Неточные совпадения
Живет заволжанин хоть в труде, да в достатке. Сысстари за Волгой мужики в сапогах, бабы в котах. Лаптей видом
не видано, хоть слыхом про них и слыхано. Лесу вдоволь, лыко нипочем, а в редком доме кочедык найдешь. Разве где такой дедушка
есть, что с печки уж лет пяток
не слезает, так он, скуки ради, лапотки иной раз ковыряет, нищей братье подать либо самому обуться, как станут его в домовину обряжать. Таков обычай: летом в сапогах, зимой в валенках, на тот свет в лапотках…
Один из самых крупных тысячников
жил за Волгой в деревне Осиповке. Звали его Патапом Максимычем, прозывали Чапуриным. И отец так звался и дедушка. За Волгой и у крестьян родовые прозванья ведутся, и даже свои родословные
есть, хотя ни в шестых, ни в других книгах они и
не писаны. Край старорусский, кондовый, коренной, там родословные прозвища встарь бывали и теперь в обиходе.
А из себя видный, шадровит маленько, оспа побила, да с мужнина лица Настасье воду
не пить; муж-от приглядится, Бог даст, как
поживет с ним годик-другой…
Жил старый Трифон Лохматый да Бога благодарил. Тихо
жил, смирно, с соседями в любви да в совете; добрая слава шла про него далеко. Обиды от Лохматого никто
не видал, каждому человеку он по силе своей рад
был сделать добро. Пуще всего
не любил мирских пересудов. Терпеть
не мог, как иной раз дочери, набравшись вестей на супрядках аль у колодца, зачнут языками косточки кому-нибудь перемывать.
Самый первый токарь, которым весь околоток
не нахвалится, пришел наниматься незваный, непрошеный!..
Не раз подумывал Чапурин спосылать в Поромово к старику Лохматому —
не отпустит ли он, при бедовых делах, старшего сына в работу, да все отдумывал… «Ну, а как
не пустит, да еще после насмеется, ведь он, говорят, мужик крутой и заносливый…» Привыкнув
жить в славе и почете, боялся Патап Максимыч посмеху от какого ни на
есть мужика.
Ты
не оставляешь, в Москве и в Питере
есть благодетели, десять канонниц по разным местам негасиму читают, три сборщицы по городам ездят, ну, покуда Бог грехам терпит,
живем и молимся за благодетелей.
— Эту тошноту мы вылечим, — говорил Патап Максимыч, ласково приглаживая у дочери волосы. —
Не плачь, радость скажу.
Не хотел говорить до поры до времени, да уж, так и
быть, скажу теперь. Жениха жди, Настасья Патаповна. Прикатит к матери на именины… Слышишь?.. Славный такой, молодой да здоровенный, а богач какой!.. Из первых…
Будешь в славе, в почете
жить, во всяком удовольствии… Чего молчишь?.. Рада?..
— Куда, чай, в дом! — отозвался Чалый. — Пойдет такой богач к мужику в зятьях
жить! Наш хозяин, хоть и тысячник, да все же крестьянин. А жених-то мало того, что из старого купецкого рода, почетный гражданин. У отца у его, слышь, медалей на шее-то что навешано, в городских головах сидел, в Питер ездил, у царя во дворце бывал. Наш-от хоть и спесив, да Снежковым на версту
не будет.
— Куда ж ему в зятья к мужику идти, — сказал Матвей, — у него, братец ты мой, заводы какие в Самаре, дома, я сам видел;
был ведь я в тех местах в позапрошлом году. Пароходов своих четыре ли, пять ли.
Не пойдет такой зять к тестю в дом. Своим хозяйством, поди, заживут. Что за находка ему с молодой женой, да еще с такой раскрасавицей, в наших лесах да в болотах
жить!
— Значит — наше дело выгорает, — сказала Фленушка. — С места мне
не сойти, коль
не будешь ты у Патапа Максимыча в зятьях
жить. Ступай, — сказала она, отворив дверь в светелку и втолкнув туда Алексея, — я покараулю.
