Неточные совпадения
— Ты, Аксинья, к себе на именины жди дорогих
гостей. Обещались пироги
есть у именинницы.
— Кто тебе про сговор сказал? — ответил Патап Максимыч. — И на разум мне того не приходило. Приедут
гости к имениннице — вот и все. Ни смотрин, ни сговора не
будет; и про то, чтоб невесту пропить, не
будет речи. Поглядят друг на дружку, повидаются, поговорят кой о чем и ознакомятся, оно все-таки лучше. Ты покаместь Настасье ничего не говори.
— Коли дома
есть, так и ладно. Только смотри у меня, чтобы не
было в чем недостачи. Не осрами, — сказал Патап Максимыч. — Не то, знаешь меня, —
гости со двора, а я за расправу.
На другой день после того у Чапуриных баню топили. Хоть дело
было и не в субботу, но как же приехавших из Комарова
гостей в баньке не попарить? Не по-русски
будет, не по старому завету. Да и сам Патап Максимыч такой охотник
был попариться, что ему хоть каждый день баню топи.
— А баба-то, пожалуй, и правдой обмолвилась, — сказал тот, что постарше
был. — Намедни «хозяин» при мне на базаре самарского купца Снежкова звал в
гости, а у того Снежкова сын
есть, парень молодой, холостой; в Городце частенько бывает. Пожалуй, и в самом деле не свадьба ль у них затевается.
— Только-то? — сказала Фленушка и залилась громким хохотом. — Ну, этих пиров не бойся, молодец. Рукобитью на них не бывать! Пусть их теперь праздничают, — а лето придет, мы запразднуем: тогда на нашей улице праздник
будет… Слушай: брагу для
гостей не доварят, я тебя сведу с Настасьей. Как от самой от нее услышишь те же речи, что я переносила, поверишь тогда?.. А?..
— Как отцу сказано, так и сделаем, — «уходом», — отвечала Фленушка. — Это уж моих рук дело, слушайся только меня да не мешай. Ты вот что делай: приедет жених, не прячься, не бегай, говори с ним, как водится, да словечко как-нибудь и вверни, что я, мол, в скитах выросла, из детства, мол, желание возымела Богу послужить, черну рясу надеть… А потом просись у отца на лето к нам в обитель
гостить, не то матушку Манефу упроси, чтоб она оставила у вас меня. Это еще лучше
будет.
— Да ведь я
было затем и приехал, чтобы звать тебя стол ради жениха урядить, — сказал Патап Максимыч. — На Аксиньины именины
гостить к нам с отцом собирается.
Ожидая в
гости жениха, он,
бывши в последний раз в городе, купил в мебельной лавке горки, чтобы все свои подарки выставить напоказ.
— Как же это возможно, — отвечала хозяйка. — Сама не приглядишь, все шиворот-навыворот да вон на тараты пойдет… А после за ихнюю дурость принимай от
гостей срам да окрик от Патапа Максимыча… Сама знаешь, родная, какие
гости у нас
будут! Надо, чтобы все
было прибрано показистее.
Всегда спокойная, никогда ничем не возмутимая, красным солнцем сияла она в мужнином доме, и куда вчуже ни показывалась, везде ей
были рады, как светлому
гостю небесному, куда ни войдет, всюду несет с собою мир, лад, согласье и веселье.
Обе дочери и Груня
были на ту пору в Осиповке; из обители, куда в ученье
были отданы, они
гостить приезжали…
Весело, радостно встретили дорогих
гостей в Осиповке. Сначала, как водится, уставные поклоны
гости перед иконами справили, потом здороваться начали с хозяевами. Приветам, обниманьям, целованьям, казалось, не
будет конца. Особенно обрадовались Аграфене Петровне дочери Патапа Максимыча.
На другом столе
были расставлены заедки, какими по старому обычаю прежде всюду, во всех домах угощали
гостей перед сбитнем и взварцем, замененными теперь чаем.
Как Никитишна ни спорила, сколько ни говорила, что не следует готовить к чаю этого стола, что у хороших людей так не водится, Патап Максимыч настоял на своем, убеждая куму-повариху тем, что «ведь не губернатор в
гости к нему едет,
будут люди свои, старозаветные, такие, что перед чайком от настоечки никогда не прочь».
Алексей
был в будничном кафтане. Справив уставные поклоны перед иконами и низко поклонясь хозяевам и
гостям, стал он перед Патапом Максимычем.
Не
будь тут Патапа Максимыча, сумел бы он по-свойски ответить сестрице, сиди тут хоть сотня
гостей.
— Не исправник ли, чтоб ему пусто
было, аль не становой ли? — с досадой сказал Патап Максимыч, вставая с места и направляясь к двери. — Вот уж, поистине, незваный
гость хуже татарина.
