходу
не было.
Пришла беда, откуда она и
не чаяла: толкнул бес свекра в ребро, навел на него искушение; зачал старый
молодую сноху на любовь склонять, отходу ей
не дает, ровно пришил его кто к сарафану Никитишны.
Отец ее был хоть
не из великих тысячников, но все же достатки имел хорошие и жил душа в душу с
молодой женой, утешаясь,
не нарадуясь на подраставшую Груню.
— Хорошая невеста, — продолжал свое Чапурин. — Настоящая мать будет твоим сиротам… Добрая, разумная. И жена будет хорошая и хозяйка добрая. Да к тому ж
не из бедных — тысяч тридцать приданого теперь получай да после родителей столько же, коли
не больше, получишь. Девка
молодая, из себя красавица писаная… А уж добра как, как детей твоих любит:
не всякая, братец, мать любит так свое детище.
— Бог простит, Бог благословит, — сказала, кланяясь в пояс, Манефа, потом поликовалась [У старообрядцев монахи и монахини, иногда даже христосуясь на Пасхе,
не целуются ни между собой, ни с посторонними. Монахи с мужчинами, монахини с женщинами только «ликуются», то есть щеками прикладываются к щекам другого. Монахам также строго запрещено «ликоваться» с мальчиками и с
молодыми людьми, у которых еще ус
не пробился.] с Аграфеной Петровной и низко поклонилась Ивану Григорьичу.
— В годы взял. В приказчики. На место Савельича к заведенью и к дому приставил, — отвечал Патап Максимыч. — Без такого человека мне невозможно: перво дело, за работой глаз нужен, мне одному
не углядеть; опять же по делам дом покидаю на месяц и на два, и больше: надо на кого заведенье оставить. Для того и взял
молодого Лохматого.
Умаливал, упрашивал Патап Максимыч старинного друга-приятеля переночевать у него, насилу уговорил. Согласился Стуколов с условием, что
не увидит больше Снежковых, ни старого, ни
молодого. Возненавидел он их.
— А летом, — продолжал он, — Стужины и другие богатые купцы из наших в Сокольниках да в парке на дачах живут. Собираются чуть
не каждый Божий день вместе все, кавалеры, и девицы, и
молодые замужние женщины. Музыку ездят слушать, верхом на лошадях катаются.
— Молодость! — молвил старый Снежков, улыбаясь и положив руку на плечо сыну. — Молодость, Патап Максимыч, веселье на уме… Что ж?..
Молодой квас — и тот играет, а коли млад человек
не добесится, так на старости с ума сойдет… Веселись, пока молоды. Состарятся, по крайности будет чем
молодые годы свои помянуть. Так ли, Патап Максимыч?
Ужин готов. Патап Максимыч стал гостей за стол усаживать. Явились и стерляди, и индейки, и другие кушанья, на славу Никитишной изготовленные. Отличилась старушка: так настряпала, что
не жуй,
не глотай, только с диву брови подымай.
Молодой Снежков, набравшийся в столицах толку по части изысканных обедов и тонких вин,
не мог скрыть своего удивленья и сказал Аксинье Захаровне...
Долго в своей боковушке рассказывала Аксинья Захаровна Аграфене Петровне про все чудное, что творилось с Настасьей с того дня, как отец сказал ей про суженого. Толковали потом про
молодого Снежкова. И той и другой
не пришелся он по нраву. Смолкла Аксинья Захаровна, и вместо плаксивого ее голоса послышался легкий старушечий храп: започила сном именинница. Смолкли в светлице долго и весело щебетавшие Настя с Фленушкой. Во всем дому стало тихо, лишь в передней горнице мерно стучит часовой маятник.
Вольный ход, куда хочешь, и полная свобода настали для недавней заточенницы. Но, кроме часовни и келий игуменьи, никуда
не ходит она. Мерзок и скверен стал ей прекрасный Божий мир. Только в тесной келье, пропитанной удушливым запахом воска, ладана и деревянного масла, стало привольно дышать ей… Где-то вы, кустики ракитовые, где ты, рожь высокая, зыбучая?.. Греховно, все греховно в глазах
молодой белицы…
— Ладно ль это будет, кормилец? Сам посуди, что люди зачнут говорить: хозяин в отлучке, дочери невесты,
молодой парень с ними ест да пьет… И
не знай чего наскажут! — говорила Аксинья Захаровна.
