Неточные совпадения
Он десятки раз косневшим языком повторял самые нелепые объяснения
своего поведения, пока жене
не надоедало слушать его глупости.
Нужно признаться, что я
не злоупотреблял
своим влиянием, потому что мое вмешательство, очевидно, шло в пользу только виноватой стороны, которой являлся всегда муж, а я
не хотел быть его тайным сообщником.
Все эти события совершенно вышибли меня из рабочей колеи, и я, вместо того чтобы дописывать
свою седьмую главу, глядел в окно и прислушивался ко всему, что делалось на хозяйской половине, совсем
не желая этого делать, как это иногда случается.
Ну, и представьте себе, должен он целые дни тянуть эти проклятые веревки, целые дни думать, как ему извернуться, чтобы и голодная жена
не ругалась, чтобы и
своя голова
не трещала и чтобы лавочник поверил в долг…
— Люблю, — шептал пьяный старик,
не выпуская моей руки. — Ах, люблю… Именно хорош этот молодой стыд… эта невинность и девственность просыпающейся мысли. Голубчик, пьяница Селезнев все понимает… да! А только
не забудьте, что канатчик-то все-таки повесился. И какая хитрая штука: тут бытие, вившее
свою веревку несколько лет, и тут же небытие, повешенное на этой самой веревке. И притом какая деликатность: пусть теперь другие вьют эту проклятую веревку… хе-хе!
— Двадцать семь рубликов, двадцать семь соколиков… Это я за
свое «Яблоко раздора» сцапал. Да… Хо-хо! Нам тоже пальца в рот
не клади… Так вы
не желаете взять ничего из сих динариев?
Вспоминая прошлое, я обобщаю
свою молодость именно с Пепкой и иначе
не могу думать.
— Ничего, ничего, юноша… — успокаивал меня Селезнев. — Всему
свое время… А впрочем,
не в этом дело-с!..
— Да-с, у каждого есть
своя веревочка… Верно-с!.. А канатчик-то все-таки повесился… Кончено… finita la commedia… [комедия окончена… (итал.)] Xe-xe!.. Теперь, брат, шабаш…
Не с кого взять. И жена, которая пилила беднягу с утра до ночи, и хозяин из мелочной лавочки, и хозяин дома — все с носом остались. Был канатчик, и нет канатчика, а Порфир Порфирыч напишет рассказ «Веревочка» и получит за оный мзду…
Это, очевидно, относилось по моему адресу. Скверная баба, очевидно,
не имела привычки церемониться с
своими жильцами.
— Любезнейшая Федосья Ниловна, вы говорите совершенно напрасные женские слова, потому что находитесь
не в курсе дела. Да, мы выпили, это верно, но это еще
не значит, что у нас были
свои деньги…
— А на закуску-то и
не хватило… — резюмировал Пепко тайный ход
своих мыслей.
Он еще раз оглядел всю комнату, сердито сплюнул и швырнул
свою длиннополую шляпу куда-то на этажерку. Мне показалось, что сегодняшний Пепко был совсем другим человеком,
не походившим на вчерашнего.
— А знаете, Федосья прекрасная женщина, — говорил он, прожевывая
свою жесткую закуску. — Я ее очень люблю… Эх, кабы горчицы, немножко горчицы! Полцарства за горчицу… Тридцать пять с половиной самых лучших египетских фараонов за одну баночку горчицы! Вы знаете, что комнаты, в которых мы сейчас имеем честь разговаривать, называются «Федосьиными покровами». Здесь прошел целый ряд поколений, вернее сказать — здесь голодали поколения… Но это вздор, потому что и голод понятие относительное. Вы
не хотите рубца?..
— Да… Досыта эта профессия
не накормит, ну, и с голоду окончательно
не подохнете. Ужо я переговорю с Фреем, и он вас устроит. Это «великий ловец перед господом»… А кстати, переезжайте ко мне в комнату. Отлично бы устроились… Дело в том, что единолично плачу за
свою персону восемь рублей, а вдвоем мы могли бы платить, ну, десять рублей, значит, на каждого пришлось бы по пяти. Подумайте… Я серьезно говорю. Я ведь тоже болтаюсь с газетчиками, хотя и живу
не этим… Так, между прочим…
Это предложение застало меня совершенно врасплох, так что я решительно
не мог ответить ни да, ни нет. Пепко, видимо, огорчился и точно в
свое оправдание прибавил...
