Неточные совпадения
— Нет, нет, ни за что на свете!.. — с жаром
заговорила Настя. — Удавлюсь, либо камень на шею да
в воду, а за тем женихом, что тятя на базаре сыскал, я не буду…
— Мое, брат, место завсегда при мне, — отвечал Микешка. — Аль не знаешь, какой я здесь человек? Хозяйский шурин, Аксинье Захаровне брат родной. Ты не смотри, что я
в отрепье хожу… — свысока
заговорил Микешка и вдруг, понизив голос и кланяясь, сказал: — Дай, Алексей Трифоныч, двугривенничек!
— Да что ты
в самом деле, Максимыч, дура, что ли, я повитая? Послушаюсь я злых людей, обижу я Грунюшку? Да никак ты с ума спятил? —
заговорила, возвышая голос, Аксинья Захаровна и утирая рукавом выступившие слезы. — Обидчик ты этакой, право, обидчик!.. Какое слово про меня молвил!.. По сердцу ровно ножом полоснул!.. Бога нет
в тебе!.. Право, Бога нет!..
Стоит мать Манефа
в моленной перед иконами, плачет горькими, жгучими слезами. Хочет читать, ничего не видит, хочет молиться, молитва на ум нейдет… Мир суетный, греховный мир опять
заговорил свое
в душевные уши Манефы…
Сделалась она начетчицей, изощрилась
в словопрениях — и пошла про нее слава по всем скитам керженским, чернораменским.
Заговорили о великой ревнительнице древлего благочестия, о крепком адаманте старой веры. Узнали про Манефу
в Москве,
в Казани, на Иргизе и по всему старообрядчеству. Сам поп Иван Матвеич с Рогожского стал присылать ей грамотки, сама мать Пульхерия, московская игуменья, поклоны да подарочки с богомольцами ей посылала.
— Ровная, гладкая, хоть кубарем катись, —
в один голос
заговорили лесники.
В думах о ветлужских сокровищах сладко заснул Патап Максимыч, богатырский храп его скоро раздался по гостинице. Паломник и Дюков еще не спали и, заслышав храп соседа, тихонько меж собой
заговорили.
Переглядев бумажки, игумен
заговорил было с паломником, назвал его и любезненьким и касатиком; но «касатик», не поднимая головы, махнул рукой, и среброкудрый Михаил побрел из кельи на цыпочках, а
в сенях строго-настрого наказал отцу Спиридонию самому не входить и никого не пускать
в гостиную келью, не помешать бы Якиму Прохорычу.
Спервоначалу Манефа и соглашалась было оставить ее у Патапа Максимыча до Пасхи, но, заболев
в день невесткиных именин и пролежав после того три дня,
заговорила другое.
— Так… — промычал Макар Тихоныч. — Много хорошего про Залетова я наслышан, — продолжал он, помолчав и поглядывая искоса на сына. — С кем
в городе ни
заговоришь, опричь доброго слова ничего об нем не слыхать… Вот что: у Макарья мы повидаемся, и коли твой Залетов по мысли придется мне, так и быть, благословлю — бери хозяйку… Девка, сказывают, по всем статьям хороша… Почитала бы только меня да из моей воли не выходила, а про другое что, как сами знаете.
Приехала раз
в Москву мать Манефа.
Заговорили об ней на Рогожском. Макар Тихоныч давно ее знал и почитал чуть не за святую. Молил он матушку посетить его, тут-то и познакомилась с нею Марья Гавриловна.
— Вестимо, так, — ответила Манефа и, немного помолчав,
заговорила ласкающим голосом: — А я все насчет братца-то, сударыня Марья Гавриловна. Очень уж он скорбит, что за суетами да недосугами не отписал вам письмеца, на именины-то не позвал. Так скорбит, так кручинится, не поставили бы ему
в вину.
— Настенька!.. Друг ты мой сердечный!.. — умоляющим голосом
заговорил Алексей, взяв за руку девушку. — Какое ты слово опять молвила!.. Я-то тебя не люблю?.. Отдай, отдай ленту да колечко, отдай назад, моя ясынька, солнышко мое ненаглядное… Я не люблю?.. Да я за тебя
в огонь и
в воду пойду…
— Это как есть истинная правда, матушка, —
заговорили соборные старицы, кланяясь
в пояс игуменье. — Будешь жива да здорова — мы за тобой сыты будем…
Давнишний, забытый, казалось, мир опять
заговорил в остывшей крови.
— Тятя, — грустно
заговорила Настя, — завтра, как будешь стоять у моего гробика да взглянешь на меня — не жаль тебе будет, что не утешил ты меня
в последний час?.. А?
Когда Фленушка кончила письма, Манефа внимательно их перечитала и
в конце каждого сделала своей рукой приписку. Потом запечатала все, и тогда только, как Фленушка надписала на каждом, к кому и куда письмо посылается,
заговорила с ней Манефа, садясь у стола на скамейку...
— Вольно тебе, матушка, думать, что до сих пор я только одними пустяками занимаюсь, — сдержанно и степенно
заговорила Фленушка. — Ведь мне уж двадцать пятый
в доходе. Из молодых вышла, мало ли, много — своего ума накопила… А кому твои дела больше меня известны?.. Таифа и та меньше знает… Иное дело сама от Таифы таишь, а мне сказываешь… А бывало ль, чтоб я проговорилась когда, чтоб из-за моего болтанья неприятность какая вышла тебе?