— Ай да Петряй! Клевашный [Проворный, сметливый, разумный.] парень! — говорил
молодой лесник, Захаром звали, потряхивая кудрями. — Вот, брат, уважил так уважил… За этот горох я у тебя, Петряйко, на свадьбе так нарежусь, что целый день песни играть да плясать
не устану.
— Живет у меня
молодой парень, на все дела руки у него золотые, — спокойным голосом продолжал Патап Максимыч. — Приказчиком его сделал по токарням, отчасти по хозяйству. Больно приглянулся он мне — башка разумная. А я стар становлюсь, сыновьями Господь
не благословил, помощников нет, вот и хочу я этому самому приказчику
не вдруг, а так, знаешь, исподволь, помаленько домовое хозяйство на руки сдать… А там что Бог даст…
Молодая настоятельница ушла в подземелье и несколько дней
не возвращалась…
— Домового закармливать, — бойко отвечала красивая, пышущая здоровьем и силой Марьюшка, головщица правого клироса, после Фленушки первая баловница всей обители. На руках ее носили и старые матери и
молодые белицы за чудный голос. Подобного ему
не было по всем скитам керженским, чернораменским.
— Что ж, матушка, дело
молодое — шутки да смехи еще на уме… Судьбы Господь
не посылает ли? — умильно спросила мать Евсталия. — Женишка
не приискали ль родители-то?
— Злочинницы! — резко сказала Манефа, ходя взад и вперед по келье. — Бога
не боятся, людей
не стыдятся!.. На короткое время обители нельзя покинуть!.. Чем бы
молодых учить, а они, гляди-ко!.. Как смирились?
Растерявшись,
не догадалась даже поблагодарить
молодого человека,
не взглянула даже на него хорошенько.
—
Не плачьте-с… они придут… сейчас придут-с, — успокаивал ее
молодой человек. — Будемте стоять здесь на одном месте, непременно придут-с.
Взглянула Маша на
молодого человека, и сердце у нее упало. Сроду
не видала она таких красавцев. Да и где было видеть их, сидя дома чуть
не взаперти?
Дня через два
молодой Масляников приехал к Гавриле Маркелычу будто китайку торговать, хоть ему ни до какой китайки дела
не было.
— Про это что говорить, — молвила Машина мать. — Только уж
не прогневайтесь, Макар Тихоныч, старый
молодому не ровня, наше с вами время прошло.
— Про это бабушка-то надвое сказала, — ляпнул подгулявший Макар Тихоныч. — Хоть седа борода, а за
молодого еще постою. Можно разве Евграшку со мной равнять? Да он ногтя моего
не стоит!.. А гляди, какую королеву за себя брать вздумал…
Не по себе, дурак, дерево клонишь — выбирай сортом подешевле, — прибавил он, обратясь к оторопевшему сыну.
Куда деваться двадцатипятилетней вдове, где приклонить утомленную бедами и горькими напастями голову? Нет на свете близкого человека, одна как перст, одна голова в поле,
не с кем поговорить,
не с кем посоветоваться. На другой день похорон писала к брату и матери Манефе, уведомляя о перемене судьбы, с ней толковала
молодая вдова, как и где лучше жить — к брату ехать
не хотелось Марье Гавриловне, а одной жить
не приходится. Сказала Манефа...
— Правда твоя, правда, Пантелеюшка, — охая, подтвердила Таифа. —
Молодым девицам с чужими мужчинами в одном доме жить
не годится… Да и
не только жить, видаться-то почасту и то опасливое дело, потому человек
не камень, а
молодая кровь горяча… Поднеси свечу к сену, нешто
не загорится?.. Так и это… Долго ль тут до греха? Недаром люди говорят: «Береги девку, что стеклянну посуду, грехом расшибешь — ввек
не починишь».
— Лекарь говорит, — сказала Марья Гавриловна, — что надо отдалить от матушки всякие заботы, ничем
не беспокоить ее… А одной тебе, Фленушка,
не под силу день и ночь при ней сидеть… Надо бы еще кого из
молодых девиц… Марьюшку разве?