И сам деревянный флигель, нижний этаж которого был занят «Федосьиными покровами», тоже, казалось,
не особенно дружелюбно, смотрел на нового жильца
своими слезившимися окнами…
Федосья как-то смешно фыркнула себе под нос и молча перенесла нанесенное ей оскорбление. Видимо, они были люди
свои и отлично понимали друг друга с полуслова. Я, с
своей стороны, отметил в поведении Пепки некоторую дозу нахальства, что мне очень
не понравилось. Впрочем, Федосья
не осталась в долгу: она так долго ставила
свой самовар, что лопнуло бы самое благочестивое терпение. Пепко принимался ругаться раза три.
Мало того,
не было бы и Петербурга, а лежало бы себе ржавое чухонское болото и «угрюмый пасынок природы» [«Угрюмый пасынок природы» — у А.С.Пушкина в «Медном всаднике» (1833): «Печальный пасынок природы».] колотил бы
свой дырявый челн…
Но вместе с тем я
не желаю обманывать себя и называю вещи
своими именами: я явился сюда с скромной целью протискаться вперед и занять место за столом господ.
Анна Петровна
не желала ничего замечать и скромно отсиживалась в
своей комнате, как настоящая схимница.
Мой переезд в «Федосьины покровы» совпал с самым трудным временем для Пепки. У него что-то вышло с членами «академии», и поэтому он голодал сугубо. В чем было дело — я
не расспрашивал, считая такое любопытство неуместным. Вопрос о моем репортерстве потерялся в каком-то тумане. По вечерам Пепко что-то такое строчил, а потом приносил обратно
свои рукописания и с ожесточением рвал их в мелкие клочья. Вообще, видимо, ему
не везло, и он мучился вдвойне, потому что считал меня под
своим протекторатом.
Помню темный сентябрьский вечер. По программе мы должны были заниматься литературой. Я писал роман, Пепко тоже что-то строчил за
своим столом. Он уже целых два дня ничего
не ел, кроме чая с пеклеванным хлебом, и впал в мертвозлобное настроение. Мои средства тоже истощились, так что
не оставалось даже десяти крейцеров. В комнате было тихо, и можно было слышать, как скрипели наши перья.
Впрочем, мы, как мужчины, могли и
не догадаться, а вот почему тут же рядом молчаливо голодали наши медички, тогда как по
своей женской части могли обсудить вопросы питания более практическим способом.
Итак, Пепко заскрипел с голода зубами. Он глотал слюну, челюсти Пепки сводила голодная позевота. И все-таки десяти крейцеров
не было… Чтобы утишить несколько муки голода, Пепко улегся на кровать и долго лежал с закрытыми глазами. Наконец, его осенила какая-то счастливая идея. Пепко быстро вскочил, нахлобучил
свою шляпу, надел пальто и бомбой вылетел из комнаты. Минут через десять он вернулся веселый и счастливый.
Единственным основанием для этого могло служить только то, что он в течение трех лет
своего студенчества успел побывать в технологическом институте, в медицинской академии, а сейчас слушал лекции в университете, разом на нескольких факультетах, потому что
не мог остановиться окончательно ни на одной специальности.
— Я тебе открою секрет
не только репортерского писания, но и всякого художественного творчества: нужно считать себя умнее всех… Если
не можешь поддерживать себя в этом настроении постоянно, то будь умнее всех хотя в то время, пока будешь сидеть за
своим письменным столом.
Тут же в первый раз я имел удовольствие видеть специально ученую ложь, уснащенную стереотипными фразами: «беру на себя смелость сделать одно замечание уважаемому докладчику», «наш дорогой Иван Петрович высказал мнение», «
не полагаясь на
свой авторитет, я решаюсь внести маленькую поправку» и т. д.
Вернувшись домой, я застал Пепку уже в постели. Он спал сном младенца, и меня это огорчило: мне
не с кем было даже поделиться
своим отчаянием. Вообще скверно… Я мог только попросить Федосью разбудить меня завтра в шесть часов утра.
На его голову сыпались самые тяжелые обвинения, его упрекали чуть
не в воровстве, ему устраивали неприятные сцены, и он все выносил, оставаясь на
своем посту.
За этим немедленно следовал целый реестр искупающих поступков, как очистительная жертва. Всякое правонарушение требует жертв… Например, придумать и сказать самый гнусный комплимент Федосье, причем недурно поцеловать у нее руку, или
не умываться в течение целой недели, или — прочитать залпом самый большой женский роман и т. д. Странно, чем ярче было такое раскаяние и чем ужаснее придумывались очищающие кары, тем скорее наступала новая «ошибка». В психологии преступности есть
своя логика…
«Турки» были
своего домашнего приготовления, и
не нужно было особенной проницательности, чтобы угадать в них переодетых девушек.
