Неточные совпадения
Живет заволжанин хоть
в труде, да
в достатке. Сысстари за Волгой мужики
в сапогах, бабы
в котах. Лаптей видом не видано, хоть слыхом про них и слыхано.
Лесу вдоволь, лыко нипочем, а
в редком доме кочедык найдешь. Разве где такой дедушка есть, что с печки уж лет пяток не слезает, так он, скуки ради, лапотки иной раз ковыряет, нищей братье подать либо самому обуться,
как станут его
в домовину обряжать. Таков обычай: летом
в сапогах, зимой
в валенках, на тот свет
в лапотках…
— Куда ж ему
в зятья к мужику идти, — сказал Матвей, — у него, братец ты мой, заводы
какие в Самаре, дома, я сам видел; был ведь я
в тех местах
в позапрошлом году. Пароходов своих четыре ли, пять ли. Не пойдет такой зять к тестю
в дом. Своим хозяйством, поди, заживут. Что за находка ему с молодой женой, да еще с такой раскрасавицей,
в наших
лесах да
в болотах жить!
Ее городят
в лесных местах, чтобы пасущийся скот не забрел на хлеб.], ни просеки, ни даже деревянного двухсаженного креста,
каких много наставлено по заволжским
лесам, по обычаю благочестивой старины [За Волгой, на дорогах,
в полях и
лесах, особенно на перекрестках, стоят высокие, сажени
в полторы или две, осьмиконечные кресты, иногда по нескольку рядом.
— Вестимо, выведет, — отозвался Патап Максимыч. — Да куда выведет-то? Ночь на дворе, а лошади, гляди,
как устали. Придется
в лесу ночевать… А волки-то?
Леший бурлит до Ерофеева дня [Октября 4-го, св. Иерофия, епископа афинского, известного
в народе под именем Ерофея-Офени.], тут ему на глаза не попадайся: бесится косматый, неохота ему спать ложиться, рыщет по
лесу, ломит деревья, гоняет зверей, но
как только Ерофей-Офеня по башке лесиной его хватит, пойдет окаянный сквозь землю и спит до Василия парийского,
как весна землю парить начнет [Апреля 12-го.].
Артелями
в лесах больше работают: человек по десяти, по двенадцати и больше. На сплав рубить рядят лесников высковские промышленники, разделяют им на Покров задатки, а расчет дают перед Пасхой либо по сплаве плотов. Тут не без обману бывает: во всяком деле толстосум сумеет прижать бедного мужика, но промеж себя
в артели у лесников всякое дело ведется начистоту… Зато уж чужой человек к артели
в лапы не попадайся: не помилует, оберет
как липочку и
в грех того не поставит.
— Гляди-ка, дело
какое! — говорил, качая головой, дядя Онуфрий. — Видно, впервой
в лесах-то?
Обидно стало ему, что неведомо
какой человек так об
лесах отзывается.
Как моряк любит море, так коренной лесник любит родные
леса, не
в пример горячей, чем пахарь пашню свою.
— Дерево-то пускай его Божье, а волки-то чьи? — возразил Патап Максимыч. —
Как мы заночевали
в лесу, набежало проклятого зверья видимо-невидимо — чуть не сожрали: каленый нож им
в бок. Только огнем и оборонились.
— Да, волки теперь гуляют — ихня пора, — молвил дядя Онуфрий, — Господь им эту пору указал… Не одним людям, а всякой твари сказал он: «Раститеся и множитесь». Да… ихня пора… — И потом, немного помолчав, прибавил: — Значит, вы не
в коренном
лесу заночевали, а где-нибудь на рамени. Серый
в теперешнюю пору
в лесах не держится, больше
в поле норовит, теперь ему
в лесу голодно. Беспременно на рамени ночевали, недалече от селенья. К нам-то с
какой стороны подъехали?
—
В лесах матка вещь самая пользительная, — продолжал дядя Онуфрий. — Без нее
как раз заблудишься, коли пойдешь по незнакомым местам. Дорогая по нашим промыслам эта штука… Зайдешь ину пору далеко, лес-от густой, частый да рослый —
в небо дыра. Ни солнышка, ни звезд не видать, опознаться на месте нечем. А с маткой не пропадешь; отколь хошь на волю выведет.
