Неточные совпадения
Живет заволжанин хоть в труде, да в достатке. Сысстари
за Волгой мужики в сапогах, бабы в котах. Лаптей видом не видано, хоть слыхом про них и слыхано. Лесу вдоволь, лыко нипочем, а в редком доме кочедык найдешь. Разве где такой дедушка есть, что с печки уж
лет пяток не слезает, так он, скуки ради, лапотки иной раз ковыряет, нищей братье подать либо самому обуться, как станут его в домовину обряжать. Таков обычай:
летом в сапогах, зимой в валенках, на тот свет в лапотках…
Сел
за стол Патап Максимыч. Хотел счеты
за год подводить, но счеты не шли на ум. Про дочерей раздумывал.
Вечер крещенского сочельника ясный был и морозный.
За околицей Осиповки молодые бабы и девки сбирали в кринки чистый «крещенский снежок» холсты белить да от сорока недугов лечить. Поглядывая на ярко блиставшие звезды, молодицы заключали, что новый
год белых ярок породит, а девушки меж себя толковали: «Звезды к гороху горят да к ягодам; вдоволь уродится, то-то загуляем в лесах да в горохах!»
«Не перестарки, — думал он, — пусть
год, другой
за родительский хлеб на свою семью работа́ют.
Старший сын Трифона, звали Алексеем, парень был
лет двадцати с небольшим, слыл
за первого искусника по токарной части.
Баня стояла в ряду прочих крестьянских бань
за деревней, на берегу Шишинки, для безопасности от пожару и чтобы
летом, выпарившись в бане, близко было окунуться в холодную воду речки.
— Ради милого и без венца нашей сестре не жаль себя потерять! — сказала Фленушка. — Не тужи… Не удастся свадьба «честью», «уходом» ее справим… Будь спокоен, я
за дело берусь, значит, будет верно… Вот подожди, придет
лето: бежим и окрутим тебя с Настасьей… У нее положено, коль не
за тебя, ни
за кого нейти… И жених приедет во двор, да поворотит оглобли, как несолоно хлебал… Не вешай головы, молодец, наше от нас не уйдет!
— Куда ж ему в зятья к мужику идти, — сказал Матвей, — у него, братец ты мой, заводы какие в Самаре, дома, я сам видел; был ведь я в тех местах в позапрошлом
году. Пароходов своих четыре ли, пять ли. Не пойдет такой зять к тестю в дом. Своим хозяйством, поди, заживут. Что
за находка ему с молодой женой, да еще с такой раскрасавицей, в наших лесах да в болотах жить!
— Несодеянное говоришь! — зачал он. — Что
за речи у тебя стали!.. Стану я дочерей продавать!.. Слушай, до самого Рождества Христова единого словечка про свадьбу тебе не молвлю… Целый
год — одумаешься тем временем. А там поглядим да посмотрим… Не кручинься же, голубка, — продолжал Патап Максимыч, лаская дочь. — Ведь ты у меня умница.
Обычай «крутить свадьбу уходом» исстари
за Волгой ведется, а держится больше оттого, что в тамошнем крестьянском быту каждая девка, живучи у родителей, несет долю нерадостную. Девкой в семье дорожат как даровою работницей и замуж «честью» ее отдают неохотно. Надо, говорят, девке родительскую хлеб-соль отработать; заработаешь — иди куда хочешь. А срок дочерних заработков длинен: до тридцати
лет и больше она повинна у отца с матерью в работницах жить.
— Особенно по весне, как дома меня не будет, — говорил он, — смотри ты, Аксинья,
за ней хорошенько.
Летом до греха недолго. По грибы аль по ягоды, чтоб обе они и думать не смели ходить,
за околицу одних не пускай, всяко может случиться.
Пяти
годов ей не минуло, как родитель ее, не тем будь помянут, в каких-то воровских делах приличился и по мирскому приговору в солдаты был сдан, а мать, вскоре после того как забрали ее сожителя, мудрено как-то померла в овраге
за овинами, возвращаясь в нетопленую избу к голодному ребенку
«Пущай его растет, — решили бы мужики, — в
годы войдет,
за мир в рекруты пойдет, — плакать по нем будет некому».
Пожила у какого-то назва́ного дяди
года три либо четыре,
за хлеб
за соль лихвой ему заработала.
С
год за коровами ходила, потом в судомойки на кухню ее определили, на подмогу привезенному из Москвы повару.
Прогуляв деньги, лошадей да коров спустил, потом из дому помаленьку стал продавать, да
года два только и дела делал, что с базара на базар ездил: по субботам в Городец, по воскресеньям в Катунки, по понедельникам в Пучеж, — так целую неделю, бывало, и разъезжает, а неделя прошла, другая пришла, опять
за те же разъезды.
У Заплатина при доме было свое заведение: в семи катальных банях десятка полтора наемных батраков зиму и
лето стояло
за работой, катая из поярка шляпы и валеную обувь.
Годов тридцать тому назад какой-то кантауровец [Кантаурово — село на реке Линде,
за Волгой, верстах в двадцати от Нижнего Новгорода, один из центров валеночного промысла.