— Что значит? В нашем репертуаре это будет называться: месть проклятому черкесу… Это те самые милые особы, которые так часто нарушали наш проспект жизни
своим шепотом, смехом и поцелуями. Сегодня они вздумали сделать сюрприз
своему черкесу и заявились все вместе. Его
не оказалось дома, и я пригласил их сюда! Теперь понял? Желал бы я видеть его рожу, когда он вернется домой…
Домой вернулся он очень поздно, когда я уже спал, и утром
не желал поделиться
своими впечатлениями.
Мы чувствовали себя
не в
своей тарелке, пока
не подан был самовар; прислуги
не было, и «отвечала за кухарку» все та же мамаша.
После ужина последовали танцы, причем Пепко лез из кожи, чтобы затмить проклятого провизора. Танцевал он очень недурно. Потом следовала вокальная часть, — пела Верочка модные, только что вышедшие романсы: «Только станет смеркаться немножко», «Вьется ласточка» и т. д. Фельдшер
не пел и
не танцевал, а поэтому исполнил
свой номер отдельно.
Вечер закончился полной победой Пепки: он провожал
свою Любовь и этим уже уничтожал провизора. Я никого
не провожал, но тоже чувствовал себя недурно, потому что в передней Надя так крепко пожала мою руку и прошептала...
Я делал вид, что ничего
не замечаю и
не интересуюсь его поведением, и продолжал катить
свой камень.
Да и какая это была жизнь: описать
свое родное гнездо, когда Гоголь уже навеки описал юг, описывать
свою школу, студенчество, репортеров, Федосью, Пепку, фельдшера, как он жужжит мухой, пухленькую Надю, — все это было так серо, заурядно и
не давало ничего.
Не получив утром газеты, Пепко тоже прилетел в «академию», чтобы узнать новость из первых рук. Он был вообще в скверном настроения духа и выругался за всех. Все чувствовали, что нужно что-то такое предпринять, что-то устроить, вообще вывернуться Фрей сердито кусал
свои усы и несколько раз ударял кулаком по столу, точно хотел вышибить из него какую-то упрямую мысль,
не дававшуюся добром.
— Разве заказывал? Как будто и
не упомню… Куды мне с твоим романом, когда
своего хлама
не могу сбыть.
Пепко находился в ожесточенно-мрачном настроении еще раньше закрытия «Нашей газеты». Он угнетенно вздыхал, щелкал пальцами, крутил головой и вообще обнаруживал несомненные признаки недовольства собой. Я
не спрашивал его о причине, потому что начинал догадываться без его объяснений. Раз вечером он
не выдержал и всенародно раскаялся в
своих прегрешениях.
Он, видимо, жаждал какой-нибудь искупительной жертвы за
свое грехопадение, а жертвы
не было.
Ведь земля еще вращается на
своей оси, солнце еще светит, — следовательно, нет такого положения, из которого
не было бы выхода.
В разгар этой работы истек, наконец, срок моего ожидания ответа «толстой» редакции. Отправился я туда с замирающим сердцем. До некоторой степени все было поставлено на карту. В
своем роде «быть или
не быть»… В редакции «толстого» журнала происходил прием, и мне пришлось иметь дело с самим редактором. Это был худенький подвижный старичок с необыкновенно живыми глазами. Про него ходила нехорошая молва, как о человеке, который держит сотрудников в ежовых рукавицах. Но меня он принял очень любезно.
— Совершенно серьезно… Ведь это только кажется, что у них такие же руки и ноги, такие же глаза и носы, такие же слова и мысли, как и у нас с тобой. Нет, я буду жить только для того, чтобы такие глаза смотрели на меня, чтобы такие руки обнимали меня, чтобы такие ножки бежали ко мне навстречу. Я
не могу всего высказать и мог бы выразить
свое настроение только музыкой.
— А, черт!.. Терпеть
не могу баб, которые прилипают, как пластырь. «Ах, ох, я навеки твоя»… Мне достаточно подметить эту черту, чтобы такая женщина опротивела навеки. Разве таких женщин можно любить? Женщина должна быть горда
своей хорошей женской гордостью. У таких женщин каждую ласку нужно завоевывать и поэтому таких только женщин и стоит любить.
— Послушай, что ты привязался ко мне? Это, понимаешь, скучно… Ты идеализируешь женщин, а я — простой человек и на вещи смотрю просто. Что такое — любить?.. Если действительно человек любит, то для любимого человека готов пожертвовать всем и прежде всего
своей личностью, то есть в данном случае во имя любви откажется от собственного чувства, если оно
не получает ответа.
Я мечтал летом пробраться в
свои степи; это повторялось каждую весну, и каждую весну эта надежда разбивалась о главное препятствие:
не было денег на поездку.
— Ну, что пишет старик? — угрюмо спрашивал Пепко,
не поднимая головы от
своих лекций.