Потерял терпенье Патап Максимыч. Так и подмывает его обойтись с лесниками по-свойски,
как в Осиповке середь своих токарей навык… Да вовремя вспомнил, что
в лесах этим ничего не возьмешь, пожалуй, еще хуже выйдет. Не такой народ, окриком его не проймешь… Однако ж не вытерпел — крикнул...
— На базаре дешевле не купишь, а
в лесу какая им цена? — подхватили лесники. — Здесь этого добра у нас вдоволь… Хочешь, господин купец, скинем за волочки для твоей милости шесть рублев три гривны…
Как раз три целковых выйдет.
— Артель лишку не берет, — сказал дядя Онуфрий, отстраняя руку Патапа Максимыча. — Что следовало — взято, лишнего не надо… Счастливо оставаться, ваше степенство!.. Путь вам чистый, дорога скатертью!.. Да вот еще что я скажу тебе, господин купец; послушай ты меня, старика: пока
лесами едешь, не говори ты черного слова.
В степи
как хочешь, а
в лесу не поминай его… До беды недалече… Даром, что зима теперь, даром, что темная сила спит теперь под землей… На это не надейся!.. Хитер ведь он!..
— Береги свои речи про других, мне они не пригожи, — с сердцем ответил Патап Максимыч. — Хочешь, на обратном пути
в Комаров завернем? Толкуй там с матерью Манефой… Ты с ней
как раз споешься: что ты, что она — одного сукна епанча, одного
лесу кочерга.
— Нельзя
в лесах иначе жить, — отвечал Стуколов. — С большой опаской здесь надо жить… потому глушь; верст на десять кругом никакого жилья нет. А недобрых людей немало —
как раз пограбят… Старцы же здешние — народ пуганый.
— К
какому ты лешему завез меня! — кричал он на весь
лес. — Понесла же меня нелегкая
в это гнездо проклятое… Чтоб их всех там свело и скорчило!.. Ночевать, что ли, тут
в лесу-то?.. Шайтан бы побрал их, этих чернецов окаянных!.. Что они, морозить нас вздумали?.. Аль деревенских девок прячут по подпольям?..
Положив уставные поклоны и простившись с игумном и гостями, пошли отцы вон из кельи. Только что удалились они, Стуколов на
леса свел речь. Словоохотливый игумен рассказывал,
какое в них всему изобилие: и грибов-то
как много, и ягод-то всяких, помянул и про дрова и про лыки, а потом тихонько, вкрадчивым голосом, молвил...
—
Как возможно, любезненькой ты мой!..
Как возможно, чтобы весь монастырь про такую вещь знал?.. — отвечал отец Михаил. —
В огласку таких делов пускать не годится… Слух-то по скиту ходит, много болтают, да пустые речи пустыми завсегда и остаются. Видят песок, а силы его не знают, не умеют,
как за него взяться… Пробовали,
как Силантий же,
в горшке топить; ну, известно, ничего не вышло; после того сами же на смех стали поднимать, кто по
лесу золотой песок собирает.
Где,
в каких лесах,
в каких пустынях дожили свой век старики?..
Ведь и мы, бегая сетей антихристовых, зашли
в сии
леса и пустыни, все
как есть по слову преподобного Ефрема.
— Ну, ступайте-ка, девицы, спать-ночевать, — сказала Манефа, обращаясь к Фленушке и Марьюшке. —
В келарню-то ужинать не ходите, снежно, студено. Ехали мы, мать София, так лесом-то ничего, а на поляну
как выехали, такая метель поднялась, что свету Божьего не стало видно. Теперь так и метет… Молви-ка, Фленушка, хоть Наталье, принесла бы вам из келарни поужинать, да яичек бы, что ли, сварили, аль яиченку сделали, молочка бы принесла. Ну, подите со Христом.
— Да хоша б насчет фальшивых денег, — отвечал Пантелей. — Ты думаешь, напрасно он
в остроге-то сидел?..
Как же!.. Зачем бы ему кажду неделю на Ветлугу таскаться?.. За
какими делами?.. Ветлуга знамо
какая сторона: там по
лесам кто спасается, а кто денежку печатает…
— И нашим покажи, Василий Борисыч, — молвила Манефа. — Мы ведь поем попросту,
как от старых матерей навыкли, по слуху больше… Не больно много у нас, прости, Христа ради, и таких, чтоб путем и крюки-то разбирали. Ину пору заведут догматик — «Всемирную славу» аль другой
какой — один сóблазн: кто
в лес, кто по дрова… Не то, что у вас, на Рогожском, там пение ангелоподобное… Поучи, родной, поучи, Василий Борисыч, наших-то девиц — много тебе благодарна останусь.