Свежая, здоровая, из себя пригожая, Аграфена Петровна вот уж пятый
год живет
за ним замужем и, хоть Иван Григорьич больше чем вдвое старше ее, любит седого мужа всей душой, денно и нощно благодаря Создателя
за счастливую долю, ей посланную.
— В
годы взял. В приказчики. На место Савельича к заведенью и к дому приставил, — отвечал Патап Максимыч. — Без такого человека мне невозможно: перво дело,
за работой глаз нужен, мне одному не углядеть; опять же по делам дом покидаю на месяц и на два, и больше: надо на кого заведенье оставить. Для того и взял молодого Лохматого.
— Как не живать! Жил и на месте, — сказал Стуколов. —
За Дунаем немалое время у некрасовцев, в Молдавии у наших христиан, в Сибири, у казаков на Урале… Опять же довольно
годов выжил я в Беловодье, там, далеко, в Опоньском государстве.
Прожил я в той Белой Кринице два с половиною
года, ездил оттоль и
за Дунай в некрасовский монастырь Славу, и тамо привел меня Бог свидеться с лаврентьевским игумном Аркадием.
Так его рогожский священник наш, батюшка Иван Матвеич, и в глаза и
за глаза зовет, а матушка Пульхерия, рогожская то есть игуменья, всем говорит, что вот без малого сто
годов она на свете живет, а такого благочестия, как в Семене Елизарыче, ни в ком не видывала…
— Вот, Авдотьюшка, пятый
год ты, родная моя, замужем, а деток Бог тебе не дает… Не взять ли дочку приемную, богоданную? Господь не оставит тебя
за добро и в сей жизни и в будущей… Знаю, что достатки ваши не широкие, да ведь не объест же вас девочка… А может статься, выкупят ее у тебя родители, — люди они хорошие, богатые, деньги большие дадут, тогда вы и справитесь… Право, Авдотьюшка, сотвори-ка доброе дело, возьми в дочки младенца Фленушку.
Прошло еще сколько-то
лет, скончалась в обители игуменья мать Екатерина. После трехдневного поста собирались в часовню старицы, клали жеребьи
за икону Пречистой Богородицы, пели молебный канон Спасу милостивому, вынимали жребий, кому сидеть в игуменьях.
Нелюдно бывает в лесах летней порою. Промеж Керженца и Ветлуги еще лесует [Ходить в лес на работу, деревья ронить.] по несколько топоров с деревни, но дальше
за Ветлугу, к Вятской стороне, и на север,
за Лапшангу, лесники ни ногой, кроме тех мест, где липа растет. Липу драть, мочало мочить можно только в соковую [Когда деревья в соку, то есть весна и
лето.].
— Петряйко, а Петряйко! Поднимайся проворней, пострел!..Чего заспался?.. Уж волк умылся, а кочеток у нас в деревне давно пропел. Пора
за дело приниматься, стряпай живо обедать!.. — кричал он в самое ухо артельному «подсыпке», подростку
лет шестнадцати, своему племяннику.
Диву дался Патап Максимыч. Сколько
лет на свете живет, книги тоже читает, с хорошими людьми водится, а досель не слыхал, не ведал про такую штуку… Думалось ему, что паломник из-за моря вывез свою матку, а тут закоптелый лесник, последний, может быть, человек, у себя в зимнице такую же вещь держит.
— Кровь на них, — отвечал Артемий. — С бою богатство было брато, кровью омыто, много душ христианских
за ту казну в стары
годы загублено.
— Ах ты, любезненькой мой!.. Что же нам делать-то? — отвечал игумен. — Дело наше заглазное. Кто знает, много ль у них золота из пуда выходит?.. Как поверить?.. Что дадут, и
за то спаси их Христос, Царь Небесный… А вот как бы нам с тобой да настоящие промысла завести, да дело-то бы делать не тайком, а с ведома начальства, куда бы много пользы получили… Может статься, не одну бы сотню пудов чистого золота каждый
год получали…
За известие даем вашему благородию, что мимошедшего септемврия в седьмый день проживавший в нашем убогом братстве более тринадцати
годов схимник Агапит от сея временныя жизни в вечныя кровы преселися…
Послушался Колышкин, бросил подряды, купил пароход. Патап Максимыч на первых порах учил его распорядкам, приискал ему хорошего капитана, приказчиков, водоливов, лоцманов, свел с кладчиками; сам даже давал клади на его пароход, хоть и было ему на чем возить добро свое… С легкой руки Чапурина разжился Колышкин лучше прежнего.
Года через два покрыл неустойку
за неисполненный подряд и воротил убытки… Прошло еще три
года, у Колышкина по Волге два парохода стало бегать.
— Еще бы не деньги! Да Силантью целый
год таких денег не выручить.
За сорок-то целковых он мне кланялся, кланялся.
Все скитские жители с умиленьем вспоминали, какое при «боярыне Степановне» в Улангере житие было тихое да стройное, да такое пространное, небоязное, что
за раз у нее по двенадцати попов с Иргиза живало и полиция пальцем не смела их тронуть [В Улангерском скиту, Семеновского уезда,
лет тридцать тому назад жил раскольничий инок отец Иов, у которого в том же Семеновском уезде, а также в Чухломском, были имения с крепостными крестьянами.