Минуты через две Патап Максимыч ввел в горницу новых
гостей. То
был удельный голова Песоченского приказа Михайло Васильич Скорняков с хозяюшкой, приятель Патапа Максимыча.
Не успели Скорняковы по первой чашке чая
выпить, как новые
гости приехали: купец из города, Самсон Михайлыч Дюков, да пожилой человек в черном кафтане с мелкими пуговками и узеньким стоячим воротником, — кафтан, какой обыкновенно носят рогожские, отправляясь к службе в часовню.
— Постой, постой маленько, Яким Прохорыч, — молвила Аксинья Захаровна, подавая Стуколову чашку чая. — Вижу, о чем твоя беседа
будет… Про святыню станешь рассказывать… Фленушка! Подь кликни сюда матушку Манефу. Из самого, мол, Иерусалима приехал
гость, про святые места рассказывать хочет… Пусть и Евпраксеюшка придет послушать.
Струя золотого песку, пущенная паломником, ошеломила
гостей Патапа Максимыча. При Снежковых разговор не клеился. Даниле Тихонычу показалось странным, что ему отвечают нехотя и невпопад и что сам хозяин
был как бы не по себе.
— Ну, не как в Москве, а тоже живут, — отвечал Данило Тихоныч. — Вот по осени в Казани
гостил я у дочери, к зятю на именины попал, важнецкий бал задал, почитай, весь город
был. До заутрень танцевали.
— Винца-то, винца,
гости дорогие, — потчевал Патап Максимыч, наливая рюмки. — Хвалиться не стану: добро не свое, покупное, каково — не знаю, а люди
пили, так хвалили. Не знаю, как вам по вкусу придется. Кушайте на здоровье, Данило Тихоныч.
Чуть не до полночи пировали
гости за ужином. Наконец разошлись. Не все скоро заснули; у всякого своя дума
была. Ни сон, ни дрема что-то не ходят по сеням Патапа Максимыча.
— Оборони Господи! — воскликнула Манефа, вставая со стула и выпрямляясь во весь рост. — Прощай, Фленушка… Христос с тобой… — продолжала она уже тем строгим, начальственным голосом, который так знаком
был в ее обители. — Ступай к
гостям… Ты здесь останешься… а я уеду, сейчас же уеду… Не смей про это никому говорить… Слышишь? Чтоб Патап Максимыч как не узнал… Дела
есть, спешные — письма получила… Ступай же, ступай, кликни Анафролию да Евпраксеюшку.
— Кого Господь даровал? — спросил дядя Онуфрий. — Зиму зименскую от чужих людей духу не
было, на конец лесованья
гости пожаловали.
— Да ведь сказано
было вратарю, что Стуколов Яким
гостей привез… Сказывали отцу игумну аль нет еще?
До десятка собак с разнообразным лаем, ворчаньем и хрипеньем бросились на вошедших. Псы
были здоровенные, жирные и презлые. Кроме маленькой шавки, с визгливым лаем задорно бросившейся
гостям под ноги, каждая собака в одиночку на волка ходила.
— Повечерие на отходе, — чуть не до земли кланяясь Патапу Максимычу, сказал отец Спиридоний, монастырский гостиник, здоровенный старец, с лукавыми, хитрыми и быстро, как мыши, бегающими по сторонам глазками. — Как угодно вам
будет,
гости дорогие, — в часовню прежде, аль на гостиный двор, аль к батюшке отцу Михаилу в келью? Получаса не пройдет, как он со службой управится.
— Любезненькой ты мой! Касатик ты мой! — приветствовал он, ликуясь с
гостем. — Давно
была охота повидаться с тобой. Давно наслышан, много про тебя наслышан, вот и привел Господь свидеться.
— Дивная старица! — сказал отец Михаил. — Духовной жизни, опять же от Писания какая начетчица, а уж домостроительница какая!.. Поискать другой такой старицы, во всем христианстве не найдешь!.. Ну,
гости дорогие, в трапезу не угодно ли?.. Сегодня день недельный, а ради праздника сорока мучеников полиелей — по уставу вечерняя трапеза полагается: разрешение
елея. А в прочие дни святыя Четыредесятницы ядим единожды в день.
— В исправности
будет, отче святый, — смиренно отвечал будильник, низко кланяясь. — Постараюсь
гостям угодить.
— Отец Михей говорит, что
есть у него малая толика живеньких окуньков да язей, да линь с двумя щучками, так он хотел еще уху
гостям сготовить, — сказал отец Спиридоний.