Патап Максимыч в губернский город собрался. Это
было не очень далеко от Осиповки: верст шестьдесят. С дороги своротил он в сторону, в деревню Ключово. Там
жила сватья его и крестная мать Насти, Дарья Никитишна, знаменитая по всему краю повариха. Бойкая, проворная, всегда веселая, никогда ничем
не возмутимая, доживала она свой век в хорошеньком, чистеньком домике, на самом краю деревушки.
Ругался мир ругательски, посылал ко всем чертям Емельяниху, гроб безо дна, без покрышки сулил ей за то, что и
жить путем
не умела и померла
не путем: суд по мертвому телу навела на деревню… Что гусей
было перерезано, что девок да молодок к лекарю да к стряпчему
было посылано, что исправнику денег
было переплачено! Из-за кого ж такая мирская сухота? Из-за паскуды Емельянихи, что
не умела с мужем
жить,
не умела в его делах концы хоронить,
не умела и умереть как следует.
Не Царством Небесным
было ей
жить и при матери; бивала ее и шибко бивала покойница, особенно как под пьяную руку девочка ей подвернется, да все
не как чужие люди.
Хоть родину добром поминать ей
было нечего, — кроме бед да горя, Никитишна там ничего
не ведала, — а все же тянуло ее на родную сторону:
не осталась в городе
жить, приехала в свою деревню Ключовку.
Аксинья Захаровна как-то в сродстве приходилась ей, и когда еще Никитишна по чужим людям
проживала, Патапом Максимычем оставлена
не была.
— Так… Так
будет, — сказала Никитишна. — Другой год я в Ключове-то
жила, как Аксиньюшка ее родила. А прошлым летом двадцать лет сполнилось, как я домом хозяйствую… Да… Сама я тоже подумывала, куманек, что пора бы ее к месту.
Не хлеб-соль родительскую ей отрабатывать, а в девках засиживаться ой-ой нескладное дело.
Есть ли женишок-от на примете, а то
не поискать ли?
Родители
были честные люди, хоть
не тысячники, а
прожили век свой в хорошем достатке.
— Лучше
будет, ненаглядный ты мой… Кус ты мой сахарный, уста твои сладкие, золотая головушка,
не в пример лучше нам по закону
жить, — приставала Мавра. — Теперь же вот и отец Онисим наехал, пойдем к нему, повенчаемся. Зажили б мы с тобой, голубчик, припеваючи: у тебя домик и всякое заведение, да и я
не бесприданница, — тоже без ужина спать
не ложусь, — кой-что и у меня в избенке найдется.
Схоронив отца с матерью, Иван Григорьич
не пожелал оставаться в Осиповке, а занявшись по валеному делу, из «рамени» в «чищу» перебрался, где
было ему
не в пример вольготнее, потому что народ там больше этим промыслом
жил.
Отец ее
был хоть
не из великих тысячников, но все же достатки имел хорошие и
жил душа в душу с молодой женой, утешаясь,
не нарадуясь на подраставшую Груню.
— Чего им делается? И сегодня
живут по-вчерашнему, как вечор видел, так и
есть, — отвечал Патап Максимыч. — Да слушай же,
не с баснями я приехал к тебе, с настоящим делом.
— А я видал, — сказал паломник. — Бывало, как
жил в сибирских тайгах, сам доставал это маслицо, все это дело знаю вдоль и поперек.
Не в пронос
будь слово сказано, знаю, каким способом и в Россию можно его вывозить… Смекаете?
— Просим любить нас, лаской своей
не оставить, Аксинья Захаровна, — говорил хозяйке Данило Тихоныч. — И парнишку моего лаской
не оставьте… Вы
не смотрите, что на нем такая одежа… Что станешь делать с молодежью? В городе
живем, в столицах бываем; нельзя… А по душе, сударыня, парень он у меня хороший, как
есть нашего старого завета.