До того
лет за двадцать, в первые
годы елизаветинского царствования, поселилась в Комарове старая дева, княжна Болховская. Она основала обитель Бояркиных, составленную первоначально из бедных дворянок и из их крепостных женщин. На родовой, древнего письма, иконе Спаса нерукотворенного повесила княжна орден Александра Невского, принадлежавший дяде ее, сосланному в Сибирь, Лопухину.
—
За Пасху, матушка, хватит, а к
лету надо будет новых доспеть, — отвечала казначея.
Спроси, что возьмут
за год въезжу держать.
Но не мог Гаврила Маркелыч исполнить заветной, долгие
годы занимавшей его мечты — денег не хватало на постройку, а он сроду ничего в долг не делывал и ни
за какие блага не стал бы делать займа…
Совсем одичала Марья Гавриловна, столько
лет никого не видя, окроме скитских стариц, приезжавших в Москву
за сборами. Других женщин никого не позволялось ей принимать. Отец с матерью померли, братнина семья далеко, а Масляников строго-настрого запретил жене с братом переписываться.
— Что ж это
за годы, матушка? — сказала Марья Гавриловна.
— Прошу вас, матушка, соборне канон
за единоумершего по новопреставленном рабе Божием Георгии отпеть, — сказала Марья Гавриловна. — И в сенаник извольте записать его и трапезу на мой счет заупокойную по душе его поставьте. Все, матушка, как следует исправьте, а потом, хоть завтра, что ли, дам я вам денег на раздачу, чтоб
год его поминали. Уж вы потрудитесь, раздайте, как кому заблагорассудите.
Сама посуди, живу в доме пятнадцать
лет, приобык, я же безродный, ни
за мной, ни передо мной никого, я их заместо своих почитаю, голову готов положить
за хозяина…
— Да ты, парень, хвостом-то не верти, истинную правду мне сказывай, — подхватил Пантелей… — Торговое дело!.. Мало ль каких торговых дел на свете бывает —
за ину торговлю чествуют,
за другую плетьми шлепают. Есть товары заповедные, есть товары запретные, бывают товары опальные. Боюсь, не подбил бы непутный шатун нашего хозяина на запретное дело… Опять же Дюков тут, а про этого молчанку по народу недобрая слава идет. Без малого
год в остроге сидел.
— Выгодное дело!.. Выгодное дело!.. — говорил, покачивая головой, старик. — Да
за это выгодное дело в прежни
годы, при старых царях, горячим оловом горла заливали… Ноне хоша того не делают, а все ж не бархатом спину на площади гладят…
Но что ж это
за искушение, что
за бес, взволновавший Манефину кровь? То веселый Яр — его чары… Не заказан ему путь и в кельи монастырские, от его жаркого разымчивого дыханья не спасут ни черный куколь, ни власяница, ни крепкие монастырские затворы, ни даже старые
годы…
— В прежни
годы обо всех делах и не столь важных с Рогожского к нам в леса
за известие посылали, советовались с нами, а ноне из памяти нас, убогих, выкинули, — укоряла Манефа московского посла. — В четыре-то
года можно бы, кажись, избрать время хоть одно письмецо написать…
—
Лет пять либо шесть тому назад одну оленевскую старочку на Дону в острог посадили
за то, что со сборной книгой ходила.
—
Году у тетки она не прогостила, как Иргизу вышло решенье, — продолжала Марья Гавриловна. — И переправили Замошникову в Казань и запретили ей из Казани отлучаться… А родом она не казанская, из Хвалыни была выдана…
За казанским только замужем была, как я
за московским… Ну как со мной то же сделают?.. В Москву как сошлют? Подумайте, матушка, каково мне будет тогда?..
— Про Иргиз-от, матушка, давеча мы поминали, — подхватил Василий Борисыч. — А там у отца Силуяна [Силуян — игумен Верхнего Преображенского монастыря в Иргизе, сдавший его единоверцам в 1842
году.] в Верхнем Преображенском завсегда по большим праздникам
за трапезой духовные псальмы, бывало, поют. На каждый праздник особые псальмы у него положены. И в Лаврентьеве
за трапезой псальмы распевали, в Стародубье и доныне поют… Сам не раз слыхал, певал даже с отцами…
Такие сборища бывают на могиле старца Арсения, пришедшего из Соловков вслед
за шедшей по облакам Ша́рпанской иконой Богородицы; на могиле старца Ефрема из рода смоленских дворян Потемкиных; на пепле Варлаама, огнем сожженного; на гробницах многоучительной матушки Голиндухи, матери Маргариты одинцовской, отца Никандрия, пустынника Илии, добрым подвигом подвизавшейся матери Фотинии, прозорливой старицы Феклы; а также на урочище «Смольянах», где лежит двенадцать гранитных необделанных камней над двенадцатью попами, не восхотевшими Никоновых новин прияти [Гробница Арсения находится в лесу, недалеко от уничтоженного в 1853
году Шáрпанского скита, близ деревни Ларионова.