«Яко, глаголют, святый жертвенник, тако и братская трапеза во время обеда — равны
суть…» Да ты что осовел, отец Спиридоний, подливай-ка гостям-то, не жалей обительского добра…
— Ахти, закалякался я с тобой, разлюбезный ты мой, Патап Максимыч, — сказал он. — Слышь, вторы кочета
поют, а мне к утрени надо вставать… Простите,
гости дорогие, усните, успокойтесь… Отец Спиридоний все изготовил про вас: тебе, любезненькой мой, Патап Максимыч, вот в этой келийке постлано, а здесь налево Якиму Прохорычу с Самсоном Михайлычем. Усни во здравие, касатик мой, а завтра, с утра, в баньку пожалуй… А что, на сон-от грядущий, мадеры рюмочку не искушаешь ли?
— Ах ты, любезненькой мой!.. — говорил игумен, обнимая Патапа Максимыча. — Касатик ты мой!.. Клопы-то не искусали ли?.. Давно гостей-то не бывало, поди, голодны, собаки… Да не мало ль у вас сугреву в келье-то
было!.. Никак студено?.. Отец Спиридоний, вели-ка мальцу печи поскорее вытопить, да чтобы скутал их вовремя, угару не напустил бы.
Управились
гости с первой переменою, за вторую принялись: для постника Стуколова поставлены
были лапша соковая да щи с грибами, а разрешившим пост уха из жирных ветлужских стерлядей.
Такой обед закатил отец Михаил… А приготовлено все
было хоть бы Никитишне впору. А наливки одна другой лучше: и вишневка, и ананасная, и поляниковка, и морошка, и царица всех наливок, благовонная сибирская облепиха [Поляника, или княженика, — rubus arcticus; облепиха — hippophаё rhamnoides, растет только за Уральскими горами.]. А какое пиво монастырское, какие меда ставленные — чудо. Таково
было «учреждение»
гостям в Красноярском скиту.
—
Погости у нас, убогих,
гость нежданный да желанный,
побудь с нами денек-другой, дай наглядеться на тебя, любезненькой ты мой, — уговаривал отец Михаил.
Здесь не только могли обедать все жительницы Манефиной обители, — а
было их до сотни, — доставало места и посторонним, приходившим из деревень на богомолье или
погостить у гостеприимных матерей и послаще
поесть за иноческой трапезой.
Тут
были и свои, и
гости от Бояркиных, от Жжениных и других обителей.
—
Было довольно всяких
гостей, — сухо ответила ей мать Манефа.
Накануне Манефина отъезда завела
было речь Фленушка, чтоб отпустили Настю с Парашей в обитель
гостить да кстати уж и поговеть Великим постом.
А мы с Варенькой каждый день вас поминаем, как летось
гостили в вашей обители и уж так вами
были обласканы, и уж так всем
были удовольствованы, что остается только Богу молиться, чтоб и еще когда сподобил в вашем честном пребывании насладиться спасительною вашею беседой.
Макар Тихоныч непомерно
был рад дорогим
гостям. К свадьбе все уже
было готово, и по приезде в Москву отцы решили повенчать Евграфа с Машей через неделю. Уряжали свадьбу пышную. Хоть Макар Тихоныч и далеко не миллионер
был, как думал сначала Гаврила Маркелыч, однако ж на половину миллиона все-таки
было у него в домах, в фабриках и капиталах — человек, значит, в Москве не из последних, а сын один… Стало
быть, надо такую свадьбу справить, чтобы долго о ней потом толковали.
Немало
гостей съехалось, и все шло обычной чередой:
пели девушки свадебные песни, величали жениха с невестою, величали родителей, сваха плясала, дружка балагурил, молодежь веселилась, а рядом в особой комнате почетные
гости сидели, пуншевали, в трынку [Трынка — карточная игра, в старину
была из «подкаретных» (кучера под каретами игрывали), но впоследствии очень полюбилась купечеству, особенно московскому.
Как покойник Савельич
был, так он теперь: и обедает, и чай распивает с хозяевами, и при
гостях больше все в горницах…
— Не мой, батюшка, не мой — твое сокровище, твое изобретенье! — скороговоркой затростила Аксинья Захаровна. — Не вали с больной головы на здоровую!.. Я бы такого скомороха и на глаза себе близко не пустила… Твое, Максимыч,
было желанье, твоим
гостем гостил.
— Прежде не довел? — усмехнулся старик. — А как мне
было доводить-то тебе?.. Когда
гостили они, приступу к тебе не
было… Хорошо ведь с тобой калякать, как добрый стих на тебя нападет, а в ино время всяк от тебя норовит подальше… Сам знаешь, каков бываешь… Опять же ты с ними взапертях все сидел. Как же б я до тебя довел?..