— Все на святых отцов взваливают!.. Чего им, сердечным, и на ум не вспадало, все валят на них, — еще громче
заговорил Патап Максимыч. — Нет, коли делом говорить, покажи ты мне,
в каком именно писании про это сказано?.. Не то чтó без пути-то попусту язык о зубы точить?
На кого ни взглянет, все ей кажется, что смеются над нею: «Вот, мол, вдовушка так вдовушка, подцепила молодчика, да и живет с ним без стыда, без совести…»
Заговорят ли погромче
в соседних комнатах гостиницы, раздастся ли там веселый смех, все ей думается, что про нее пересуды идут, над нею люди смеются…
— Да как же?.. Разве хорошо мы делаем? — жалобно
заговорила Марья Гавриловна. — И перед Богом-то грех великий, и перед людьми-то стыдны́м-стыднехонько… Нет, уж ты меня лучше не уговаривай. Пока венцом греха не покроем, не буду я на людей глядеть… Оттого и желаю скорей обвенчаться… Богом прошу тебя, голубчик… Не томи ты меня, не сокрушай
в горькой печали моей!..
Маленько успокоившись, стал Сергей Андреич спрашивать Алексея, с чего это вздумалось ему так вырядиться… Неловко вертя
в руках шляпу и поднимая кверху брови,
заговорил Алексей...
«К чему, —
заговорили они, — сии нощные плещевания, чего ради крещеный народ бесится,
в бубны и сопели тешит диавола, сквернит Господни праздники струнным гудением, бесовскими песнями, долоней плесканием, Иродиадиным плясанием?..
Заметив, что отец
заговорил с Васильем Борисычем, белокурая красавица спокойным, ясным взором осияла его… И ровно
в чем провинился перед нею Василий Борисыч. Смешался и очи потупил.
— Да помилуйте, Флена Васильевна, — молящим голосом
заговорил Василий Борисыч. — Как же это возможно?.. Вдруг
в никонианскую!..
— Да как же это
в никонианскую-то? — жалобно и трепетно
заговорил Василий Борисыч. — Мне!.. Сраму-то что будет на Москве!.. Помилуйте, Флена Васильевна!.. Ведь я Рогожским живу — хлеба лишиться могу.
— Как можно Варвару? — тревожно
заговорила игуменья. — Нет, уж вы, пожалуйста, про нее и не поминайте… Мне-то как же без Варварушки быть?.. И за мной ходить, и на клиросе
в головщицах, и письма какие случатся, все она да она… Без Варвары я как без рук… Коли так, так уж лучше Катерину пошлем: плакальщиц по ней не будет.
— Не приемлем! —
в заднем конце стола громко
заговорили кривая Измарагда, игуменья обители Глафириных, и дородная мать Евтропия из обители Игнатьевых. К ним еще несколько стариц пристало. Иные стали даже отплевываться.
В часовне всю службу издали на нее зарился и после того не раз взглядывал на красавицу. Думал даже: «Не Фленушке чета, сортом повыше!» Но не
заговори про Дуню мать Таисея, так бы это мимо мыслей его и пролетело, но теперь вздумалось ему хорошенько рассмотреть посуленную игуменьей невесту, а если выпадет случай, так попытать у ней ума-разума да приглядеться, какова повадка у красавицы.
— Благодарим покорно, родимый ты мой Петр Степаныч, —
заговорила она сладеньким голосом. — Благодарим покорно за ваше неоставление. Дай вам, Господи, доброго здравия и души спасения.
Вóвеки не забудем вашей любви, завсегда пребудем вашими перед Господом молитвенницами.
За два дня до Казанской Самоквасов поскакал во весь опор
в Язвицы к ямщикам. День был воскресный,
в праздничных красных рубахах ямщики играли
в городки середь улицы. Подошел Петр Степаныч, поглядел на них и, заметив молодого парня, что казался всех удалей,
заговорил с ним...
— Ну, как знаете… А нехорошо, нехорошо, — вдруг приняв на себя строгий вид,
заговорил отец Харисаменов. — Без церкви спастися невозможно. Потому сказано: «Аще все достояние свое нищим расточишь, аще весь живот свой
в посте и молитве пребудешь, церкви же чуждатися будешь — никако душу свою пользуешь».
Неточные совпадения
Лука Лукич. Не могу, не могу, господа. Я, признаюсь, так воспитан, что,
заговори со мною одним чином кто-нибудь повыше, у меня просто и души нет и язык как
в грязь завязнул. Нет, господа, увольте, право, увольте!
— Может быть, для тебя нет. Но для других оно есть, — недовольно хмурясь, сказал Сергей Иванович. —
В народе живы предания о православных людях, страдающих под игом «нечестивых Агарян». Народ услыхал о страданиях своих братий и
заговорил.
Сидя
в кабинете Каренина и слушая его проект о причинах дурного состояния русских финансов, Степан Аркадьич выжидал только минуты, когда тот кончит, чтобы
заговорить о своем деле и об Анне.
Левину хотелось поговорить с ними, послушать, что они скажут отцу, но Натали
заговорила с ним, и тут же вошел
в комнату товарищ Львова по службе, Махотин,
в придворном мундире, чтобы ехать вместе встречать кого-то, и начался уж неумолкаемый разговор о Герцеговине, о княжне Корзинской, о думе и скоропостижной смерти Апраксиной.
Анна смотрела на худое, измученное, с засыпавшеюся
в морщинки пылью, лицо Долли и хотела сказать то, что она думала, именно, что Долли похудела; но, вспомнив, что она сама похорошела и что взгляд Долли сказал ей это, она вздохнула и
заговорила о себе.