Так его рогожский священник наш, батюшка Иван Матвеич, и в глаза и за глаза зовет, а матушка Пульхерия, рогожская то
есть игуменья, всем говорит, что вот без малого сто годов она на свете
живет, а такого благочестия, как в Семене Елизарыче, ни в ком
не видывала…
У него, что у отца, то же на уме
было: похвалиться перед будущим тестем: вот, дескать, с какими людьми мы знаемся, а вы, дескать, сиволапые, живучи в захолустье, понятия
не имеете, как хорошие люди в столицах
живут.
— Ну,
не как в Москве, а тоже
живут, — отвечал Данило Тихоныч. — Вот по осени в Казани гостил я у дочери, к зятю на именины попал, важнецкий бал задал, почитай, весь город
был. До заутрень танцевали.
— То-то и
есть! — сказал Стуколов. — Без умелых людей как за такое дело приниматься? Сказано: «Божьей волей свет стоит, человек
живет уменьем». Досужество да уменье всего дороже… Вот ты и охоч золото добывать, да
не горазд — ну и купи досужество умелых людей.
Диву дался Патап Максимыч. Сколько лет на свете
живет, книги тоже читает, с хорошими людьми водится, а досель
не слыхал,
не ведал про такую штуку… Думалось ему, что паломник из-за моря вывез свою матку, а тут закоптелый лесник, последний, может
быть, человек, у себя в зимнице такую же вещь держит.
— Самому
быть не доводилось, — отвечал Артемий, — а слыхать слыхал: у одного из наших деревенских сродники в Горах
живут [То
есть на правой стороне Волги.], наши шабры [Соседи.] девку оттоль брали. Каждый год ходят в Сибирь на золоты прииски, так они сказывали, что золото только в лесах там находят… На всем белом свете золото только в лесах.
Сергей Андреич
живет не по-прежнему, он
был уж человек с достатком и вошел в паи по золотым приискам…
К торговому делу
был он охоч, да
не больно горазд. Приехал на Волгу добра наживать, пришлось залежные деньги
проживать.
Не пошли ему Господь доброго человека, ухнули б у Сергея Андреича и родительское наследство, и трудом да удачей нажитые деньги, и приданое, женой принесенное. Все бы в одну яму.
Задумался Патап Максимыч.
Не клеится у него в голове, чтоб отец Михаил стал обманом да плутнями
жить, а он ведь тоже уверял… «Ну пущай Дюков, пущай Стуколов — кто их знает, может, и впрямь нечистыми делами занимаются, — раздумывал Патап Максимыч, — а отец-то Михаил?.. Нет,
не можно тому
быть… старец благочестивый, игумен домовитый… Как ему на мошенстве стоять?..»
— Ну! Заговори с тобой, тотчас доберешься до антихриста, — сказал Колышкин. — Каки последни времена?.. До нас люди
жили не ангелы, и после нас
не черти
будут. Правда с кривдой спокон века одним колесом по миру катятся.
В последнее время мужской обители в нем уже
не было, но женщин
жило больше сотни.
Все скитские жители с умиленьем вспоминали, какое при «боярыне Степановне» в Улангере житие
было тихое да стройное, да такое пространное, небоязное, что за раз у нее по двенадцати попов с Иргиза живало и полиция пальцем
не смела их тронуть [В Улангерском скиту, Семеновского уезда, лет тридцать тому назад
жил раскольничий инок отец Иов, у которого в том же Семеновском уезде, а также в Чухломском,
были имения с крепостными крестьянами.
В Улангере, до самой высылки из скитов посторонних лиц (то
есть не приписанных к скиту по ревизии),
жили две дворянки, одна еще молоденькая, дочь прапорщика, другая старуха, которую местные старообрядцы таинственно величали «дамою двора его императорского величества».
Ко времени окончательного уничтожения керженских и чернораменских скитов [В 1853 году.]
не оставалось ни одного мужского скита;
были монахи, но они
жили по деревням у родственников и знакомых или шатались из места в место,
не имея постоянного пребывания.
— Касатушки вы мои!.. Милые вы мои девчурочки!.. — тихонько говорила она любовно и доверчиво окружавшим ее девицам. — Живите-ка, голубки, по-Божески, пуще всего никого
не обидьте, ссор да свары ни с кем
не заводите, всякому человеку добро творите —
не страшон тогда
будет смертный час, оттого что любовь все грехи покрывает.
