— Я решил, чтобы как покойник Савельич был у нас, таким был бы и Алексей, — продолжал Патап Максимыч. —
Будет в семье как свой человек, и обедать с нами и все… Без того по нашим делам невозможно… Слушаться не станут работники, бояться не будут, коль приказчика к себе не приблизишь. Это они чувствуют… Матренушка! — крикнул он, маленько подумав, работницу, что возилась около посуды в большой горенке.
Неточные совпадения
Волга — рукой подать. Что мужик
в неделю наработает, тотчас на пристань везет, а поленился — на соседний базар. Больших барышей ему не нажить; и за Волгой не всяк
в «тысячники» вылезет, зато, как ни плоха работа, как работников
в семье ни мало, заволжанин век свой сыт, одет, обут, и податные за ним не стоят. Чего ж еще?.. И за то слава те, Господи!.. Не всем же
в золоте ходить,
в руках серебро носить, хоть и каждому русскому человеку такую судьбу няньки да мамки
напевают, когда еще он
в колыбели лежит.
Как утка переваливаясь, толстая работница Матрена втащила ведерный самовар и поставила его на прибранный Настей и Парашей стол.
Семья уселась чайничать. Позвали и канонницу Евпраксию.
Пили чай с изюмом, потому что сочельник, а сахар скоромен:
в него-де кровь бычачью кладут.
Души
в нем не чаял Чапурин, и
в семье его Савельич
был свой человек.
У Заплатина при доме
было свое заведение:
в семи катальных банях десятка полтора наемных батраков зиму и лето стояло за работой, катая из поярка шляпы и валеную обувь.
Ведь это, значит, с нынешнего дня он, как Савельич, и обедать с нами
будет и чай
пить, а куда отъедет Патап Максимыч, он один мужчина
в семье останется.
И начнут поминать христолюбца наследники: сгромоздят колокольню
в семь ярусов, выльют
в тысячу пудов колокол, чтобы до третиего небеси слышно
было, как тот колокол
будет вызванивать из ада душу христолюбца-мошенника.
— Какое тысячник! — молвил Патап Максимыч. — Баклушами
в тысячники не влезешь… Сот
семь либо восемь — залежных, может
быть,
есть, больше навряд…
— А я
было так думал, Алексеюшка, что ты у меня
в семье праздник-от Господень встретишь. Ведь я тебя как
есть за своего почитаю, — ласково сказал он.
Тогда-то свершилось «падение Керженца». Семьдесят
семь скитов
было разорено рассыльщиками. Голова Александра дьякона скатилась под топором палача
в Нижнем Новгороде, несколько старцев сожжено на кострах возле села Пафнутова. И сорок тысяч старообрядцев, не считая женщин, бежало из Керженских лесов за литовский рубеж
в подданство короля польского.
Скрипнули ворота. Алексей въехал на двор и, не заходя
в избу, хотел распрягать своих вяток, но мать
была уже возле него. Горячо обнимает его, а сама заливается, плачет. Вся
семья высыпала на крыльцо встречать дорогого нежданного гостя.
Хоть заботная Фекла и яичницу-глазунью ради сынка состряпала, хоть и кринку цельного молока на стол поставила, будничная трапеза родительская не по вкусу пришлась Алексею.
Ел не
в охоту и тем опять прикручинил родную мать. Еще раз вздохнула Фекла Абрамовна, вспомнив, что сердечный ее Алешенька стал совсем отрезанным от
семьи ломтем.
Никто не пожелал принять
в зятья захребетника. То еще на уме у всех
было: живучи столько лет
в казенном училище, Карпушка совсем обмирщился, своротил, значит,
в церковники, попал
в великороссийскую. Как же взять такого
в семью, неуклонно
в древлем благочестии пребывающую?.. Пришлось Морковкину проживать при удельном приказе.
А Паранька меж тем с писарем заигрывала да заигрывала… И стало ей приходить
в голову: «А ведь не плохое дело
в писарихи попасть.
Пила б я тогда чай до отвалу, самоваров по
семи на день!
Ела бы пряники да коврижки городецкие, сколь душа примет. Ежедень бы ходила
в ситцевых сарафанах, а по праздникам бы
в шелки наряжалась!.. Рубашки-то
были бы у меня миткалевые, а передники, каких и на скитских белицах нет».
Кутья на всех одна
была, из пшена сорочинского с изюмом да с сахаром; блины
в семи печах пеклись, чтобы всем достались горяченькие:
в почетны столы пекли на ореховом масле,
в уличные — на маковом, мирским с икрой да со снетками, скитским с луком да с солеными груздями.
— Ох, матушка!
В таком горе
будь семи пядей во лбу, ничего полезного не выдумаешь… Погибать так уж, видно, погибать, — зарыдала мать Есфирь, игуменья Напольной обители.
— А думается мне, — сказал Патап Максимыч, — что меньше от них плутовства-то
было бы, когда бы ря́ду повыгодней для них писали. Сами посудите, много ль ловцу при таких порядках останется? Лодка-то ведь
в лето сот на
семь целковых рыбы наловит?.. Так ли?
Неточные совпадения
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так все и припрятываешь
в лавке, когда его завидишь. То
есть, не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже по
семи лежит
в бочке, что у меня сиделец не
будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни
в чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
А князь опять больнехонек… // Чтоб только время выиграть, // Придумать: как тут
быть, // Которая-то барыня // (Должно
быть, белокурая: // Она ему, сердечному, // Слыхал я, терла щеткою //
В то время левый бок) // Возьми и брякни барину, // Что мужиков помещикам // Велели воротить! // Поверил! Проще малого // Ребенка стал старинушка, // Как паралич расшиб! // Заплакал! пред иконами // Со всей
семьею молится, // Велит служить молебствие, // Звонить
в колокола!
—
Семья была большущая, // Сварливая… попала я // С девичьей холи
в ад!
Началось с того, что Волгу толокном замесили, потом теленка на баню тащили, потом
в кошеле кашу варили, потом козла
в соложеном тесте [Соложёное тесто — сладковатое тесто из солода (солод — слад), то
есть из проросшей ржи (употребляется
в пивоварении).] утопили, потом свинью за бобра купили да собаку за волка убили, потом лапти растеряли да по дворам искали:
было лаптей шесть, а сыскали
семь; потом рака с колокольным звоном встречали, потом щуку с яиц согнали, потом комара за восемь верст ловить ходили, а комар у пошехонца на носу сидел, потом батьку на кобеля променяли, потом блинами острог конопатили, потом блоху на цепь приковали, потом беса
в солдаты отдавали, потом небо кольями подпирали, наконец утомились и стали ждать, что из этого выйдет.
8) Брудастый, Дементий Варламович. Назначен
был впопыхах и имел
в голове некоторое особливое устройство, за что и прозван
был «Органчиком». Это не мешало ему, впрочем, привести
в порядок недоимки, запущенные его предместником. Во время сего правления произошло пагубное безначалие, продолжавшееся
семь дней, как о том
будет повествуемо ниже.