Воспомянул он тогда роды своя,
как в Никоновы гонительные времена деды его смольяне, отец Спиридоний да отец Ефрем, из роду Потемкиных, бегая церковных новин, укрылись
в лесах Кéрженских и поставили обитель поблизости скита Шáрпана…
И
как древле Израиль приведен бысть столпом небесным
в Землю обетованную, тако и старец Арсений той святою иконою приведен бысть
в леса Керженские, Чернораменские.
—
Какое у нас пение, — молвила Манефа, —
в лесах живем, по-лесному и поем.
— Обучай их, Василий Борисыч, всех обучай, которы только тебе
в дело годятся, уставь, пожалуйста, у меня
в обители доброгласное и умильное пение… А то
как поют? Кто
в лес, кто по дрова.
—
Как по падении благочестия
в старом Риме Царьград вторым Римом стал, так по падении благочестия во святой Афонской горе второй Афон на Иргизе явился, — говорил красноглаголивый Василий Борисыч. — Поистине царство иноков было… Жили они беспечально и во всем изобильно… Что земель от царей было им жаловано, что лугов,
лесу, рыбных ловель и всякого другого угодья!.. Житье немцам
в той стороне, а иргизским отцам и супротив немцев было привольней…
— Намедни,
как ты хворала, матушка, ронжински ребята ко мне
в келарню старчика приводили.
В Поломских
лесах, сказывал, спасался, да лес-то вырубать зачали, так он
в иное место пробирался… И сказывал тот старчик, что твое же слово: по скорости-де скончание веку будет, антихрист-де давно уж народился, а под Москвой,
в Гуслицах, и Господни свидетели уж с полгода ходят — Илья пророк с Енохом праведным.
— Уж
как я вами благодарна [
В лесах за Волгой говорят: «благодарен вами», вместо «благодарю вас» и т. п.], Василий Борисыч, — говорила Манефа, сидя после службы с московским посланником за чайным столом. — Истинно утешил, друг… Точно будто я на Иргизе стояла!.. Ангелоподобное пение!.. Изрядное осмогласие!.. Дай тебе, Господи, доброго здоровья и души спасения, что обучил ты девиц моих столь красному пению… Уж
как я много довольна тобой, Василий Борисыч, уж так много довольна, что рассказать тебе не умею.
— Научи ты меня Христа ради, земляк,
как мне отселева до постоялого двора добраться?
В городу отродясь не бывал, ничего-то не знаю, никого-то знакомых нет — очутился ровно
в лесу незнаемом, — умолял Алексей дядю Елистрата.
— Не то чтобы по
какому неудовольствию али противности отошел я, Сергей Андреич, а единственно, можно сказать, по той причине, что самому Патапу Максимычу так вздумалось. «Ты, говорит, человек молодой, нечего, говорит, тебе киснуть
в наших
лесах, выплывай, говорит, на большую воду, ищи себе место лучше… А я, говорит, тебя ни
в чем не оставлю. Если, говорит, торговлю
какую вздумаешь завести, пиши — я, говорит, тебе всякое вспоможение капиталом, значит, сделаю…»
Про то разговорились,
как живется-можется русскому человеку на нашей привольной земле. Михайло Васильич, дальше губернского города сроду нигде не бывавший, жаловался, что
в лесах за Волгой земли холодные, неродимые, пашни и покосы скудные, хлебные недороды частые, по словам его выходило, что крестьянину-заволжанину житье не житье, а одна тяга; не то чтобы деньги копить, подати исправно нечем платить.
— Не
в лесе, Иван Григорьич, сила, а
в промыслах, — сказал ему на то Василий Борисыч. — Будь по хлебным местам,
как здесь, промыслá, умирать бы не надо…
То представлялось ей,
как Егориха верхом на помеле быстрей стрелы несется по воздуху,
как в глухую полночь копает на кладбище могилы, а оттуда
в лес бежит и там, ровно кур да гусей, — змей подколодных на кормежку скликает…
Сидит под окном да тоскует, недвижно сидит, устремив слезные очи на черную полосу
леса, и слышит разговор какого-то проезжего крестьянина с обительским конюхом Дементьем о дороге
в Городец, на
какие деревни надобно ехать. Дементий
в числе деревушек помянул Поромово.