Ходит Ярилушка по темны́м лесам, бродит Хмелинушка по селам-деревня́м. Сам собою Яр-Хмель похваляется: «Нет меня, Ярилушки, краше, нет меня, Хмеля, веселее — без меня, веселого, песен
не играют, без меня,
молодого, свадеб
не бывает…»
Тронет Яр-Хмель алым цветком сонную девицу, заноет у ней ретивое,
не спится
молодой,
не лежится, про милого, желанного гребтится…
А девкам-то нашим, даже черницам из
молодых разве
не соблазн было слушать?..
— Вот бы на клирос в нашу «певчую стаю» такого певца залучить, — закинув бойко голову, молвила
молодая пригожая смуглянка с пылавшими страстным огнем очами. Звали ее Устиньей, прозывали Московкой, потому что
не один год сряду в Москве у купцов в читалках жила.
Вспомнил Алексей, как на утренней заре видел он
молодую вдову, вспомнил про песню ее кручинную, про звонкий душевный голос и про внезапный переполох ее… И чего так испугалась она?.. Его ли приметила?.. Иль, завидя звонариху, спешно укрылась от нее с глаз долой?
Не разгадать Алексею.
— Аксинья Захаровна с неделю места пробудет здесь, она бы и отвезла письмо, — продолжала Манефа. — А тебе, коли наспех послан, чего по-пустому здесь проживать? Гостя
не гоню, а
молодому человеку старушечий совет даю: коли послан по хозяйскому делу, на пути
не засиживайся, бывает, что дело, часом опозданное, годом
не наверстаешь… Поезжай-ка с Богом, а Марье Гавриловне я скажу, что протурила тебя.
В лесу стояло полное затишье, лист на дереве
не дрогнет, ветерок
не шевельнет
молодую травку, только иволги, снегири и малиновки на разные голоса меж собой перекликаются…
Не утай, скажи, касатка моя, ластушка,
Ты чего, моя касатушка, спужалася?
Отчего ты в могилушку сряжалася?
Знаешь, того ты спужалася, моя ластушка,
Что ноне годочки пошли все слезóвые,
Молодые людушки пошли все обманные,
Холосты ребята пошли нонь бессовестные…
— Рядом с паломником к пруту прикован, — отвечал Алексей. — Я ведь в лицо-то его
не знаю, да мне сказали: «Вот этот высокий, ражий, седой — ихний игумен, отец Михаил»; много их тут было, больше пятидесяти человек —
молодые и старые. Стуколова сам я признал.
Не доходя конного двора, Дементий остановился. Постоял, постоял и, повернув в сторону, спешными шагами пошел к крайней кельенке сиротского ряда… А жила в той кельенке
молодая бабенка, тетка Семениха… А была та Семениха ни девка, ни вдова, ни мужняя жена — мирской человек, — солдатка.
— Да что я за баламутница в самом деле? — резко ответила Фленушка. — Что в своей обители иной раз посмеюсь, иной раз песню мирскую спою?.. Так это, матушка, дома делается, при своих,
не у чужих людей на глазах… Вспомнить бы тебе про себя, как в самой-то тебе
молодая кровь еще бродила.
Сжавшись в кучку, матери держались в сторонке. Рассевшись в тени меж деревьев, поминали они преподобного отца Софонтия привезенными из обителей яствами и приглашали знакомых разделить с ними трапезу. Отказов
не было, и вскоре больше полутораста человек, разделясь на отдельные кучки, в строгом молчаньи ели и пили во славу Божию и на помин души отца Софонтия… Деревенские парни и горожане обступили келейниц и, взглядывая на
молодых старочек и на пригоженьких белиц, отпускали им разные шуточки.
Вот впереди других идет сухопарая невысокого роста старушка с умным лицом и добродушным взором живых голубых глаз. Опираясь на посох, идет она
не скоро, но споро, твердой, легкой поступью и оставляет за собой ряды дорожных скитниц. Бодрую старицу сопровождают четыре иноки́ни, такие же, как и она, постные, такие же степенные.
Молодых с ними
не было, да очень
молодых в их скиту и
не держали… То была шарпанская игуменья, мать Августа, с сестрами. Обогнав ряды келейниц, подошла к ней Фленушка.