Хоть Масляников в Казани
был проездом и никаких дел у него там
не было, однако
прожил недели три и чуть
не каждый вечер распивал чаи в беседке Гаврилы Маркелыча, а иногда оставался на короткое время один на один с Машей.
Старик Масляников
был старый вдовец. Схоронив Евграфову мать, женился он на молоденькой девушке из бедного семейства, но и та
пожила недолго. Поговаривали, будто обе жены пошли в могилу от кулаков благоверного. В третий раз Макар Тихоныч жениться
не хотел.
— Какие шутки! — на всю комнату крикнул Макар Тихоныч. — Никаких шуток нет. Я, матушка, слава тебе Господи, седьмой десяток правдой
живу, шутом сроду
не бывал… Да что с тобой, с бабой, толковать — с родителем лучше решу… Слушай, Гаврила Маркелыч, плюнь на Евграшку, меня возьми в зятья — дело-то
не в пример
будет ладнее. Завтра же за Марью Гавриловну дом запишу, а опричь того пятьдесят тысяч капиталу чистоганом вручу… Идет, что ли?
Ну, грешным делом, хоть и шумело у меня в голове, и хоть то слово во хмелю
было сказано, однако ж я завсегда правдой
живу: от слова
не пячусь.
Ото всех одаль держалась Марья Гавриловна. С другими обителями вовсе
не водила знакомства и в своей только у Манефы бывала. Мать Виринея ей пришлась по душе, но и у той редко бывала она.
Жила Марья Гавриловна своим домком,
была у нее своя прислуга, — привезенная из Москвы, молоденькая, хорошенькая собой девушка — Таня;
было у ней отдельное хозяйство и свой стол, на котором в скоромные дни ставилось мясное.
— У нас по обителям, кажись бы, этого и
быть не должно, а разве мало клеветы да напраслины
живет?..
— Да как вам сказать, сударыня? — ответила Манефа. — Вы ее хорошо знаете, девка всегда
была скрытная, а в голове дум
было много. Каких, никому, бывало,
не выскажет… Теперь пуще прежнего — теперь
не сговоришь с ней…
Живши в обители, все-таки под смиреньем
была, а как отец с матерью потачку дали, власти над собой знать
не хочет… Вся в родимого батюшку — гордостная, нравная, своебычная — все бы ей над каким ни на
есть человеком покуражиться…
—
Не в ту силу молвила я, сударыня, что надо совсем безответной
быть, а как же отцу-то с матерью
не воздать послушания? И в Писании сказано: «
Не живет дней своих, еже прогневляет родителей».
— Молчи, говорят тебе, — топнув ногой,
не своим голосом крикнула Настя. — Бессовестный ты человек!.. Думаешь, плакаться
буду, убиваться?..
Не на такую напал!.. Нипочем сокрушаться
не стану… Слышишь — нипочем… Только вот что скажу я тебе, молодец… Коль заведется у тебя другая — разлучнице
не жить… Да и тебе
не корыстно
будет… Помни мое слово!
— В некотором царстве,
не в нашем государстве, жил-был мужик, — перебила его Настя, подхватив батистовый передник рукой и подбоченясь ею.
— Видишь ли, Пантелей Прохорыч, — собравшись с силами, начал Алексей свою исповедь, — у отца с матерью
был я дитятко моленное-прошенное, первенцом родился, холили они меня, лелеяли, никогда того на ум
не вспадало ни мне, ни им, чтоб привелось мне когда в чужих людях
жить,
не свои щи хлебать, чужим сýгревом греться, под чужой крышей спать…
— Да лекарь-от из немцев аль бусурманин какой… У людей Великий пост, а он скоромятину, ровно собака, жрет… В обители-то!.. Матери бунт подняли, сквернит, знаешь, им. Печки
не давали скоромное-то стряпать. Да тут у нас купчиха
живет, Марья Гавриловна, так у ней стряпали…
Было,
было всякого греха!..
Не сразу отмолят…