«А что,
как матушка Манефа, убоясь пожара, да не пустит нас
в леса, отложит богомолье до другого времени?» — подумала Фленушка и от той думы прикручинилась. Ластясь к игуменье, вкрадчиво она молвила...
— Что ж нейдете пустынничать, коли так
леса полюбились вам? — лукаво улыбаясь, молвила Фленушка. — Вон там, подальше отсюдова,
в Поломе, старцы отшельники век свой
в лесу живут, с утра до ночи слушают,
как птички распевают. И вам бы к ним, Василий Борисыч.
Если б Фленушка с Марьюшкой и ничего не подсмотрели
в лесу, они,
как опытные девицы, сразу бы, взглянув на Парашу, догадались, отчего такая перемена с ней сталась.
На небольшой полянке, середи частого елового
леса, стоял высокий деревянный крест с прибитым
в середине медным распятьем. Здесь, по преданью, стояла келья отца Варлаама, здесь он сожег себя со ученики своими. Придя на место и положив перед крестом обычный семипоклонный нача́л, богомольцы стали по чину, и мать Аркадия, заметив, что отец Иосиф намеревается начать канон, поспешила «замолитвовать». Не хотела и тут ему уступить, хоть по скитским обычаям первенство следовало Иосифу,
как старцу.
Узкая полоса дневного света тянулась над вершинами непроглядной лесной чащи, и хоть далеко еще было до вечера, а
в лесу было уж темно,
как в осенние сумерки.
Не прошло трех минут,
как лошади из пылающего
леса вынесли погибавших
в обширное моховое болото.
И возглашают они такие словеса не год и не два, а с тех пор,
как зачинались
в лесах за Волгой скиты Керженские, Чернораменские!
Не привел Господь комаровским келейницам слушать малинового звона колоколов китежских, не привел Бог
в лоне озера увидать им невидимый град… Не привел Бог и Василья Борисыча додуматься,
как бы подобру-поздорову выбраться из омута, куда затянуло его привольное житье-бытье с красивыми молодыми девицами
лесов Керженских, Чернораменских.
И когда дошла мать Аркадия до того,
как скакали они по кочкам и корневищам
в пылавшем
лесу, Манефа, кинув мимолетный взгляд на Фленушку, опустила на глаза креповую наметку и по-прежнему осталась недвижимой.
— Ну, что, Василий Борисыч,
как показалось тебе
в наших
лесах? — спросила Манефа. — Понравилось ли тебе на Китеже?
— А нам-то, по-твоему, без пения быть? — с жаром возразила Таисея. — Без Варвары на клиросе
как запоют?.. Кто
в лес, кто по дрова?.. Сама знаешь, сколь было соблазна, когда хворала она… А я-то для вас и гроша, должно быть, не стою?.. А кем обитель вся держится?.. У кого на вас есть знакомые благодетели?.. Через кого кормы, и доходы, и запасы?.. Слава Богу, тридцать годов игуменствую — голодные при мне не сидели… Не меня ль уж к Самоквасовым-то
в читалки послать? — с усмешкой она примолвила.
— Невмоготу было, матушка, истинно невмоготу, — сдержанно и величаво ответила Манефа. — Поверь слову моему, мать Таисея, не
в силах была добрести до тебя… Через великую силу и по келье брожу… А сколько еще хлопот к послезавтраму!.. И то с ума нейдет, о чем будем мы на Петров день соборовать… И о том гребтится, матушка, хорошенько бы гостей-то угостить, упокоить бы… А Таифушки нет,
в отлучке… Без нее
как без рук… Да тут и беспокойство было еще — наши-то богомолки ведь чуть не сгорели
в лесу.
— Истинно так, — подхватил саратовец. — А знаешь,
как медведь
в лесу дуги гнет? Гнет — не парит, переломит — не тужит. Так и он. Ты не смотри, что ласков он до тебя, не гляди, что возлюбил тебя. Разведает про дочку, мигнуть не успеешь — на другой салтык поворотит. Тогда держись только.