Неточные совпадения
— Сказано, не пущу! — крикнула Аксинья Захаровна. — Из
головы выбрось снег полоть!.. Ступай, ступай в моленну, прибирайте к утрени!.. Эки бесстыжие, эки вольные стали — матери не слушают!.. Нет,
девки, приберу вас к рукам… Что выдумали! За околицу!.. Да отец-то съест меня, как узнает, что я за околицу вас ночью отпустила… Пошли, пошли в моленную!
И принимается
девка за «душеспа́сенье»: в скит пойдет, либо выпросит у отца кельенку поставить на задворице, и в ней, надев черный сарафан и покрыв черным платком
голову, в знак отреченья от мира, станет за псалтырь заказные сорокоусты читать да деревенских мальчишек грамоте обучать, — тем и кормится.
Сказав жене, какое слово молвила ему Настя, Патап Максимыч строго-настрого наказал ей глядеть за дочерью в оба, чтоб
девка в самом деле, забрав дурь в
голову, бед не натворила.
— Полно ты, — уговаривала крестницу Никитишна. — Услышат, пожалуй… Ну уж
девка! — проворчала она, отходя от Насти и покачивая
головой. — Кипяток!.. Бедовая!.. Вся в родителя, как есть вылита: нраву моему перечить не смей.
— Да зачем же у вас девок-то так срамят? — спросил, наконец, Патап Максимыч. — Какой ради причины
голых дочерей людям-то кажут?
Я воли с нее не снимаю, у
девки свой разум в
голове, — сама должна о судьбе своей рассудить.
— В
голове шумело, оттого и соврал. Татарин, что ль, я,
девку замуж отдавать, ее не спросясь? Хоть и грешные люди, а тоже христиане.
И не думай, Аксинья, унимать ту егозу, не упрашивай Манефу здесь ее оставлять, авось без нее девка-то выкинет дурь из
головы».
— Какой тут Снежков! — молвила Фленушка. — Не всяк
голова, у кого борода, не всяк жених, кто присватался, иному от невестиных ворот живет и поворот. Погоди, завтра все расскажу… Видишь ли, Марьюшка, дельце затеяно. И тому делу без тебя не обойтись. Ты ведь воструха,
девка хитроватая, глаза отводить да концы хоронить мастерица, за уловками дело у тебя не станет. Как хочешь, помогай.
Девки на возрасте…» Так и слушать, сударыня, не хочет: «Никто, говорит, не смеет про моих дочерей пустых речей говорить;
голову, говорит, сорву тому, кто посмеет».
— Да как вам сказать, сударыня? — ответила Манефа. — Вы ее хорошо знаете,
девка всегда была скрытная, а в
голове дум было много. Каких, никому, бывало, не выскажет… Теперь пуще прежнего — теперь не сговоришь с ней… Живши в обители, все-таки под смиреньем была, а как отец с матерью потачку дали, власти над собой знать не хочет… Вся в родимого батюшку — гордостная, нравная, своебычная — все бы ей над каким ни на есть человеком покуражиться…
— Не бывает разве, что отец по своенравию на всю жизнь губит детей своих? — продолжала, как полотно побелевшая, Марья Гавриловна, стоя перед Манефой и опираясь рукою на стол. — Найдет, примером сказать, девушка человека по сердцу, хорошего, доброго, а родителю забредет в
голову выдать ее за нужного ему человека, и начнется тиранство…
девка в воду, парень в петлю… А родитель руками разводит да говорит: «Судьба такая! Богу так угодно».
— Отвяжешься ли ты от меня, непутная? — в сердцах закричала наконец Аксинья Захаровна, отталкивая Настю. — Сказано не пущу, значит и не пущу!.. Экая нравная
девка, экая вольная стала!.. На-ка поди… Нет, голубка, пора тебя к рукам прибрать, уж больно ты высоко
голову стала носить… В моленную!.. Становись на канон… Слышишь?.. Тебе говорят!..
— Не греши на Фленушку, Максимыч, — заступилась Аксинья Захаровна. —
Девка с печали совсем ума решилась!.. Сам посуди, каково ей будет житье без матушки!.. Куда пойдет? Где
голову приклонит?
— Так ты срамить ее? — вскочив с места, вскликнула Фленушка. — Думаешь, на простую
девку напал?.. Побаловал, да и бросил?! Нет, гусь лапчатый, — шалишь!.. Жива быть не хочу, коль не увижу тебя под красной шапкой. Над Настей насмеешься, над своей
головой наплачешься.
—
Девки, что ли, к тебе есть-то пришли? — захохотал дядя Елистрат. — Сладким вздумал потчевать!.. Эх ты,
голова с мозгом!.. А еще любимовец-невыдавец!.. Заместо девичья-то кушанья мадерцы нам бутылочку поставь, а рюмки-то подай «хозяйские»: пошире да поглубже. Проворь же, а ты, разлюбезный молодéц, проворь поскорее.
«И в самом деле, православные, — решил
голова, — не
голых же
девок ему малевать, сдадим за мир в рекруты — пущай служит Богу и великому государю: ученые люди царю надобны — пожертвуем царскому величеству своим мирским захребетником…»
С пáрнями
девки заигрывают: кого в затылок кулаком, кого ладонью вдоль спины изо всей мочи, кому жбан квасу нá
голову, коли вздумает девичьи разговоры под окнами подслушивать, — Карпу Алексеичу ни привета, ни ответа: молча поклонятся писарю
девки низким поклоном, сами не улы́бнутся писарю и тотчас и в сторону.
— То-то, губернаторша, смотри! — говорили
девки, веря словам ее. В
голову никому прийти не могло, чтоб, опричь солдаток, вздумал кто гулять с мирским захребетником.
Остановившись на верхней ступени, едва наклоняла
голову величавая Манефа и приказала конюху Дементию поднести мужичкам «посошок» [Последняя заздравная чарка вина на прощанье.] в путь-дорогу, а мать Назарету послала на луг за околицей оделять баб,
девок и ребятишек пряниками, орехами и другими сластями.
— Ах ты, шальная!.. Ах ты, озорная!.. — сама смеясь, говорила Дарья Никитишна. — Ухарь-девка, неча сказать! Хорошо, Дуняша, что в Христовы невесты угодила: замуж пошла бы, и нá печи была бы бита, и ó печь бита, разве только ночью не была бы бита… От такой жены мужу одно: либо шею в петлю, либо в омут
головой.